Компьютеры и кризис цивилизации.

Не так уж трудно обосновать, что некорректная компьютеризация-- один из весомых факторов, усугубляющих глобальные проблемы,а личности вроде Билла Гейтса—в числе главных враговчеловечества: деструкторы, запутыватели, разрушители здоровья,в общем, «исчадия ада».Держать на служебном компьютере всякую чепуху и тратить часть рабочего времени на компьютерные игрушки, путешествия в Интер-нете, болтовню на «форумах» и т. д. стало негласным правом работ-ников, использующих компьютер. Если на каком-нибудь предприятии пробуют с этим бороться, начинается исход тех, кто иначе уже не может. А других найти трудно. Абсурдное развлечение вперемежку с работой и в ущерб работе—режим, в котором трудится все большее и большее количество людей. Хорошо ли это? Судите по результатам. * * * Если в одной программе ты должен выходить из экрана по клавише F3, в другой—по клавише F4, в третьей—и вовсе по F9, ты начинаешь смутно догадываться, что если где-то в компьютерном мире и есть островки рациональности, то они затерлись во льдах тотального абсурдизма. * * * В какой-то длинной рекламной статье про систему Lotus Notes япрочел ужасную вещь: оказывается, эффективность компьютеризацииобычно близка к нулю. И только внедрение Lotus Notes всегданеизменно приносит положительный эффект. Я стал подозревать, что на свете все-таки есть, по крайней мере, одна рационально устро-енная программная система. Эта мысль помогала мне жить. Пока непришлось столкнуться с Lotus Notes самому. Не могу сказать, что ятяжело переживал удар: я к ним привычен. Пользовательский интер-фейс оказался на среднем уровне дискомфортности, быстродействие-- заснуть можно, HELP—лучше сразу повеситься. Впрочем, яверю, что некоторый положительный эффект от внедрения Lotus Notesвсе-таки бывает. Но каким бы скандально огромным он был, если быразработчики этой системы не пошли на поводу дурацкой моды!Конечно, любое компьютерное дерьмо можно очень хорошо освоить—если угробить на это уйму времени, но мне всего-то и требовалось,что иногда обмениваться письмами и менять кое-что в содержимомтекстовых баз данных. И потом, если на изучение всякихкомпьютерных систем тратить кучу времени, то его ни на что большене останется, кроме как на изучение этих компьютерных систем. * * * Конечно, данный текст выглядит так, как будто я изо всех сил стараюсь придраться к компьютерам. Охотно допускаю, что в неко-торых вещах я не прав или не вполне прав, но что с компьютерамидалеко не всё благополучно, я уверен. И я не сомневаюсь также втом, что люди, которые гордятся своей способностью «отыскиватьконцы» в компьютерном дерьме и которые смутно сознают, что и самипроизводят приблизительно такое же компьютерное дерьмо, когдаберутся программировать, наверняка сразу же распознают во мненаивного, невежественного, ленивого, самоуверенного дурака,обделенного способностями и не понимающего романтики мегагерц игигабайтов.

Разное прочее.

Я уважаю рубашки исключительно одного типа: с двумя нагруднымикарманами, которые снабжены клапанами (чтоб ничего из этихкарманов не выпадало). Уж кажется что может быть очевиднееполезности этого покроя. Так нет: с тупым упорством лепятоднокарманные рубашки и, конечно же, без клапана. Человек—животное с симметричным телосложением, но некоторых это сильнораздражает. Этим некоторым просто чешется делать одежду асим-метричной. И я подозреваю, что все эти некоторые—отъявленныегомосексуалисты. * * * Все водопроводные краны, которые я до сих пор видел на этомсвете, устроены одним и тем же удивительным образом: открываютсяи закрываются они руками. Если вы хотите вымыть свои оченьгрязные руки, вы должны сначала открыть этими руками вентиль—и, конечно, испачкать его! -- а после мытья, закрыть уже чистымируками тет же самый вентиль—после чего ваши руки (по крайнеймере, одна из них) снова станут грязными, хотя, возможно, и не впрежней степени. Поскольку умывальником пользуетесь не только вы,то через вентиль вы можете даже обмениваться грязью с другимилюдьми. Выбраться из этого грязного замкнутого круга можно тремяспособами:1) мытьем вентиля в момент, когда ваши руки будут уже чистыми, а вода из крана еще будет литься;2) дополнительным мытьем руки, закрывавшей вентиль, после того, как вода из крана уже перестанет литься; воду на сноваиспачкавшуюся руку можно лить из ладони другой руки или изкружки;3) производством умывальников, в которых кран открываетсянажатием ногой на педаль.Последний вариант решения примечателен к тому же возможностьюнекоторой экономии воды. Но эта надежда на экономию и на чистые руки является тщетной, потому что человечеству значительно легче осуществлять полеты на Луну, строить атомные электростанции и клепать супермикропроцессоры. Нет, современной цивилизацииводопроводные суперкраны пока еще не по зубам. * * * Всякие камеры охранного наблюдения передают изображение, но не передают звука, насколько я имел возможность их изучить.Изображение с видеокамер записывается, и этим гордятся. А звук не записывается—хотя передавать и записывать звук значительнопроще, чем изображение. Как будто подслушивать—это многонеприличнее, чем подсматривать. Потом, когда что-то нехорошеепроисходит, начинают исследовать свое немое кино. Между тем звуккак «материал» для анализа удобен хотя бы тем, что от всех мик-рофонов его можно в ночное время подать на один динамик и к томуже слушать, не пялясь на многочисленные экраны. Шаги, открываниедверей, падение ключа, чихание, сдавленное проклятье, работадрели, предсмертный вопль охранника и другие звукообразующиепроисшествия, обычно сопровождающие ночные преступления были бытаким образом запросто обнаруживаемы. Ну, а после их обнаруженияможно было бы переключаться с камеры на камеру, делать обратныепрогоны видеозаписей и иными способами уточнять, в каком конкрет-ном месте что-то произошло. Но нет, кто-то очень любит немое кино.

