Философия действительности18

РАЗМЫШЛЕНИЯ ПОСЛЕ СЪЕЗДА - Мераб Константинович, что вы имеете в виду,

говоря об отсутствии действительности? - Представшую на съезде картину я

хотел бы рассмотреть с точки зрения мысленного состояния, в котором

находятся люди. Потерю при этом чувства реальности я ни в коей мере не

вменяю лицам, а говорю лишь о состояниях. Начнем с того, что многое

говорилось на каком-то странном, искусственном, заморализованном языке,

пронизанном агрессивной всеобщей обидой на действительность как таковую, то

есть в той мере, в какой она осмеливается проявлять себя как

действительность, независимо от злых или добрых намерений лиц и их

идеологической, "нравоучительной" принадлежности. Это - нечто насквозь

пронизанное какими-то раковыми опухолями, разрушающими и русский, и

грузинский, и все национальные языки. Какой-то "воляпюк", нечто вроде

"болезненного эсперанто", обладающего свойствами блокировать, уничтожать

саму возможность оформления и кристаллизации живой мысли, естественных

нравственных чувств.

В пространстве этого языка почти нет шансов узнать, что человек на самом

деле чувствует или каково его действительное положение. Если воспользоваться

выражением Оруэлла, то это действительно "ньюспик", то есть новоречь,

представляющая собой двоемыслие. С одной стороны, двоемыслие является

признаком распада культуры, опустошения ее живого ядра, а с другой - не

позволяет кристаллизоваться духовным состояниям человека. А духовное

состояние - это всегда то, что является продуктом какой-то работы и

самосознания. Нравственное состояние чувства отличается от простого чувства

тем, что это то же самое чувство, но "узнавшее" себя. Тогда оно - в

нравственном состоянии. А как может чувство найти себя в духовном состоянии,

если оно с самого начала - а это свойственно "новоречи" - перехвачено

нравоучительным названием. Ну, скажем, человек, который воевал в

Афганистане, с самого начала назван воином-интернационалистом. Я утверждаю,

что само это словообразование и обязанность называть происходящее таким

ритуально обязательным (как, скажем, и "ограниченный контингент советских

войск в Афганистане") словосочетанием являются удушением возможности явлению

быть тем, что оно есть на самом деле, узнать себя. Ну как, скажите, могут

материнская любовь и горе за сына, посланного на войну, выразиться или

кристаллизоваться в этих словах, которыми сын ее с самого начала назван? Не

кристаллизовавшись в восприятии действительности, реальности войны,

первоначально искреннее человеческое чувство и страдание, естественно,

получают заряд отрицательной, порочной энергии, источаемой из

псевдоназвания, из парафразы.

Кроме того что этот язык уничтожает сами основы перевода естественного

материала чувства в его культурное состояние, он еще и пронизывает все

человеческие чувства, мысли, состояния, - пронизывает, повторяю, каким-то

слащавым и затемняющим морализаторством... - Это ваше основное впечатление

от съезда? - Мое впечатление от съезда - то же, которое давно уже сложилось

от наблюдения русской жизни, от самих ее основ. Причем под "русской жизнью"

я не имею в виду этническое явление, а строго определенный

социально-политический, бытовой и социально-культурный комплекс, называемый

"Россия" и объединяющий самые различные этносы. Теперь - в советском его

варианте. Хотя можно сказать, что родиной "советского феномена" является

Россия, сам он не является чисто русским. Ведь говорим же мы - "Советская

Армения", "Советская Азия", "Советская Грузия" и т.д.

Так вот, говоря о впечатлении: парадоксально, но именно там, где меньше

всего морали в смысле культурного состояния, а не нравственной потуги, там

чаще всего ищут моральные мотивы и только о них и говорят, поучают друг

друга, все взывают к доверию, добру, духовности, любви и т.д. "Как же вы мне

не доверяете?", "Как вы можете меня не любить?", "Ведь я - солдат, детище

народа", "родная армия", "родная прокуратура" и пр. И никто не осмеливается

называть вещи своими именами, ибо его тут же душат требованиями доверия,

любви, единения в каком-то аморфном чувстве, любую попытку противостоять

этому воспринимают как оскорбление святынь и моральных чувств советского

человека. То есть я хочу сказать: никакая мысль не прививается. И это

традиционное, хроническое российское состояние, которое проявилось и на

съезде.

