Три свидания (Москва – Лондон – Египет. 1862–75-76)

Поэма

Заранее над смертью торжествуя

И цепь времен любовью одолев,

Подруга вечная, тебя не назову я,

Но ты почуешь трепетный напев...

Не веруя обманчивому миру,

Под грубою корою вещества

Я осязал нетленную порфиру

И узнавал сиянье божества...

Не трижды ль ты далась живому взгляду —

Не мысленным движением, о нет!—

В предвестие, иль в помощь, иль в награду

На зов души твой образ был ответ.

И в первый раз,– о, как давно то было!—

Тому минуло тридцать шесть годов,

Как детская душа нежданно ощутила

Тоску любви с тревогой смутных снов.

Мне девять лет, она. ..[16]ей – девять тоже.

«Был майский день в Москве», как молвил Фет.

Признался я. Молчание. О, боже!

Соперник есть. А! он мне даст ответ.

Дуэль, дуэль! Обедня в Вознесенье

Душа кипит в потоке страстных мук

Житейское... отложим... попечепье —

Тянулся, замирал и замер звук.

Алтарь открыт... Но где ж священник, дьякон?

И где толпа молящихся людей?

Страстей поток, – бесследно вдруг иссяк он,

Лазурь кругом, лазурь в душе моей.

Пронизана лазурью золотистой,

В руке держа цветок нездешних стран,

Стояла ты с улыбкою лучистой,

Кивнула мне и скрылася в туман.

И детская любовь чужой мне стала,

Душа моя – к житейскому слепа...

А немка-бонна грустно повторяла:

«Володинька—ах! слишком он глупа!»

Прошли года. Доцентом и магистром

Я мчуся за границу в первый раз.

Берлин, Ганновер, Кельн – в движенье быстром

Мелькнули вдруг и скрылися из глаз.

Не света центр, Париж, не край испанский,

Не яркий блеск восточной пестроты,—

Моей мечтою был Музей Британский,

И он не обманул моей мечты.

Забуду ль вас, блаженные полгода?

Не призраки минутной красоты,

Не быт людей, не страсти, не природа —

Всей, всей душой одна владела ты.

Пусть там снуют людские мириады

Под грохот огнедышащих машин,

Пусть зиждутся бездушные громады,—

Святая тишина, я здесь один.

Ну, разумеется, cum grano salis:[17]

Я одинок был, но не мизантроп;

В уединении и люди попадались,

Из коих мне теперь назвать кого б?

Жаль, в свой размер вложить я не сумею

Их имена, не чуждые молвы...

Скажу: два-три британских чудодея

Да два иль три доцента из Москвы.

Всё ж больше я один в читальном зале;

И верьте иль не верьте,– видит бог,

Что тайные мне силы выбирали

Всё, что о ней читать я только мог.

Когда же прихоти греховные внушали

Мне книгу взять «из оперы другой»—

Такие тут истории бывали,

Что я в смущенье уходил домой.

И вот однажды – к осени то было —

Я ей сказал: «О божества расцвет!

Ты здесь, я чую,– что же не явила

Себя глазам моим ты с детских лет?»

И только я помыслил это слово, —

Вдруг золотой лазурью всё полно,

И предо мной она сияет снова —

Одно ее лицо – оно одно.

И то мгновенье долгим счастьем стало,

К земным делам опять душа слепа,

И если речь «серьезный» слух встречала,

Она была невнятна и глупа.

Я ей сказал: «Твое лицо явилось,

Но всю тебя хочу я увидать.

Чем для ребенка ты не поскупилась,

В том – юноше нельзя же отказать!»

«В Египте будь!»– внутри раздался голос.

В Париж!– и к югу пар меня несет.

С рассудком чувство даже не боролось:

Рассудок промолчал, как идиот.

На Льон, Турин, Пьяченцу и Анкону,

На Фермо, Бари, Бриндизи – и вот

По синему трепещущему лону

Уж мчит меня британский пароход.

Кредит и кров мне предложил в Каире

Отель «Аббат»,– его уж нет, увы!

Уютный, скромный, лучший в целом мире...

Там были русские, и даже из Москвы.

Всех тешил генерал – десятый номер —

Кавказскую он помнил старину...

Его назвать не грех – давно он помер,

И лихом я его не помяну.

То Ростислав Фаддеев был известный,

В отставке воин и владел пером.

Назвать кокотку иль собор поместный –

Ресурсов тьма была сокрыта в нем.

Мы дважды в день сходились за табльдотом;

Он весело и много говорил,

Не лез в карман за скользким анекдотом

И философствовал по мере сил.

Я ждал меж тем заветного свиданья,

Н вот однажды, в тихий час ночной,

Как ветерка прохладное дыханье:

«В пустыне я – иди туда за мной».

Идти пешком (из Лондона в Сахару

Не возят даром молодых людей,—

В моем кармане – хоть кататься шару,

И я живу в кредит уж много дней).

Бог весть куда, без денег, без припасов,

И я в один прекрасный день пошел,—

Как дядя Влас, что написал Некрасов.