Мои нелюбимые писатели.

Проведенное здесь разделение писателей на любимых и нелюбимыхявляется приблизительным, потому что мне удавалось найти что-тохорошее и в нелюбимых, а любимые нередко огорчали менякаким-нибудь своим недостатком. То, что нелюбимых писателей япоместил здесь раньше любимых, объясняется моим мизантропическимвкусом.Нелюбимых авторов, о которых я здесь пишу, я хотя бы иногда читаю. И даже цитирую иногда. Читаю, среди прочего, для того, чтобы понять, за что я их не люблю. А цитирую, потому что и нелюбимым случалось удачно высказаться, а я всего лишь мизантроп, а не мелкий пакостник. Тех авторов, которых я ненавижу, я не читаю—и даже не упоминаю вовсе. Как я без чтения нахожу в них основания для своей ненависти? Это просто: когда существует телевидение, от некоторых деятелей не укрыться, как ни старайся отворачиваться и выключать звук.Если я пишу здесь о своих любимых авторах, то вовсе не длятого, чтобы намекнуть, что на самом деле я не такой уж большоймизантроп (я как раз БОЛЬШОЙ), а потому что мне нравится, что вмоей голове иногда шевелятся по их поводу кое-какие не слишком заурядные мысли, и я воображаю себя чуть-чуть Белинским или Писаревым.

Лев Толстой.

Все положительные герои его романов—какие-то припыленныевыродки.Князь Андрей Болконский—шизоидный психопат, тоскующий пославе. Вместо того, чтобы прыгнуть в сторону и залечь, когдарядом оказалась граната, он ударился в размышления. И полксвой в резерве он долго держал на ногах в строю, хотя можнобыло и разрешить людям сесть, тем более что и шрапнель залетала.Такую дурь я прощать отказываюсь.Пьер Безухов—большой кусок рыхлой плоти, не знающий, чемзаняться.Левин—и вовсе с еврейской фамилией. К чему бы это? Чтобычитателей заинтриговать? * * * Но вот пошли строки, которые делают писателей «матерыми чело-вечищами»:«Я не люблю, когда называют извергом какого-нибудь завоевателя, для своего честолюбия губящего миллионы. Да спросите по совестипрапорщика Петушкова и подпоручика Антонова и т. д., всякий из них маленький Наполеон, маленький изверг и сейчас готов затеять сражение, убить человек сотню для того только, чтоб получить лишнюю звездочку или треть жалования.» («Севастополь в декабре месяце»). Иными словами, у Гитлера столько выдающихся защитников, что я совершенно теряюсь на их ярком фоне. Чтобы русские школь-ники не добрались до подобных мест, их душат «Анной Карениной»,«Войной и миром», заставляют учить наизусть монолог князя Андрея по поводу каких-то листиков на каком-то дубе. Чтобы был надежноискоренен интерес к Толстому.А вот еще:«Отрадно видеть человека, смело смотрящего в глаза смерти; а здесь сотни людей всякий час, всякую минуту готовы не только принять ее без страха, но—что гораздо важнее—без хвастов-ства, без желания отуманиться, спокойно и просто идут ейнавстречу.» («Как умирают русские солдаты») Отрадно, что это к тому же написано не каким-нибудь «военным корреспондентом»,заехавшим посмотреть (из дальнего окопа) на боевые действия, а боевым офицером.

Антон Чехов.