Причудливая смесь своекорыстного знания: использование слов для прикрытия

реальности, незнание и - главное - нежелание ее знать. Потому что ее знание,

конечно же, поставило бы под вопрос эту морализаторскую кашу, когда все

смазывается, например, такими словами: "Как можно подумать обо мне плохо,

ведь я - советский солдат, сын Родины; как можно подумать, что я - убийца?"

Это - совершенно первобытное, дохристианское состояние какого-то магического

мышления, где слова и есть якобы реальность. Так что дело не в цензурном

запрете слова, а в том, что есть какое-то внутреннее табу, магическое табу

на слова. Ведь в магии они отождествлены с вещами. Это - абсурд, но абсурд,

который душит любое человеческое чувство, в том числе, например,

национальное. Если оно попало в эту "машину", а машина, как известно, не

может дать о себе отчет, объяснить себя, то оно внутри нее превращается в

темные и разделяющие нации страсти. - Имеется в виду и язык? - Да, я

утверждаю, что эта машина создана несколькими десятилетиями разрушения языка

и появления вместо него советского новоречья, и беда в том, что у людей,

оказывающихся лицом к лицу с реальностью, это вызывает онемение чувств и

восприятий. Формируются люди, которые могут смотреть на предмет и не видеть

его, смотреть на человеческое страдание и не чувствовать его.

В английском языке есть слово "зомби", которое, кстати, очень подходит

для определения этого антропологически нового типа. По внутренней форме

этого слова кто-то придумал в английском и слово "намби", но уже с более

точным оттенком для интересующего нас вопроса. "Намб" по-английски значит -

"глухой", "тупой", "бесчувственный", "онемевший". "Намби", следовательно, -

это онемевшие люди, но не в смысле языка, а в смысле онемения или немоты

чувств и восприятий. Но ведь порой уже не "намби", а, к примеру, некоторые

русские писатели, очень близкие к народу, попадают под общее влияние, и их

мысли и чувства не переходят в стадию ясной мысли, понимания, зрелого,

владеющего собой чувства или страсти. В этом случае живой зародыш восприятия

именно своей живостью питает те же самые словосочетания и ту же страшную

машину, которую задействовали "зомби".

"Сознательность", "духовность" - это все из словаря "зомби" или некоей

монгольской орды, которая оккупировала и выжгла пространство страны словами

"план", "моральнополитическое единство народа" и тому подобными прелестями,

инсценирующими какое-то ритуальное действо вместо реального действия и

жизни. Проблема восстановления культуры есть прежде всего проблема

восстановления языкового пространства и его возможностей, а то, о чем я

говорил, - болото; это и есть та самая удушающая машина, внутри которой люди

вообще отказались от чувства реальности. Народные радетели призывают

вернуться к действительности народной жизни, защищают ее от пропаганды

насилия, пороков, развязанности нравов и т.д., как будто она уже есть в

готовом виде и ее нужно лишь очистить от искажений, причем последние обычно

связываются с влиянием западной культуры, пронизанной якобы индивидуализмом.

В ответ на это я бы повторил то, что сказал герой известного романа, который

видел эти процессы в самом зарождении, - доктор Живаго. Когда последнего его

друзья упрекали за то, что он оторван от действительности, он в ответ

воскликнул: "Все это так. Но есть ли в России действительность?" Так вот, я

утверждаю: судя по тому, что я вижу сквозь эту морализаторскую кашу, душащую

любую мысль, этой действительности нет, реальность просто отменили, испарили

ее.

Но ведь существуют объективные законы, по которым все равно все будет

происходить независимо от твоего морализаторства и запрета на нарушение его

благолепия, от одергивающих заклинаний. То, что должно произойти, неизбежно

произойдет по реальному различию интересов, функций и положению вещей. А так

называемые призывы к духовности - они и есть чаще всего выражение состояния

людей, которые не знают (и не хотят знать), что существуют объективные

отношения. Тем, кто оглушал людей на съезде "державой", я сказал бы, что так

же, как не существует действительности, нет и никакой "державы", а есть

только державно-ностальгические чувства. А она сама - призрак. Тень. Я не

отрицаю, разумеется, сил тени, но это - сила тени.

