I. 3. модель науки и научного прогресса

Образ науки логического позитивизма представлял собой гносеоло­гически обработанную копию структуры экстенсиональной логики. В основе науки, по мнению логических позитивистов, лежат протокольные пред­ложения, выражающие переживания субъекта. Истинность этих предложе­ний абсолютно достоверна и несомненна. Совокупность истинных прото­кольных предложений образует твердый эмпирический базис науки. Для методологической концепции логического позитивизма характерно резкое разграничение эмпирического и теоретического уровней знания. Однако первоначально члены Венского кружка полагали, что все предложения нау­ки — подобно протокольным предложениям — говорят о чувственно данном. Поэтому каждое научное предложение можно свести, "редуцировать", к протокольным предложениям подобно тому, как любое молекулярное предложение экстенсиональной логики может быть разложено на состав­ляющие его атомарные предложения. Достоверность протокольных пред­ложений передается всем научным предложениям, поэтому наука состоит только из достоверно истинных предложений.

С точки зрения логического позитивизма, деятельность ученого в ос­новном должна сводиться к двум процедурам:

1) установление новых протокольных предложений;

2) изобретение способов объединения и обобщения этих предложений.

Научная теория мыслилась в виде пирамиды, в вершине которой нахо­дятся основные понятия, определения и постулаты; ниже располагаются предложения, выводимые из аксиом; вся пирамида опирается на совокуп­ность протокольных предложений, обобщением которых она является^21[21].

Прогресс науки выражается в построении таких пирамид и в по­следующем слиянии небольших пирамидок, построенных в некоторой кон­кретной области науки, в более крупные пирамидки, которые, в свою оче­редь, сливаются в еще более крупные и так далее, до тех пор, пока все на­учные теории и области не сольются в одну громадную систему, вершина которой достигает облаков, — в единую унифицированную науку.

В этой примитивно-кумулятивной модели развития не происходит ни­каких потерь или отступлений: каждое установленное протокольное пред­ложение навечно ложится в фундамент науки; если некоторое предложение обосновано с помощью протокольных предложений, то оно прочно зани­мает свое место в пирамиде научного знания. И это представление о непре­рывном прогрессе науки отвечало духу своего времени. Большинство лю­дей в первой половине XIX в., в том числе и ученые, было убеждено, что научное знание всегда и постоянно возрастает, что наука только добавляет новые факты и законы к тем, что были получены ранее, а если иногда что-то и отбрасывается, то это — ложь, которую мы ошибочно считали истиной.

Первоначальная модель науки и научного прогресса была настолько искусственна и примитивна, настолько далека от реальной науки и ее истории, что это бросалось в глаза даже самим логическим позитивистам. Они предприняли отчаянные попытки усовершенствовать эту модель с тем, чтобы приблизить ее к реальной науке. В ходе этих попыток им пришлось постепенно отказываться от своих первоначальных логико-гносеологичес­ких установок. Однако несмотря на все изменения и усовершенствования, модель науки логического позитивизма постоянно сохраняла некоторые особенности, обусловленные первоначальной наивной схемой. Это, прежде всего, выделение в научном знании некоторой твердой эмпирической осно­вы; резкая дихотомия эмпирического—теоретического и их противопос­тавление; отрицательное отношение к метафизике и всему тому, что выхо­дит за пределы чувственного опыта; абсолютизация логических методов анализа и построения научного языка и знания; ориентация в понимании научного знания на математические дисциплины и т.д.

Методологическая концепция логического позитивизма столкнулась с необходимостью решать многочисленные проблемы, вставших перед ней в связи с той моделью науки, которую она сконструировала. В частности, потребовалось точно указать, из каких терминов и предложений состоит эмпирический базис науки; следовало показать, что все научное знание действительно сводится к эмпирическому базису; нужно было сформулировать критерий научности, который позволил бы отсечь метафизику от науки, и т.д. Следует подчеркнуть, что большинство этих проблем возникло лишь благодаря принятым логико-гносеологическим установкам и неразрешимость вставших проблем как раз и показала, что принятые установки были порочными. Попытки решить первоначальные проблемы породили новые проблемы, а решение последующих проблем натолкнулось на новые трудности и, в конце концов, методологическая концепция логического позити­визма развалилась под грузом тех проблем и сложностей, которые она же и породила. До сопоставления ее с реальной историей научного познания дело даже не дошло.

На примере ряда проблем, которые ставила перед собой методоло­гическая концепция логического позитивизма, попробуем показать, с каки­ми трудностями столкнулась эта концепция и как она разрушалась в по­пытках преодолеть эти трудности.