(Ну, как-никак, а рифму я нашел).

Смеялась, верно, ты, как средь пустыни

В цилиндре высочайшем и в пальто,

За черта принятый, в здоровом бедуине

Я дрожь испуга вызвал и за то

Чуть не убит,– как шумно, по-арабски

Совет держали шейхи двух родов,

Что делать им со мной, как после рабски

Скрутили руки и без лишних слов

Подальше отвели, преблагородно

Мне руки развязали – и ушли.

Смеюсь с тобой: богам и людям сродно

Смеяться бедам, раз они прошли.

Тем временем немая ночь на землю

Спустилась прямо, без обиняков.

Кругом лишь тишину одну я внемлю

Да вижу мрак средь звездных огоньков.

Прилегши наземь, я глядел и слушал...

Довольно гнусно вдруг завыл шакал;

В своих мечтах меня он, верно, кушал,

А на него и палки я не взял.

Шакал-то что! Вот холодно ужасно...

Должно быть, нуль,– а жарко было днем.

Сверкают звезды беспощадно ясно;

И блеск, и холод—во вражде со сном.

И долго я лежал в дремоте жуткой,

И вот повеяло: «Усни, мой бедный друг!»

И я уснул; когда ж проснулся чутко,—

Дышали розами земля и неба круг.

И в пурпуре небесного блистанья

Очами, полными лазурного огня,[18]

Глядела ты, как первое сиянье

Всемирного и творческого дня.

Что есть, что было, что грядет вовеки —

Всё обнял тут один недвижный взор...

Синеют подо мной моря и реки,

И дальний лес, и выси снежных гор.

Всё видел я, и всё одно лишь было —

Один лишь образ женской красоты...

Безмерное в его размер входило,—

Передо мной, во мне – одна лишь ты.

О лучезарная! тобой я не обманут:

Я всю тебя в пустыне увидал...

В моей душе те розы не завянут,

Куда бы ни умчал житейский вал.

Один лишь миг! Видение сокрылось —

И солнца шар всходил на небосклон

В пустыне тишина. Душа молилась,

И не смолкал в пей благовестный звон.

Дух бодр! Но всё ж не ел я двое суток,

И начинал тускнеть мой высший взгляд.

Увы! как ты ни будь душою чуток,

А голод ведь не тетка, говорят.

На запад солнца путь держал я к Нилу

И вечером пришел домой в Каир.

Улыбки розовой душа следы хранила,

На сапогах – виднелось много дыр.

Со стороны всё было очень глупо

(Я факты рассказал, виденье скрыв).

В молчанье генерал, поевши супа,

Так начал важно, взор в меня вперив:

«Конечно, ум дает права на глупость,

Но лучше сим не злоупотреблять:

Не мастерица ведь людская тупость

Виды безумья точно различать.

А потому, коль вам прослыть обидно

Помешанным иль просто дураком,—

Об этом происшествии постыдном

Не говорите больше ни при ком».

И много он острил, а предо мною

Уже лучился голубой туман

И, побежден таинственной красою,

Вдаль уходил житейский океан.

_________

Еще невольник суетному миру,

Под грубою корою вещества

Так я прозрел нетленную порфиру

И ощутил сиянье божества.

Предчувствием над смертью торжествуя

И цепь времен мечтою одолев,

Подруга вечная, тебя не назову я,

А ты прости нетвердый мой напев!

26—29 сентября 1898

Примечание . Осенний вечер и глухой лес внушили мне воспроизвести в шутливых стихах самое значительное из того, что до сих пор случилось со мною в жизни Два дня воспоминания и созвучия неудержимо поднимались в моем сознании, и на третий день была готова эта маленькая автобиография, которая понравилась некоторым поэтам и некоторым дамам.

На смерть Я. П. Полонского

Света бледно-нежного

Догоревший луч,

Ветра вздох прибрежного,

Край далеких туч...

Подвиг сердца женского,

Тень мужского зла,

Солнца блеск вселенского

И земная мгла...

Что разрывом тягостным

Мучит каждый миг —

Всё ты чувством благостным

В красоте постиг.

Новый путь протянется

Ныне пред тобой,

Сердце всё ж оглянется —

С тихою тоской.[19]

19 октября 1898

«Лишь забудешься днем иль проснешься в полночи...»

Лишь забудешься днем иль проснешься в полночи-

Кто-то здесь... Мы вдвоем, —

Прямо в душу глядят лучезарные очи

Темной ночью и днем.

Тает лед, расплываются хмурые тучи,

Расцветают цветы...

И в прозрачной тиши неподвижных созвучий

Отражаешься ты.

Исчезает в душе старый грех первородный:

Сквозь зеркальную гладь

Видишь, нет и травы, змей не виден подводный,

Да и скал не видать.

Только свет да вода. И в прозрачном тумане

Блещут очи одни,

И слилися давно, как роса в океане,

Все житейские дни.

21 ноября 1898

Две сестры

Из исландской саги

Посвящается А. А. Луговому

Плещет Обида крылами

Там, на пустынных скалах...

Черная туча над нами,

В сердце – тревога и страх.