Я уж не говорю о том, что нет и империи. Это - те же самые "ловушки", о

которых я говорил, те, которые уничтожают в своем пространстве любые

возможные семена и почву для кристаллизации социального развития, поиска

вариантов, альтернатив, новых форм бытия и т.д. Все дело в том, что это -

совершенно особая "империя", империя не русского народа, а посредством

русского народа. - Но ведь народ России живет не лучше, чем, к примеру,

мы... - Именно в этом дело. Народ в центре "империи" живет не лучше, чем

народ ее окраин. Он может быть даже более угнетен, но в представлении других

народов причины этого угнетения переносятся на него самого в силу

непроясненности и темноты его чувств, в силу свойственного ему отрицания

индивидуальных начал культуры и бытия, инстинктивного, косного отрицания

всего иностранного, западного и - самое главное - его податливости этой

машине, в силу отсутствия в нем иммунитета против действия тоталитарных

структур сознания.

Русские писатели, к примеру Распутин, Астафьев, пытаются остановить этот

поток, борясь со всеми иностранными или модернистскими "затеями" и вызывая

заклинаниями традиционную духовность народной жизни и уклада. Но ведь за

всеми этими словами - все то же фокусническое устранение реальности. И я

искренне не понимаю и хотел бы спросить у этих людей лично: исходная боль -

она у русского народа такая же, как и у других, а может быть, и сильнее, и

мне абсолютно понятна, созвучна, но неужели они не чувствуют в своих

призывах, в приказной сознательности и благолепии знакомую песнь

"монгольских" или "космических" пришельцев? Как может их мыслительный,

нравственный слух не улавливать этого? Ведь именно с таким языком и через

него проникали в нравственность, духовность народа все разрушительные

процессы, и нечего здесь обвинять, скажем, промышленность, ибо нет никакой

промышленности, как нет державы, нет действительности. России свойственно

иметь все недостатки современных явлений, не имея их преимуществ, т.е. самих

этих явлений. Она испытала на себе все порочные последствия и недостатки

индустриализации, не имея самой индустриализации (а не просто большие

заводы, дающие большой вал). В России не существует крупной промышленности в

европейском смысле этого слова. Есть все отрицательные следствия

урбанизации, но нет городов, нет феномена "урбис" и т.д.

Совершенно противоположные, исключающие друг друга вещи раздирают наши

души, ибо мы пытаемся жить вне мыслительной традиции, вне мысли, т.е. в

отмененной реальности. Двигаясь по магнитным линиям языковых ловушек,

социальных ловушек, идеологических ловушек, реальные эмоции, например,

женщины, переживающей за сына, воевавшего в Афганистане, выражаются

готовностью публично распять единственного человека, который пытался

остановить убийство ее сына, и бить поклоны человеку, который послал ее

ребенка на смерть. Что за реальность такая? (Я имею в виду эпизод с

академиком Сахаровым на съезде.)

Или взять, к примеру, слово "план". О каком плане идет речь, когда

используется словосочетание "перевыполнить план"? План, который

перевыполняют, не есть план. Мы видим внеплановую анархию и тут же пытаемся

"лечить" ее планом, который эту анархию породил. Если планом регулируются

труд, зарплата, нормативы и к тому же возможно изменение этих нормативов в

зависимости от перевыполнения плана, или, как выражаются экономисты, "от

достигнутого", то становится совершенно ясно, что никакое это не

планирование как экономическая категория, а просто внеэкономический механизм

принуждения, больше ничего.

Но вернемся к исходному пункту и допустим, что я ничего этого не говорил,

и в простоте девичьей попытаемся оперировать словом "план" и таким образом

что-нибудь понять... Ничего не сможем понять, но превратимся в злобных

кретинов, которые ненавидят всех окружающих, если у них есть что-нибудь

такое, чего нет у тебя. Что-нибудь "неподеленное". Это основное чувство,

гуляющее сейчас по всем пространствам. Если не мне, то никому. У меня нет -

не хочу, чтобы было у моего соседа. Так ведь? Вот что получается.