Он был, конечно, очень порядочный человек и подвижник—нечета мне. И раба из себя выдавливал по капле всю жизнь. Но егопьесы—«Вишневый сад», «Дядя Ваня», «Три сестры»—на мойвзгляд, занудливые и написанные непонятно зачем. Я ненавижу ихсо школьной, как говорится, скамьи. И фельетоны его что-то совсемне смешные.По-моему, он был еще и тихий абсурдист. Правда, он не выпячивал своей абсурдности и поэтому в качестве абсурдиста не прославился.Можно сказать, он воплотил в себе дезориентированность русской интеллигенции. Были у этой интеллигенции и способности кое-какие,и порядочность, и готовность пострадать за что-то хорошее, ноупаси Боже выслушивать ее рассуждения на тему «что делать».Впрочем, сегодня то же самое. Я только вот чего не понимаю: почему Сталин любил читать Чехова?

Владимир Короленко.

«Дети подземелья» -- первая и последняя вещь, которую я унего прочел. Это знаменательное событие случилось в детстве.Он так мощно давил у меня слезу, что у меня навсегда пропалаохота что-то еще читать из его вещей. Мне не нужны чужиенеприятности: у меня хватает своих. Меня тянет к веселому игероическому, а сострадают пусть те, у кого недобор по частистраданий.Из-за таких сраных гуманистов, как Короленко, -- половина зла в этом мире. Их жалость слишком часто оказывается направленной на дегенератов, чей удел—вымирать. Из-за Короленок дегенератывыживают, и становится более дегенеративным общество в целом.

Александр Грин.

Я бы назвал его писателем романтических обстоятельств, поскольку сюжетом в его произведениях почти не пахнет. Он только накручивает и накручивает все эти свои дурацкиеромантические обстоятельства, и ты все ждешь, когда же, наконец,хоть что-нибудь случится, и с этим чувством захватывающегоожидания остаешься до самого конца произведения. Туберкулезникнесчастный, обманщик хренов.

Франц Кафка.