Стонет скорбящая дева,

Тих ее стон на земле,—

Голос грозящего гнева

Вторит ей сверху во мгле.

Стон, повторенный громами,

К звездам далеким идет,

Где меж землей и богами

Вечная Кара живет.

Там, где полночных сияний

Яркие блещут столбы, —

Там она, дева желаний,

Дева последней судьбы.

Чаша пред ней золотая;

В чашу, как пар от земли,

Крупной росой упадая,

Слезы Обиды легли.

Тихо могучая дева —

Тихо, безмолвно сидит,

В чашу грозящего гнева

Взор неподвижный глядит.

Черная туча над нами,

В сердце – тревога и страх...

Плещет Обида крылами

Там, на пустынных скалах.

3 апреля 1899

У себя

Дождались меня белые ночи

Над простором густых островов.

Снова смотрят знакомые очи,

И мелькает былое без слов.

В царство времени всё я не верю,

Силу сердца еще берегу,

Роковую не скрою потерю,

Но сказать «навсегда»– не могу.

При мерцании долгом заката,

Пред минутной дремотою дня,

Что погиб его свет без возврата,

В эту ночь не уверишь меня.

Июнь 1899

Белые колокольчики

...И я слышу, как сердце цветет.

Фет

Сколько их расцветало недавно,

Словно белое море в лесу!

Теплый ветер качал их так плавно

И берег молодую красу.

Отцветает она, отцветает,

Потемнел белоснежный венок,

И как будто весь мир увядает...

Средь гробов я стою одинок.

«Мы живем, твои белые думы,

У заветных тропинок души

Бродишь ты по дороге угрюмой,

Мы недвижно сияем в тиши.

Нас не ветер берег прихотливый,

Мы тебя сберегли бы от вьюг.

К нам скорей, через запад дождливый,

Для тебя мы – безоблачный юг.

Если ж взоры туман закрывает

Иль зловещий послышался гром, —

Наше сердце цветет и вздыхает...

Приходи – и узнаешь, о чем».

15 августа 1899

«Мирный сон снится вам...»

Мирный сон снится вам,

Мы уж не верим снам:

Всюду лишь бранный клик,

Смерть иль победы миг.

<1890-е годы>

«Непроглядная темень кругом...»

Непроглядная темень кругом,

Слышны дальнего грома раскаты,

Нет и просвета в небе ночном,

Звезды скрылись – не жди их возврата.

<1890-е годы>

LES REVENANTS[20]

Тайною тропинкою, скорбною и милою,

Вы к душе пробралися, и – спасибо вам!

Сладко мне приблизиться памятью унылою

К смертью занавешенным, тихим берегам.

Нитью непонятною сердце всё привязано

К образам незначащим, к плачущим теням.

Что-то в слово просится, что-то недосказано,

Что-то совершается, но – ни здесь, ни там.

Бывшие мгновения поступью беззвучною

Подошли и сняли вдруг покрывала с глаз.

Видят что-то вечное, что-то неразлучное

И года минувшие – как единый час.

16 января 1900

Дракон

Зигфриду

Из-за кругов небес незримых

Дракон явил свое чело,—

И мглою бед неотразимых

Грядущий день заволокло.

Ужель не смолкнут ликованья

И миру вечному хвала,

Беспечный смех и восклицанья:

«Жизнь хороша, и нет в ней зла!»

Наследник меченосной рати!

Ты верен знамени креста,

Христов огонь в твоем булате,

И речь грозящая свята.

Полно любовью божье лоно,

Оно зовет нас всех равно...

Но перед пастию дракона

Ты понял: крест и меч – одно.

24 июня 1900

Вновь белые колокольчики

В грозные, знойные

Летние дни —

Белые, стройные

Те же они.

Призраки вешние

Пусть сожжены,—

Здесь вы нездешние,

Верные сны.

Зло пережитое

Тонет в крови,—

Всходит омытое

Солнце любви.

Замыслы смелые

В сердце больном,—

Ангелы белые

Встали кругом.

Стройно-воздушные

Те же они —

В тяжкие, душные,

Грозные дни.

8 июля 1900

Мудрый осенью

Элегия, с персидского

Не говори: зачем цветы увяли?

Зачем так в небе серо и темно?

Зачем глядит, исполненный печали,

Поблекший сад к нам в тусклое окно?

Не говори: зачем в долине грязно?

Зачем так скользко под крутой горой?

Зачем гудит и воет неотвязно

Холодный ветер позднею порой?

Не говори: зачем под лад природы

Твоя подруга злится и ворчит?

Слова бесплодны: мудрый в час невзгоды

Пьет с ромом чай и с важностью молчит.

Июнь 1879

Таинственный гость

Поздно ночью раненый

Он вернулся и

Семь кусков баранины

Скушал до зари.

На рассвете тяжкую

Рану он обмыл,

Медленно фуражкою

Голову покрыл,

Выйдя осмотрительно,

Он в кибитку влез

И затем стремительно

Вместе с ней исчез.

<Конец 1870-х – начало 1880-х годов>