Когда начинаешь анализировать, то называешь вещи своими именами, а если

перестаешь называть, так как имена эти оскорбительны для возвышенных чувств

или идейных иллюзий, тогда ты - уже жертва существующей реальности, слепая,

глухая жертва, то есть источник зла будет заключен уже в тебе самом. И тогда

действительно это империя зла, если ее питают такие вот субъекты, в которых

чувства и мысли производятся по тем законам, которые я пытался описать. И

пытаться противопоставить какую-то предполагаемую народную нравственность,

как будто она есть, действительность народной жизни, как будто она есть,

какому-то "современному отклонению" в виде потребительской и массовой

культуры (вменяемой чаще всего зарубежному влиянию) могут лишь носители

совершенно невежественной и косной силы, не знающей себя, какие бы добрые

намерения ни были у людей и что бы при этом они о себе ни думали. Они могут

сколько угодно защищать свой народ и любить его, но в действительности они

его, на мой взгляд, предают, потому что все те продукты, которые называются

"современной цивилизацией", есть продукты длительного исторического развития

и действия личных начал культурной жизни, индивидуальных начал.

Советский феномен, который питается живыми силами российского и всех

других народов, распространяется и на Грузию. Потому что это - жидкость

похлеще ждановской, она изнутри, из-под черепа проникает в сами источники

волеизъявления и оформления мысли. Прежде мы знали, что можно, конечно,

запретить высказывать мысли и чувства, но нельзя запретить чувствовать

по-своему. На этом вся классическая культура основана. Но опыт XX века

показал, что можно вторгнуться и в сами источники мыслей и чувств, подрубить

саму возможность мысли, саму возможность чувствовать по-своему, и я приводил

примеры этому. Так вот эта жидкость, что похлеще ждановской, ходит по всему

советскому пространству, а это очень опасно не только для русской, но и для

всех национальных культур.

С тех самых пор, как существует евангелическая точка отсчета, с тех пор,

как существует мировая история, существует одна простая закономерность:

реальная культура и духовность человеческая не могут быть ограничены тем

этническим материалом, в котором они выполняются. Любая социальная или

национальная общность, как бы она ни была велика, даже если бы она была

единственной, все равно оставалась бы частностью, отдельностью, а не

универсальностью. Так вот, эти личностные начала, которые именно на

универсальное "зацеплены", являются и условиями нормального существования и

полноценного, живого функционирования черт национального характера. Герцен

когда-то, в сороковых годах XIX в., говорил, что еще лет сто такого

деспотизма, и мы потеряем лучшие черты русского национального характера. Эти

сто лет прошли, и я должен сказать, что во многом это предсказание сбылось.

Почему? Потому что мысль его состояла в том, что никакой национальный

характер не может сохраниться и существовать в своих лучших качествах без

действия личностных начал в общественной жизни и культуре.

Так вот, наши национальные культуры подвергаются именно этой опасности.

Если истребить в нации личностные начала, которые вненациональны, являются

историческими началами человека как такового, независимо от его этнической

принадлежности, то лучшие черты нации исчезнут. А между тем это основа любой

духовности, ибо суть ее в том, что выше родины всегда стоит истина (это,

кстати, христианская заповедь); лишь личность способна - превыше всего -

искать ее и в последней прямоте высказывать. Я истину ставлю выше моей

родины, и у меня возникает вопрос: многие ли грузины способны поставить

истину выше видимого интереса своей родины? А если не могут, то они плохие

христиане. - Мераб Константинович, как вы считаете, могла бы Грузия

существовать самостоятельно? - Безусловно. Да, экономика ее развалена, но

она развалена и так - и вместе, и отдельно. И ставить вопрос так, что она не

могла бы быть самостоятельной, суверенной по этой причине, неправильно. Это

ложная постановка вопроса. Действительная проблема в том, чтобы свободно

располагать собой в своем труде. Так что высказывание Ильи Чавчавадзе

"располагать собой" очень точно и прекрасно, только мы уже забыли о нем. А

он был человеком европейской ориентации, и даже пребывание внутри России -

автономное пребывание - для него имело смысл лишь как путь к воссоединению с

Европой. Тем самым выполнялось бы историческое предназначение Грузии, а оно

- европейское в силу того характера, какой имело наше первохристианство. Это

- задано, и от этой судьбы не уйти. Так же, как грузин не может не хотеть

быть свободным и независимым в государственном отношении. Мы можем

погибнуть, но если мы есть, мы эту судьбу должны выполнить. В этом - наше

предназначение. Оно, кстати, закреплено и в свойствах национального

характера в той мере, в какой они оживляются христианскими, личностными

началами нашей культуры. Правда, мера эта на сегодняшний день не слишком

велика, потому что мы еще не реализовали их в современном государственном и

гражданском строении.