Конечно, мне не может нравиться писатель, выражающийсяследующим образом:«Иной раз кажется, что пьеса покоится вверху. на софитах, актеры отодрали от нее полосы, концы которых они ради игры держат в руках или обернули вокруг тела, и лишь там и сям трудно оттор-гаемая полоса, на страх публике, уносит актера вверх.» («Дневник», 28 октября 1911)Я даже не вполне понимаю, чем здесь речь. Ну, может, при пере-воде с немецкого что-то напутали.А здесь всё понятно, но не менее чуждо:«Хорошенько хлестать лошадь! Медленно вонзить в нее шпоры, затемодним рывком вырвать их, а потом изо всей силы снова всадить ихв мясо.» («Дневник», 1 июля 1913)Или еще:«Кажется, самое подходящее место, для того чтобы вонзить нож,-- между шеей и подбородком. (...) Надеешься увидеть, как велико-лепно хлынет кровь и порвется сплетение сухожилий и сочленений,словно в ножке жареной индейки.» («Дневник», 16 сент. 1915)А вот и вовсе еврейская натура прет: «Возбужденное состояниепосле обеда. Начал с размышлений, покупать ли мне—и еслипокупать, то на какую сумму, -- облигации военного займа. Дваждынаправлялся в лавку, чтобы сделать нужное распоряжение, и обараза возвращался, не заходя туда. Лихорадочно высчитывалпроценты. Потом попросил мать купить облигаций на тысячу крон,но увеличил сумму до двух тысяч.» ( «Дневник», 5 нояб. 1915)Можно лишь обратить внимание, что дело происходило в воюющейАвстро-Венгрии.Но я не испытываю неприязни к Кафке. Мне скорее его жалко, потому что я нахожу сходство его с собой. Кафку при жизни почти не печатали, он 14 лет просидел мелким чиновником в конторе имучился на работе от несвоевременного желания заниматься сочини-тельством. Он часто сокрушался, что служба отнимала у него время,которое можно было потратить на литературу. Правда, его работатребовала только 6 часов в день («тратить там ежедневно эти шестьчасов»—«Дневник», 19 февр. 1911 г.), а не 8 или 9, как моя, ивдобавок он вряд ли терял 2 часа в день на общественномтранспорте. Что до моей «службы», то справедливости ради я долженсказать, что, хотя она тоже мучительно отнимала (и отнимает) уменя время, она давала (но уже почти не дает) взамен некоторыенебесполезные впечатления, а также раздражает, подталкивая этим ктворчеству. Половиной написанного я обязан тяготам «службы». Безних я становлюсь слишком малодеятельным (это всегда случается сомной в отпуск).Может, конечно, Кафка и трус: мог бы выучить английский языки сбежать в Америку. С другой стороны, как специфическийнемецкоязычный писатель, он имел бы там наверняка еще меньшуювозможность что-то опубликовать (и я ведь тоже не сбежал в Америку, в конце концов!). Во всяком случае, то, что он, будучиевреем, не лез, тем не менее, в политику и вообще не слишком высовывался, характеризует его положительно.Литературное творчество было для Кафки средством отдохнуть отпечальной действительности, а заодно и оправдать разные своинеудачи. Но в самом деле, куда было приткнуться в Праге немецко-говорящему еврею, которому нравилось писательство? К какойкультуре, к какому течению мысли? Чуждый почти всем окружающим,можно сказать, иностранец или даже инопланетянин, он мог радо-ваться уже тому, что его не гонят. Мне он напоминает человеко-образного кактуса в какой-то там повести («Пхенц»?) Абрама Терца.Любопытно, сколько подобных Кафке, только и вовсе незамеченных,провалилось сначала в бесперспективное литературное творчество, а потом—в никуда?Кафку я открыл для себя не сразу. В первый раз, когда я пыталсяего читать, я нашел его слишком занудливым и отодвинул подальше.Потом я прочел где-то у антисемитов, что Кафка—неважный писа-тель с раздутой репутацией, и я потерял к нему интерес лет на 10.Потом, переворачивая свою необъятную библиотеку, я натолкнулся нанего и взялся читать во второй раз, надеясь выудить что-то длясвоего трактата об абсурдистах. Не столько его произведения заинтересовали меня, сколько он сам в своих дневниках. Конечно, Кафка—писатель для еврейских нытиков, измученных антисемитиз-мом вдали от исторической родины. Что ни говори, а писателю илифилософу гораздо лучше жить среди людей одной с ним крови, пустьи дураков. Художественные произведения Кафки для меня скучны, дляобщества малозначительны и даже вредны кое в чем, но я признаю,что как писатель Кафка ярко талантлив, и мне импонируют егоискренность и честность, его страдания. Вообще, люди мечтающие инадеющиеся любят читать (и писать) про героев, которые борются ипобеждают, а люди безнадежно разочарованные—про безнадежноразочарованных, как сами. Он подкупает меня своей невстроенностьюв систему и своим нежеланием в нее встраиваться. Кроме того, явполне бы мог тоже подписаться под следующим:«... по характеру своему я человек замкнутый, молчаливый,нелюдимый, мрачный, но для себя я не считаю это несчастьем, ибоэто лишь отражение моей цели. Из образа жизни, который я ведудома, можно сделать некоторые выводы. Так, я живу в своей семье,среди прекрасных и любящих людей более чужой, чем чужак. Со своейматерью я за последние годы в среднем не говорю за день идвадцати слов, а к отцу вряд ли когда-нибудь обратился с другимисловами, кроме приветствия. Со своими замужними сестрами и сзятьями я вообще не разговариваю, хотя мы не в ссоре. Причинатолько та, что мне просто совершенно не о чем с ними говорить.Все, что не относится к литературе, наводит на меня скуку ивызывает ненависть, потому что мешает мне или задерживает меня,хотя, возможно, это только кажется. Я лишен всякой склонности ксемейной жизни, в лучшем случае могу быть разве что наблюдателем.У меня совсем нет родственных чувств, в визитах мне чудитсяпрямо-таки направленный против меня злой умысел.» (21 августа1913 г.)Кафка неоднократно жаловался в своих дневниках, что кто-тошумом мешал ему спать, особенно после обеда. У меня на такойслучай есть средство: электрическая печка с вентилятором.Накаливание спирали я не включаю, работает только вентилятори создает «белый шум», который заглушает не очень громкие звукии, кроме того, сам по себе действует усыпляюще (такое его действиея обнаружил во время службы в армии: когда моя радиолокационнаястанция работала, в ее кабине под жужжание вентилятора во время«боевой работы» мне очень сладко дремалось). А чтобы вентилятор не гонял по комнате пыли, я заслоняю его справочниками «Беларус-кия письменники» и «Кто есть кто в России и в ближнем зарубежье»(все равно меня ни в одном из них нет).Почитатель Герцена, Гоголя, Достоевского, Толстого. Страдалголовными болями, бессонницей, сердечной слабостью, болью вколенных суставах. Ипохондрик. По-видимому, был в придачуневрастеником, хотя и не буйным. Потом нашли еще и туберкулез.Любил, как и я, почитать всякие там дневники, письма, воспоми-нания и размышления разных писателей. Не гомосексуалист, неалкоголик. Если у меня эти писания—откровения мизантропа,то у него его дневники—откровения ипохондрика. Формула Кафки:слабоволие + самолюбие + недоразвитость полового инстинкта. Впоследних своих дневниковых записях он уподобился Ницше своеймутностью, отторгнутостью, надрывностью. Мне так показалось.Если судить по дневникам Кафки, он был человек незлобливый.Агрессивные умники-неудачники становятся мизантропами илиреволюционерами, неагрессивные—нытиками и самоубийцами.

Исаак Бабель.