I.4. ЭМПИРИЧЕСКИЙ БАЗИС

Понятие эмпирического языка было одним из важнейших понятий методологии логического позитивизма, а проблема определения этого понятия — ключевой проблемой концепции.

Первоначально в качестве эмпирического языка членами Венского кружка был принят феноменалистический язык, описывающий чувствен­ные восприятия и состоящий из протокольных предложений. Протоколь­ным предложениям первоначально приписывали следующие особенности:

а) они выражают "чистый" чувственный опыт субъекта;

б) они абсолютно достоверны, в их истинности нельзя сомневаться;

в) протокольные предложения нейтральны по отношению ко всему остальному знанию;

г) они гносеологически первичны — именно с установления протокольных предложений начинается процесс познания.

"Ясно и, насколько мне известно, никем не оспаривается, что познание в повседневной жизни и в науке начинается в некотором смысле с констатации фактов и что 'протокольные предложения', в которых и происходит эта констатация, стоят — в том же смысле — в начале науки"^22[22], — писал руководитель Венского кружка М. Шлик. Легко заметить, что свойства (б), (в), (г) обусловлены свойством (а). И когда оказалось, что "чистый" чувственный опыт невозможен и, во всяком случае, не может сохранить свою "чистоту" при выражении его в языке, логическим позитивистам пришлось отказаться от (а), а вместе с тем и от всего остального.

В вопросе о том, какова форма протокольных предложений, что они собой представляют, среди логических позитивистов не было единодушия. Р. Карнап полагал, что эти предложения должны составляться из слов, относящихся к чувственным впечатлениям; О. Нейрат отличительный при­знак протокольного предложения видел в том, что в него входит имя про­токолирующего лица; "констатации" М. Шлика содержали слова "здесь" и "теперь", имеющие смысл лишь в конкретной ситуации. Суммируя все эти идеи, можно предположить, что протокольное предложение должно было выглядеть приблизительно так: "Я сейчас воспринимаю круглое и зеленое". Предполагается, что это предложение выражает мое "чистое" чувственное переживание в определенный момент времени.

Однако это далеко и далеко не так. Данное предложение содержит такие слова, как "круглое" и "зеленое", а эти слова являются общими терминами, т.е. относятся не только к моему сиюминутному ощущению, а к громадному классу ощущений — как моих собственных, так и других людей. Поэтому они выражают лишь то, что является общим для ощущений данного класса, и не способны передать те черты моих ощущений, которые придают им их уникальность и неповторимость. Таким образом, выражая ощущения в языке, мы производим абстрагирование и обобщение и сохраняем лишь общее и абстрактное.

Вместе с тем, эти слова выражают понятия, которые связаны с другими понятиями и подчиняются определенным законам нашего языка, сформировавшимся в результате длительного исторического развития самого языка и общественной практики. Поэтому в своем содержании эти понятия воплощают также исторический опыт людей. Таким образом, содержание поня­тий "круглое" и "зеленое" отнюдь не исчерпывается моим мгновенным переживанием, даже если это переживание и оказывает какое-то влияние на их значение. — Это лишь одно из рассуждений, показывающих, что выразить в языке "чистое" чувственное переживание и при этом сохранить его "чистоту", не добавив к нему рационального элемента, невозможно.

Кроме того, следует учесть, что и самого "чистого" чувственного опы­та, к которому апеллировали логические позитивисты, не существует. Это показал еще И. Кант. А в психологии XX в. была экспериментально доказана связь, существующая между работой органов чувств и мышлением человека, в частности, даже его профессиональными знаниями. Таким образом, убеждение логических позитивистов в том, что наука опирается на твердый эмпирических базис, а этот базис состоит из абсолютно истинных протокольных предложений, выражающих чувственные переживания субъекта, оказалось ложным. Даже если бы существовал "чистый" чувственный опыт, его невозможно было бы выразить в языке. Но к тому же такого опыта просто не существует.

Между прочим, любопытный пример методологической псевдопроблемы, возникающей в результате принятия неоправданных философских предпосылок, дает проблема интерсубъективности протокольного языка, которая в течение ряда лет волновала логических позитивистов. Если счи­тать, что протокольные предложения выражают "чистый" чувственный опыт субъекта, то оказывается, что у каждого субъекта свой собственный протокольный язык. Это обстоятельство порождает достаточно серьезную трудность, если при этом еще утверждают, что наука занимается транс­формацией протокольных предложений и каждое научное предложение имеет смысл лишь постольку, поскольку его можно свести к протокольным предложениям. Получается, что каждый субъект имеет свою собственную науку и принимает лишь те научные предложения, которые согласуются с его личным протокольным языком. Но факт существования общепризнан­ной интернациональной науки налицо. Значит, нужно отыскать "интерсубъективный" протокольный язык, т.е. такой язык, который был бы общим для всех индивидов. Совершенно очевидно, что проблема нахождения общего эмпирического языка неразрешима в рамках феноменализма.