Это - дефазированное состояние: перед нами нерешенные задачи создания

независимой национальной государственности накладываются на задачу

превращения нации в современную, цивилизованную, т.е. в общество свободных

производителей, не связанных никакими личными зависимостями, привилегиями и

внешними авторитетами.

Вернусь к задаче экономической самостоятельности.

В современном смысле она означает простую вещь. Это - возможность и

способность свободного труда, то есть самому понимать свое дело, вести его

сообразно своему пониманию и смыслу. Когда говорят "экономическая

независимость", не имеют в виду какое-либо государство, которое само себя

снабжало бы и кормило, - такого вообще не существует в современном мире.

Когда говорится о независимости и самостоятельности в современном смысле

этого слова, то есть в смысле новоевропейского общества, имеется в виду

только одно: без какого-либо внешнего насилия или внеделовых критериев иметь

право самому понимать свое дело, выбирать вид и форму своего труда и вести

его сообразно со смыслом, а не по каким-либо привходящим соображениям и

навязанным показателям. Вот о чем идет речь. Заблуждаются обе стороны,

ведущие дискуссию об "экономической независимости", сопровождаемой ложной

борьбой теней. Это тени борются одна с другой, а человеческий разум не может

рассеивать тени, он не создан для этого, он может бороться лишь с реальным

противником. Если он будет слишком усердно бороться с тенями, принимая их за

реальность, то сам себя разрушит.

Речь идет прежде всего о том, чтобы превратиться в современную,

цивилизованную нацию. Быть свободным - значит иметь силу и способность быть

свободным. Эту силу можно создать и оставаясь внутри Советского Союза, на

месте, кирпичик за кирпичиком. Тем более что существует ресурс солидарности

- то же самое надо делать литовцам, русским и другим, вместе с кем мы живем

в составе Союза. Это предполагает целый период нравственного и умственного

перерождения, перевоссоздания и совершенствования самого себя. В конкретных

делах веди себя как свободный человек - и будешь свободен.

Свобода - это сила на реализацию своего собственного понимания, своего

"так вижу - и не могу иначе", это - наличие каких-то мускулов, навыков,

умения жить в гражданском обществе, умения и силы независимости. Это не

просто эмоции и своеволие, это взрослое состояние. Нужно стать взрослыми,

ибо только взрослый может быть независимым, а не ребенок. Даже если он знает

эти слова и будет их выкрикивать. Ведь самые страшные случаи деспотизма и

развязывания массовой истерии происходят именно в тех странах, где детей

используют в политических целях, как это было в Ливане, Палестине, Иране...

Они губили себя, позволяя манипулировать детьми и вооружать их. А дети очень

жестоко играют в эти игры - ведь они совершенно неконкретны, они не

понимают, что такое убийство. Для них все это абстракции, вырезанные из

бумаги солдатики. - Так, значит, следующим должен стать этап взросления?

Правильно я вас поняла? - Взрослеть надо. То есть не детскими страстями и

представлениями играть, а иметь силу на мысль, на труд свободы и истории, на

независимое, достойное поведение во всем, начиная с мелочей.

Один из первых философских трактатов в истории человечества - это

написанная на египетском папирусе "Беседа человека, утомленного жизнью, со

своей душой". Человек беседует со своей душой и доказывает ей, что мир плох,

и поэтому он должен покончить с собой (и тем самым быстрее воссоединиться с

высшим миром). Это сочетание самовлюбленности с самоуничтожением -

изначальная структура так называемого мирового зла, зла, которое заключено в

самом человеке, и в этом случае всякая философия есть философия, отвечающая

на проблему самоубийства. И вот человек говорит своей душе, что хочет

"перескочить" наверх путем самоубийства, на что душа отвечает: наверху - так

же, как внизу. То есть низ должен быть так развит, чтобы на него можно было

опереть весь верх. Наверху, в небесах, нет ничего такого, что не вырастало

бы из плоти, в самом низу.

И нечего говорить, что плохо. Если плохо, то потому, что ты не развил

земную жизнь, не сделал ее такой, чтобы она могла нести на себе верх, а там

наверху - то же самое, что и на Земле.