Меня всю мою молодость интриговали: ах, Бабель! ах, Бабель!Он такой юморист, такой одессит! Бабеля было не достать. Бабельбыл вроде антисоветчика. Я молодости знавал одного человека,который читал Бабеля, так он пересказывал его, чуть незахлебываясь от восторга, а я в группе других благоговейныхи завистливых слушателей ловил каждое слово и кое-что помню аждо сих пор, хотя прошло уже не двадцать лет, а несколько больше.Такова была сила Бабеля! Когда я, наконец, добрался до Бабелясамолично, я быстро пришел к выводу, что его и следовало держатьот массового читателя подальше. По-моему, это извращенец иабсурдист. Когда Сталин начал чистить общество от революционныхвыродков, совершенно уместным образом прошлись и по Бабелю.Кто как, а я не рискнул бы оставить своих детей с человеком,который пишет:«Пот, розовый, как кровь, розовый, как пена бешеной собаки,обтекал эти груды разросшегося, сладко воняющего человеческогомяса.» (рассказ «Король»)Или:«Беня отбил замки у сарая и стал выводить коров по одной. Ихждал парень с ножом. Он опрокидывал корову с одного удара ипогружал нож в коровье сердце. На земле, залитой кровью, расцвелифакелы, как огненные розы. и загремели выстрелы.» (Там же.)Или:«Во время налета, в ту грозную ночь, когда мычали подкалываемыекоровы, и телки скользили в материнской крови ... (Все еще там.)Более того, мне страшно не хочется, чтобы людям, склоннымсочинять такое, разрешалось свободно разгуливать по улицам. Ябы самолично стрелял их, как бешеных собак, в подвалах ЧК илидаже где-нибудь на площади: если не из-за людей, то хотя бы из-закоров. Я с удовольствием ем коровье мясо, но смаковать чью-тосмерть—пусть даже и коровью—значит демонстрировать тяжелое психическое нарушение. Хочешь быть психом—будь им, но хотя бы держи свою странность при себе, а не лезь на публику. Конечно, я и сам в этой книге признался, что мысленно убивал вас десятками, но ведь я даже мысленно не наслаждался зрелищем вашей агонии, и я не выдавал себя за нормального писателя, а честно назвал себя мизантропом. И убивал я далеко не всех подряд, а только наиболее вредных из вас. Что в лице Бабеля имеешь дело с выродком, ясно не только изкровавых сцен. То здесь, то там у него натыкаешься на что-нибудь,вроде следующего:«Ночь подложила под голодную мою юность бутылку муската 83года и двадцать девять книг, двадцать девять петард, начиненныхжалостью, гением, страстью ... («Гюи де Мопассан»)«Галин с бельмом, чахоточный Слинкин, Сычев с объеденнымикишками—они бредут в бесплодной пыли тыла и продирают бунти огонь своих листовок сквозь строй молодцеватых казаков напокое, резервных жуликов, числящихся польскими переводчиками,и девиц, присланных нам в поезд из политотдела на поправку изМосквы.» («Вечер»).Если эта вычурная заумь с некрофильским душком есть выражениездравого таланта, тогда Пушкин с Толстым—несчастные бездари,затесавшиеся в ряды подлинных писателей, а я так и вовсе ноль.Впрочем, от произведений Бабеля есть несомненная польза:в качестве материала для исследования деструктивного мышленияони—вещь вполне подходящая, поскольку очень концентрированная.Кроме того, Бабель может служить индикатором психической ненор-мальности. В ином человеке бывает трудно разобраться: то ли онабсурдист и патологический разрушитель, то ли просто циник вродеменя. Но если он невзначай вострогнется Бабелем, то выдаст себяс головой.

Мои любимые писатели.

Платон.

Моя самая любимая книга—платонова «Апология Сократа».Можете считать меня истерическим психопатом, слабонервным,сентиментальным выродком, но я едва не рыдал над некоторыми ееместами. За эту книгу я даже простил Платону его педерастию.Сократ, бедный Сократ! Скромный герой и подлинный патриот.Загрызенный мелкими людишками за склонность мыслить свободно,ты заслужил не меньшего, а то и большего, внимания, чем ИисусХристос. Тебе горячо сочувствовали тысячи известных и безвестныхвольнодумцев, которым это общество в конечном счете обязано всемлучшим, что у него есть. Наследники тех, кто тебя травил, -- всеэти сраные искатели духовности, закорузлые монархисты, возрожда-тели основ, поборники единения в вере, а попросту интеллектуальнонемощные образованцы с заскоком на почве мистики, отгораживаю-щиеся своею «верой» от сложностей, разбираться в которых им недано.Знамя Сократа не упало. Если Платона до сих пор издают, значит,кто-то книги покупает. Если покупает, значит, иногда и читает.Если читает, значит, история Сократа задевает кого-то за живое.Пока есть такие люди, я не один, и будущее человечества небезнадежно.