Все это вынудило логических позитивистов перейти сначала к физикалистскому эмпирическому языку, а затем к "вещному" языку, опиравшемуся на понятие наблюдаемости. Такой переход позволил им не только избавиться от целого ряда неразрешимых проблем, но и приблизил методологическую концепцию логического позитивизма к реальной науке.

Идею языка наблюдения, термины и предложения которого относятся к чувственно воспринимаемым вещам и их свойствам, разработал Р. Карнап. Предикат Р он называет "наблюдаемым" для субъекта N, если при соответствующих условиях для некоторого предмета а субъект N может придти к решению об истинности предложения 'Ра' или "не-Ра"^23[23]. Например, с помощью наблюдения субъект может решить, какое из двух предложе­ний — "Арбуз круглый" или "Неверно, что арбуз круглый" — является ис­тинным. В предложения языка наблюдения могут входить лишь те терми­ны, которые обозначают чувственно воспринимаемые вещи и свойства. По­этому с помощью наблюдения мы всегда можем установить, истинно то или иное предложение языка наблюдения или ложно.

Правда, для этого недостаточно, чтобы эмпирический язык содержал только термины наблюдения, нужно еще наложить некоторые ограничения на формы предложений, которые в нем допускаются. В языке наблюдения Карнап разрешает использовать только экстенсиональные логические связ­ки, поэтому все молекулярные предложения этого языка являются функ­циями истинности составляющих их атомарных предложений^24[24]. — Это обеспечивает проверяемость всех предложений эмпирического языка по­средством наблюдения.

Нетрудно увидеть, что, несмотря на отказ от феноменализма, ос­новные идеи логических позитивистов относительно эмпирического базиса сохранились — даже после дискуссии 1930-х годов по поводу прото­кольных предложений. Эмпирические предложения уже не являются абсо­лютно достоверными, но их истинность обосновывается наблюдением, и раз она установлена, в ней трудно сомневаться. Таким образом, твердый, несомненный эмпирический базис науки сохраняется. Термины наблюде­ния заимствуют свои значения из чувственного опыта; этот опыт, в свою очередь, определяется работой органов чувств, а поскольку органы чувств у людей не изменяются, постольку эмпирические термины и весь эмпири­ческий язык оказываются нейтральными по отношению к теоретическому знанию и его развитию. Как для Аристотеля листья деревьев были зелены­ми, а небо — голубым, так и для Ньютона, и для Эйнштейна. Язык наблю­дения этих мыслителей был одним и тем же, несмотря на различие их тео­ретических представлений. Сохраняется и гносеологическая первичность языка наблюдения: процесс познания начинается с наблюдения, с конста­тации фактов; затем наступает очередь обобщения результатов наблюдения и лишь после этого может начать свою работу теоретик.

Идея языка наблюдения на первый взгляд представляется довольно простой и ясной. Однако небольшой философский анализ тотчас обна­руживает, что здесь нет ни простоты, ни ясности. Дело в том, что весьма неясным оказывается основное понятие "наблюдаемости".

Прежде всего, это понятие носит субъективный характер: то, что наб­людаемо для одного человека, может оказаться ненаблюдаемым для другого благодаря индивидуальным различиям наблюдателей (близо­рукость или дальнозоркость, цветная слепота, профессиональная тренированность и т.п.). Пусть мы не будем обращать внимания на эти различия и решим ориентироваться на некоего "среднего" наблюдателя. Однако трудности сохраняются.

Встает вопрос: можно ли использовать при наблюдении приборы? До­пустим, мы отвечает "нет" и решаем говорить только о "непосредствен­ном" наблюдении, т.е. о наблюдении, не использующем никаких приборов. Но разрешается ли пользоваться очками или, может быть, следует считать, что носящие очки не наблюдают "непосредственно"?^25[25] А если мы смотрим через оконное стекло, является ли наше наблюдение "непосредственным", или оконное стекло — тоже прибор? — Вопросы подобного рода показыва­ют, что понятие "непосредственного наблюдения" лишено смысла, ибо в процессе наблюдения мы никогда не можем исключить воздушную среду, которая изменяет свои оптические свойства в зависимости от колебаний тем­пературы, загрязненности атмосферы и т.п., а также слизистую оболочку гла­за. "Непосредственно" наблюдать можно было бы, только лишив себя глаз!