Это очень древняя мудрость; она известна уже около трех тысячелетий, и не

мешало бы нам о ней вспомнить. Ведь и мы хотим перескочить через труд

свободы, через бремя развития самого себя, но это невозможно. Нужно решиться

на труд жизни, ибо только это и есть свобода; решиться в истории, в

реальности, и в малых делах, и в больших.

История есть драма свободы; там нет никаких гарантий, как нет и никакого

самого по себе движущего ее механизма. Это драма свободы, где каждая точка

окружена хаосом. Если не будет напряжения труда, то есть напряжения свободы,

требующей труда, то ты с этой исторической точки падаешь в бездну, которая

окружает все точки, и не где-нибудь там, в небе или под Землей, а здесь, на

Земле. Поэтому и "царство Божие" - в нас самих, а не где-нибудь еще, во

внешнем пространстве или в будущей отдаленной эпохе, и апокалипсис - это

апокалипсис каждой минуты. Он - повсюду, он вот сейчас нас с вами окружает,

и мы с высоты порядка нашей беседы, если потеряем ее напряжение, окажемся в

его власти, в пасти дьявола, а дьявол играет нами, когда мы не мыслим точно.

Достаточно лишь потерять эту энергию мысли, максимально доступного человеку

напряжения всех его сил...

Мысль "держится", пока мы думаем о ней, говорим и высказываем ее. Дьявол

же играет нами, когда мы рассеянны, когда мы не отдаем себе отчета в своих

чувствах, мыслях и положении. Но реальность-то продолжает существовать, и

если мы этого не узнаем, она скажет о себе ударом по нашему темечку.

Страшные идолы страсти, почвы и крови закрывают мир, скрывая тайные пути

порядка, и оторваться от этих идолов и встать на светлые пути мысли, порядка

и гармонии очень трудно. Но нужно, иначе можно выпасть из истории в

инертную, злую энтропию, т.е. после некоторых драматических событий, которые

мы называем "апокалипсисом", мы можем оказаться в состоянии безразличного

косного хаоса, в котором не будет никакого лица, в том числе -

национального. А если мало людей в нации способно быть свободными, - а у нас

их, очевидно, мало, - то лицо нации стирается. Вот о чем идет речь. И если

мы этого не осознаем, - а дело это, конечно, прежде всего интеллигенции

(напоминать об этом себе и другим - это ее обязанность), - то грош нам цена.

Нужно высвободить этот тайный божественный образ, но задача тут

современная - она состоит ведь и в том, чтобы люди стали способны к

современному труду. Не будет этого - нация выродится. Внешне это будет

выражаться в событиях, казалось бы, с этим не связанных, - в демографическом

ослаблении нации, появлении большого числа лиц другой национальности на ее

территории, а в действительности эти явления будут просто внешней символикой

нашего больного внутреннего состояния.

Так что дела обстоят гораздо серьезнее и опаснее, чем думают наши

радикалы. И вообще, я думаю, нет деления на радикалов и либералов - это

псевдоделение, сколько бы ни говорили. Свет сам по себе настолько радикален,

что есть лишь деление на светлых и темных, то есть разумных и неразумных -

"гониэри" и "угоно" - по-грузински это звучит лучше, чем по-русски.

Записала Эка Ахалкаци

СТАТЬИ

ПРОЦЕССЫ АНАЛИЗА И СИНТЕЗА

Диалектическое мышление предполагает единство, сочетание анализа и

синтеза в ходе исследования предмета. Но сводится ли данное единство, как

это иногда изображают, к простому следованию синтеза за анализом, к

дополнению одного другим или между ними есть более глубокая внутренняя

связь? Ведь о необходимости сочетания анализа и синтеза, следования одного

за другим знали и метафизики (например, материалисты XVII - XVIII веков), и,

тем не менее, мы говорим о разрыве анализа и синтеза у них. Очевидно, дело

заключается не в простом признании равной необходимости как анализа, так и

синтеза. С другой стороны, целый ряд трудностей связан с выявлением

логической структуры их единства. Этому ряду вопросов и посвящена данная

статья. При этом мы, разумеется, далеко не можем претендовать на

исчерпывающую разработку поставленной проблемы.