Артур Шопенгауэр.

Могучий ум, прекрасный стиль, несомненная творческая честностьэтого человека вызывают у меня трепетное обожание. Его главныйтруд—«Мир как воля и представление»—вещь мутная (если несчитать позднейших приложений: «О гениальности» и т. д.), нопрочие произведения великолепны. Правда, он много ноет онеприятии его современниками: едва успеешь выписать хлесткуюцитату о мерзости толпы или академиков, как на следующей странице-- еще более хлесткая. Впрочем, я здесь ною о том же еще больше,чем Шопенгауэр.

Фридрих Ницше.

90% его текстов—довольно большая муть, но оставшиеся 10%-- настолько замечательны, что полностью оправдывают копание вовсей этой мути. Если бы эти 10% свести в одно место и хорошоиздать, он произвел бы очень большое впечатление на менеедебилизованную молодежь. Но мне некогда пристраивать Ницше: мнедля начала пристроить бы себя самого. * * * Он великолепен в частностях, но его главная идея годится лишьдля того, чтобы соблазнять на разбой каких-нибудь не очень умных,но очень горячих начинающих уголовников или революционеров. ЛозунгНицше «Живи опасно!» я понимаю так: мытье рук перед едой, чистказубов, избежание стычек с окружающими и т. п.—не более чемгнусные трусливые попытки уклониться от естественного отбора,а у правильного человека должны быть только три заповеди:(1) грести под себя как можно больше, (2) размножаться как можноинтенсивнее, (3) давить всех, кто мешает это делать. Таковачистейшая воля к власти. * * * Может быть, ницшева воля к власти это на самом деле лишь склон-ность к существованию за чужой счет, смешанная с психопатическимстремлением быть на виду, чрезмерной агрессивностью, а также тягой к самоубийству. Только и всего. А он думал—воля к власти... * * * Мне представляется, что Ницше боролся с морализмом прежде всегов себе самом: заставлял себя преодолевать хотя бы в воображениизапреты, порождаемые в нем его инстинктами. Его аморалистическаяфилософия—проявление его внутреннего конфликта. Люди, страда-ющие врожденной аморальностью, считают свое отношение к обществуестественным и потому не имеют стимула к философствованию поэтому поводу. Философствуют только оправдывающиеся.Надо различать аморальность, извращенную мораль, здоровуюмораль. Ницше противопоставлял свою аморальность извращеннойморали. * * * Я думаю, Фридриха Ницше свела с ума ОТТОРГНУТОСТЬ. Пусть бы неслава, но хотя бы некоторое нейтральное внимание согрело бы этогочеловека, и ход его мысли и его жизнь стали бы существенно иными.За способность открывать значительные истины надо заплатитьзначительными страданиями. Но даже за такую цену эта способностьдается далеко не всем.

Анатоль Франс.