Приходится допускать использование приборов при наблюдении. Од­нако в этом случае граница между наблюдаемым и ненаблюдаемым стано­вится совершенно неопределенной. Наблюдаем ли мы колебания темпера­туры атмосферного воздуха, когда следим за повышением или понижением столбика ртути в термометре? К тому же сфера наблюдаемого постоянно расширяется по мере появления новых приборов. А это означает, что язык наблюдения также является неопределенным и изменяется с течением вре­мени. Нельзя говорить, что язык Аристотеля и Эйнштейна один и тот же и что перед ними была одна и та же совокупность наблюдаемых фактов. До­верие к приборам и результатам, полученным с их помощью, опирается на доверие к теориям, на основе которых созданы и работают эти приборы. Это означает, что в наш язык наблюдения проникают теории, и он сущест­венно зависит от теорий. Но тогда как же можно считать, что познание на­чинается с наблюдения? Как можно продолжать верить в существование автономного языка наблюдения и в то, что он принципиально отличается от теоретического языка?

Логическим позитивистам не удалось найти в науке тот несомненный эмпирический базис, существование которого вытекало из их логико-гносеологических посылок. Выяснилось, что такого базиса вообще нет. В настоящее время некоторые философы науки продолжают верить в существование эмпирического языка, независимого от теорий. Чаще всего в ка­честве такого языка выступает фрагмент обычного разговорного языка. Но основания для выделения такого языка теперь уже совсем иные, нежели были у логических позитивистов.

Сейчас уже не говорят о полной достоверности и несомненности пред­ложений эмпирического языка и признают влияние теорий на этот язык. Однако такой язык все-таки нужен, по мнению некоторых авторов, напри­мер, для сравнения и выбора теорий. Если нет некоторого эмпирического языка, общего для конкурирующих теорий, то сравнение этих теорий ока­зывается невозможным. Для того чтобы мы могли поставить эксперимент, результат которого помог бы нам выбрать одну из конкурирующих теории, нужен нейтральный эмпирический язык, в котором мы смогли бы выразить этот результат. Таким образом, если сейчас кто-то продолжает говорить об эмпирическом языке, то отсюда еще не следует, что он разделяет воззрения логических позитивистов. Однако когда эмпирический язык пытаются про­тивопоставлять теоретическому языку как более достоверный, более обос­нованный, более ясный — менее достоверному и ясному, то это, по-видимому, возврат к идее эмпирического базиса логических позитивистов.

I. 5. КРИТЕРИИ ДЕМАРКАЦИИ

Существует древняя философская проблема, обсуждение которой вос­ходит еще к первым античным философам: как отличить подлинное надеж­ное знание от изменчивого мнения или то, что я могу знать, от того, во что я вынужден верить? В философии науки XX в. эта проблема предстала в виде проблемы демаркации: как провести разграничительную линию между наукой и другими формами духовной деятельности — философией, рели­гией, искусством и т.п.? Отличается ли наука от философии и мифа, а если отличается, то — чем? Именно эта проблема весьма сильно занимала логи­ческих позитивистов, и они затратили большие усилия на ее решение. Од­нако им не удалось решить ее так, как им бы хотелось. Логические позити­висты пытались провести четкую логическую границу между наукой и ненаукой, но в ходе этих попыток и выяснилось, что эта граница весьма ус­ловна и исторически изменчива. — По-видимому, как раз в этом состоит самый ценный результат обсуждения проблемы демаркации.

Опираясь на понимание научного знания как описания чувственно данного и руководствуясь аналогией с экстенсиональной логикой, в кото­рой истинность молекулярных предложений устанавливается обращением к значениям истинности атомарных предложений, логические позитивисты в качестве критерия демаркации избрали верифицируемость: предложение научно только в том случае, если оно верифицируемо, т.е. если его истин­ность может быть установлена наблюдением; если же предложение неверифицируемо, то оно ненаучно. Протокольные предложения не нуждаются в верификации, так как представляют чистый чувственный опыт и служат базой для верификации всех других предложений. Остальные предложения языка науки должны быть верифицированы для того, чтобы доказать свою научность. Процесс верификации выявляет чувственное содержание науч­ных предложений, и если некоторое предложение нельзя верифицировать, то это означает, что оно не обладает чувственным содержанием и его сле­дует изгнать из науки. Предложения философии нельзя верифицировать, поэтому она сразу же отсекается от науки.

Логические позитивисты пошли еще дальше и объявили верифицируемость не только критерием демаркации, но и критерием осмысленности: только верифицируемые предложения имеют смысл, неверифицируемые предложения бессмысленны.