ПОСТАНОВКА ВОПРОСА

Прежде всего уточним проблему. Есть несколько смыслов, в которых

употребляются термины "анализ" и "синтез" и которые нас не будут

интересовать в данной статье. Во-первых, это анализ и синтез как

характеристики строения доказательства в математике. В этом смысле говорят

об аналитическом и синтетическом методах и т.п. Во-вторых, анализ и синтез в

смысле кантовского различения "аналитических" и "синтетических" суждений,

которое фактически означало отличение способа получения знаний путем чисто

логической обработки данного опыта ("аналитическое") от способа получения

знаний путем обращения к содержанию, путем привлечения к исходному знанию

каких-то иных данных опыта ("синтетическое"). Но анализ и синтез с самого

начала интересуют нас как движение в определенном содержании, отличное от

получения знания путем формального вывода. Поэтому различение

"аналитических" и "синтетических" суждений здесь неприменимо, ибо с этой

точки зрения каждый момент движения мысли был бы синтетичен и,

следовательно, в нем нельзя было бы увидеть никаких различий.

Наконец, чаще всего термины "анализ" и "синтез" употребляются

применительно ко всему мышлению в целом, к исследованию вообще ("анализ" =

исследование). Но тогда теряется специфика проблемы, она безгранично

расширяется. В этом общем смысле мышление в целом есть расчленение предметов

сознания и их объединение. Познавая предметы, мы определенным образом их

расчленяем, выделяем в них и рассматриваем отдельно те или иные их стороны,

свойства, связи, то есть производим "анализ". Мышление вообще есть отражение

посредством абстракций. С другой стороны, всякое мышление есть установление

каких-то отношений между зафиксированными в мысли предметами или их

сторонами, то есть "синтез". Соотношение первого и второго есть определенный

процесс. В основе его лежит какая-то связь абстракций, в которых

осуществляется мышление. Но не всякая подобная связь абстракций представляет

интересующую нас проблему собственно анализа и синтеза. Абстрагирование

предмета A и выработка о нем каких-то знаний еще не означают его анализа,

если при этом не рассматриваются те его свойства, которые отличают его как

часть совокупности предметов от других предметов (B, C, D) этой же

совокупности. Например, рассмотрение геометрической линии как таковой не

есть ее анализ; анализом оно является лишь в случае фиксирования линии со

стороны ее отличительного места (свойств) в той или иной геометрической

фигуре (сторона треугольника, медиана, высота и т.п.).

Анализ есть выделение и рассмотрение отличительных свойств, связей

предмета, в силу которых он является частью какой-то совокупности предметов

и которые, следовательно, имеют значение при рассмотрении отношения

координации предметов внутри этой совокупности, то есть при синтезе. Точно

так же совокупное рассмотрение предметов A, B, C, D, объединение их в

каком-то одном сложном знании еще не означают собственно их синтеза, если

полученное знание при этом не фиксирует их в плане координации в составе

сложного предмета F. Например, в товаре может быть выделена стоимость,

рассмотренная сначала как таковая, а затем в связи со своей формой

проявления - меновой стоимостью. Объединение знаний, привлечение других

сторон и связей предмета здесь имеют место, но нет синтеза. Стоимость и

меновая стоимость (отношение товаров Т - Т) не являются предметами,

отличающимися друг от друга местом и ролью в другом, более обширном целом

(а, следовательно, не могут быть предметом анализа), и отношение их не есть

отношение координации в нем, а есть отношение, например, содержания и формы,

сущности и явления, то есть они представляют собой одно и то же, но в разных

связях. Процесс отражения подобных явлений соответственно фиксируется иными,

чем анализ и синтез, логическими понятиями и категориями. Синтез же есть

фиксирование координации различающихся своей ролью внутри целого внешне

обособленных предметов или связей, то есть совокупное рассмотрение предметов

или связей в плане тех их свойств, которые имеют значение при анализе.

Как мы видим, единство анализа и синтеза проявляется уже в том, что для

их выделения в логике как специфических явлений мышления нужно сохранить их

соотносительность, то есть их единство в этом смысле. Положение Энгельса о

необходимой связи анализа и синтеза (см.: "Диалектика природы". - К.Маркс,

Ф.Энгельс. Соч., т. 20, с. 537) является здесь исходным. Если же отвлечься

от их соотносительности, то в исследуемом мыслительном материале можно

обнаружить иные свойства, чем те, которые специфически характеризуют

собственно анализ и синтез, поскольку реальные эмпирические процессы

мышления крайне сложны и представляют собой переплетение массы разнородных

явлений.