Он пишет: «... Мы так любим читать письма и записки не тольковеликих людей, но и людей заурядных, если они любили, верили, надеялись и если на кончике их пера есть хотя бы частичка их души.» («По поводу дневника Гонкуров») О, как он снисходителен! И это подсказка того, как можно будет назвать какую-нибудь изследующих книг моих откровений (одной, боюсь, дело не кончится):«Записки заурядного человека». Сильно подозревающего, что насамом деле он вовсе не заурядный, а всего лишь не нашедший себе«точки опоры» (правда, эта сосредоточенность на проблеме собст-венной гениальности мне и самому уже сильно надоела).Для меня восемь толстых томов Анатоля Франса в моем книжном шкафе—это большой запас аппетитных сухариков, которые можно годами время от времени грызть, напоминая себе их бесподобный вкус и задавая уровень, ниже которого было бы глупо опускаться.Он пишет о рыцарстве («Леконт де Лиль, во Французской акаде-мии»): «Были люди, творившие, конечно, много зла, -- ибо невоз-можно жить, не причиняя зла другим, -- но творившие еще больше добра, потому что именно они подготовили тот лучший мир, благами которого мы ныне пользуемся (...) Они возвели на высшую ступеньгероизма военную доблесть—основную человеческую добродетель, до настоящего времени являющуюся оплотом всякого общественного строя. Они принесли в мир то, чем он может, пожалуй, гордитьсябольше всего: рыцарский дух. Они были жестоки, об этом я незабываю, но я преклоняюсь перед жестокими людьми, которые чистосердечно стараются установить на земле справедливость и путем великого насилия совершают великие дела.» «Феодализмдавал превосходные плоды, прежде чем начал давать плохие. В этом отношении он разделяет судьбу всех великих человеческих установлений.»Там же:«Я не боюсь признаться здесь в том, что, впрочем, не особен-но-то и скрывал: очень мало на этом свете такого, в чем я совершенно уверен.» И я, и я тоже!Из «Бальзака»:«Сумасшедшие иной раз занимательны. Не скажу, чтобы они рассуждали лучше других людей, но они рассуждают иначе, и ужеза одно это мы должны быть им признательны.» Спасибо, друг!Из «Жана Расина»:«Запас идей Буало был невелик, но зато идеи его отличались ясностью и их легко было применить. В этом огромное преимущество для того, кто хочет вести за собою умы. Люди слишком широкого умственного кругозора запутываются в бесчисленных сложностях, сбиваются с пути, колеблются: им ведомы сомнения. Вот почему в некоторых случаях они сами идут за умами более ограниченными, не знающими беспокойства.» Чем не инструкция для будущего вождя?Но хватит, хватит цитат из Анатоля Франса. Читайте первоисточ-ники. Они настолько насыщены, что ваше чтение вовсе не будет походить на добычу алмазов «открытым способом»: это будет,скорее, черпание их горстями из доверху наполненного сундука.Приводить прекрасные места из этого автора я могу очень долго.Единственное, в чем я, надеюсь, способен превзойти или дополнить Анатоля Франса, это практический подход: идеология действия, большой проект. Этот стиль мышления и эта манера чувствования,которые так сходны у меня и Франса, должны, наконец, вылиться в какие-то значительные изменения сущего. Только не говорите мне, что я на такое не способен: я могу выйти из себя и начать крушить «старый мир» (точнее, его уродства) без предварительного обду-манного плана, а, значит, могу задеть и вас—хотя бы и ненароком. * * * Когда я мысленно выстраиваю в один ряд книжки Александра Дюма, Виктора Гюго, Эрнеста Ренана, Анатоля Франса, Жюля Верна, Гюстава Эмара, Луи Буссенара, я замираю, потрясенный. А ведь есть еще Оноре де Бальзак, Жорж Санд, Гюстав Флобер, Проспер Мериме и кто-то еще, до кого у меня вряд ли дойдут когда-нибудь руки. И это даже без Эмиля Золя, Ги де Мопассана и маркиза де Сада! А где-то вдали еще маячат и Франсуа Рабле, и Жан-Батист Мольер, и многие другие. О, Франция, твоя литература колоссальна! А что толку? Арабы, негры, китайцы толкутся на улицах твоих городов. И это не считая богатенькой эмигрантской мрази из России.

Карел Чапек.

У Чапека («Коробка спичек»):«... Есть такие вещи, -- как, например, перочинный ножик,спички, огрызок карандаша, блокнот—без которых я вообще немогу представить себе человека мужского рода. Есть вещи, безкоторых человеку просто не обойтись, и не потому, что ониабсолютно практически необходимы, а потому, что они в высшейстепени поэтичны и авантюристичны.»Я пошел дальше Чапека: я таскаю с собой целый аварийный набор.Солидные люди смеются надо мной. Они не опускаются до такойерунды, как аварийные наборы. Они заняты более важными делами.Зато, полагаю, меня одобрил бы Чапек, поэтому мне срать на солидных людей.У Чапека («Малое и большое»):«Не знаю, объяснил ли кто уже, почему это и как это получается,но ведь истинная правда, что людям особенно милы вещи маленькие,миниатюрные или как-то уменьшенные. Например, увидит человексовсем крохотную комнатушку, такую беленькую, уютную норку,в которой взрослый мужчина с трудом вытянет ноги, -- и начинаетумиленно улыбаться, и говорит восторженно: что за прелесть этакомнатка! В Испанском зале Пражского кремля или в главном нефеСватовитского храма такой умильной улыбки ни у кого не бывает(...) Вряд ли кому-нибудь захочется спать в Испанском зале илижить под куполом храма святого Петра. Человек предпочтет спатьв будке ночного сторожа ...»Я, в свою очередь, разработал концепцию минимального жилищаи компактного города.Чапек пишет остроумно, но, по правде говоря, не смешно. Я непомню, чтобы при чтении его произведений я когда-нибудь засмеялся.Я даже рискую читать его на ночь—чего никогда не сделаю сдействительно смешными произведениями, чтобы не нарваться набессонницу.У Чапека есть пристрастие к детальному анализу всяких повсе-дневных мелочей. Мы в этом схожи, но, в отличие от Чапека, яберусь за это только тогда, когда предвижу какую-то практическуюпользу для читателей. Поэтому в понятиях Шопенгауэра Чапек—гений, а я—нет. Или же я—какой-то особенный гений.Тут, кстати, припомнилось кое-что из Гитлера («Майн кампф»,гл. XI):«Есть на свете много истин, казалось бы, совершенно очевидных,и тем не менее именно в силу их очевидности люди зачастую их незамечают или, во всяком случае, не понимают их значения. Мимотаких самоочевидных истин люди иногда проходят как слепые,а затем бывают чрезвычайно удивлены, когда кто-либо внезапнооткроет то, что, казалось бы, все должны были знать. Куда никинешь взгляд, всюду тысячи колумбовых яиц, а вот самих-тоКолумбов в жизни встречается совсем мало.» Это про Чапека и про меня.Чапек не выносил Гитлера, а по мне он деятель не хуже многих.Правда, Чапеку он был современником, а я смотрю на него издалека.Я имею в виду не то, что мне правильно оценить Гитлера легче,чем Чапеку, а то, что Чапеку он сильно досаждал как сосед поЕвропе и по эпохе. Соседи всегда раздражают больше других. Вовремена Гитлера, да еще в Чехословакии, я, наверное, тоже былбы большим противником немецких нацистов.Чапек женился в возрасте за сорок; детей, по-видимому, незаимел; курил; из-за проблем с носоглоткой и болезни Бехтереване попал в армию; помер в 48 лет. Переводил с французского стихидегенератов Рембо и Малларме. По моим понятиям—вырожденец.Абсурдисты считают его своим. Книги Чапека принято издавать сидиотскими иллюстрациями его брата Йозефа, которые суть торчащиеабсурдистские уши этого дуэта, и на которые я стараюсь несмотреть, чтобы не портить себе настроения. Если взятьсяисследовать абсурдизм, сюрреализм, наивные художества и прочиеподобные извращения, то указанные иллюстрации—неплохойматериал для анализа. Тем не менее, если бы Чапек был законченнымабсурдистом, читать его мне бы вряд ли понравилось. Ну, можетбыть, он слегка приабсуржен местами. Насколько я мог заметить,знаменем абсурдизма Чапек не размахивал и своими успехами неподкреплял этого мерзкого течения.Жизнь Чапека заполнена как-то все больше литературнымисобытиями: задумал произведение, написал, без проблем опубли-ковал, выступил по радио, поговорил с президентом Масариком.Гашек хоть повоевал немного и побродяжничал. Лев Толстой толькоповоевал. Горький только побродяжничал. Достоевский провел 4 годана каторге, что тоже неплохо для творческого роста. С другойстороны, какие особые события были в жизни Пушкина или в моей?Ну, поездил немного, побывал под следствием, подрался, посудился,пособлазнял женщин, попробовал себя в политике. Не то, все не то.Да, Чапек не писал так злобно, как я, так ведь он и пристроенбыл лучше, чем я, а значит, видел общество с немного другойстороны. Может, я был не по таланту требователен к обществу,так ведь оно раздавало блага направо-налево другим, не имевшимне то что таланта, но даже способности жить, не отравляя жизнидругим.По правде говоря, многие малые произведения Чапека все-такираздражают меня—своим графоманским трепом. Чапек рановыбился в великие писатели, его стали охотно печатать, что быон ни тащил или ни слал в редакции, а это дурно отражается наобъеме и содержании написанного. Объем неимоверно возрастает,а содержание становится все более водянистым—причем нетолько вследствие возрастания объема. Но в него все равноблагоговейно вчитываются, а если что-то не впечатляет, тоотносят на свой счет вместо того, чтобы признать, что авторсписался. Когда автор начинает сам благоговейно носиться с каждымшевелением своей мысли, полагая, что в такой великой голове, каку него, никакая идея не может быть серой, ничего не значащей длячеловечества, читать его становится скучно. Не представляю, о чембы еще писал Чапек, если бы не помер: про собачек уже было, прокошек тоже, а также про театр, киносъемку, газету, ремонт,переезд, насморк, зубную боль, садоводство, кактусы, коробкуспичек, почту, духов, растяп и т. д.Конечно, Чапеку я завидую: в 32 года—мировая известность,куча денег и возможность заниматься тем, чем хочется. С другойстороны, пусть Чапек завидует мне: я хоть какое-то учениесоздал (никому не известное, зато свое), а он только разныебеспокойства выражал. Ему было легко, потому что он попал вструю: существовал спрос на разных антифашистов, гуманистови либералов. Мой же удел—переться против течения, причемдаже не потому, что я хочу быть особенным (я хочу только денеги свободного времени), а потому что течение—не в туединственную сторону, в которую я способен двигаться в силусвоего специфического понимания разных вещей.Свою часть истины Чапек изрекал очень хорошо, но от части приотсутствии целого бывает больше вреда, а не пользы. Чем нападатьна врага, имея в руках один лишь затвор от винтовки, пусть дажеочень хороший, лучше тихо сидеть в кустах.Что касается антимилитаризма Чапека, то я думаю, что он час-тично проистекает из негодности самого Чапека к военной службе инеобходимости в связи с этим как-то оправдываться перед собой,особенно в 1914 году. Кстати, если учесть популярность Чапекана родине и в мире и его влияние на Масарика, становитсяинтересным