Отождествление осмысленности с верифицируемостью, по-видимому, было подсказано экстенсиональной логикой. Попытки устранить парадок­сы, обнаруженные в теории множеств, и разработка теории типов Б. Рассе­лом привели к тому, что старая дихотомия истины и лжи была заменена трихотомией истинности, ложности и бессмысленности. Предложение мо­жет быть не только истинным или ложным, но и просто бессмысленным. Причем его бессмысленность может быть обусловлена не просто наруше­нием правил обычной грамматики, а нарушением логических правил по­строения предложений, которое может быть выявлено только с помощью логического анализа. Витгенштейн отождествил смысл предложения с тем положением дел, которое оно описывает^26[26]. То, что некоторое предложение имеет смысл, т.е. говорит о каком-то реальном положении дел, выясняется в результате сведения этого предложения к атомарным предложениям, ко­торые непосредственно сопоставляются с фактами. Те же предложения, ко­торые не являются функциями истинности атомарных предложений и, таким образом, не говорят о фактах, Витгенштейн объявляет бессмысленными.

Правда, при этом оказываются бессмысленными также и логические тавтологии, т.к. они не описывают никакого положения дел. "Тавтология не имеет условий истинности, потому что она безусловно истинна. — писал Витгенштейн. — Тавтология и противоречие не имеют смысла"^27[27]. Однако, хотя тавтологии и не имеют смысла, они все-таки не совсем бессмысленны. "Но тавтология и противоречие не являются бессмысленными, они являют­ся частью символизма, подобно тому как 'Q' есть часть символизма арифметики"^28[28].

Следует сказать, что для эмпиризма математика и логика всегда были камнем преткновения при его попытках опытного обоснования научного знания. В самом деле, в области астрономии, механики, биологии не так уж трудно показать, что законы этих наук основываются на опытных данных. Но как быть с математическими и логическими законами? Ведь они явно не являются истинами, полученными посредством опыта! И здесь Витгенштейн находит блестящее решение: да, это не опытные истины, но это — инструмент обработки, преобразования опытных истин, поэтому математи­ка и логика образуют необходимую часть науки.

Логические позитивисты заменили атомарные предложения Витгенштейна протокольными предложениями, но сохранили его тезис о своди­мости всех предложений науки к протокольным предложениям и о бессмысленности тех предложений, для которых такое сведение оказывается невозможным. Предложения философии неверифицируемы, следовательно, они бессмысленны. Так философия была не только отделена от науки, но и полностью дискредитирована.

Сейчас нетрудно заметить, что, утверждая бессмысленность филосо­фии, логические позитивисты допускали определенную некорректность. Верификационный критерий осмысленности утверждает, что неверифицируемые предложения эмпирически непроверяемы, следовательно, не имеют эмпирического значения. Но отсюда еще не следует, что такие предложения лишены всякого значения. Логические же позитивисты отождествили значение с эмпирическим значением и тогда оказалось, что предложения фи­лософии не просто лишены эмпирического значения, но лишены значения в лингвистическом смысле, т. е. попросту бессмысленны. Однако это ото­ждествление не было высказано ими в явной форме, и отсутствие эмпири­ческого значения без всякого обоснования выдавалась ими за бессмыслен­ность в обычном, лингвистическом смысле^29[29].

Например, Карнап, обсуждая причины появления в языке бессмыслен­ных предложений, утверждал, что предложения философии бессмысленны так же, как бессмысленны предложения, нарушающие правила грамматики или логики, типа "Цезарь есть и" или "Цезарь есть простое число"^30[30]. Таким образом, философия оказалась бессмысленной с точки зрения чрезвычайно узкой теории значения — теории, приписывающей значение только тем терминами и предложениям, которые относятся к чувственно воспринимаемым вещам^31[31]. Но логические позитивисты выдали это за бессмыслен­ность в обычном смысле и использовали в качестве основания для поноше­ния философии.

Чрезвычайная узость верификационного критерия демаркации и зна­чения не могла не вызвать протеста. Этот критерий не только уничтожал философию, но отсекал и наиболее плодотворную часть самой науки. На­учные термины и предложения, относящиеся к идеализированным или про­сто к чувственно невоспринимаемым объектам, с точки зрения этого кри­терия оказывались бессмысленными. Оставшаяся часть лишалась своих за­конов. Большая часть научных законов имеет форму общих предложений, например, "Все тела при нагревании расширяются" или "Ни одно матери­альное тело не может двигаться со скоростью, превышающей скорость све­та". Для верификации подобных предложений требуется бесконечно много частных предложений вида "Тело а при нагревании расширяется", "Тело Ь при нагревании расширяется" и т.д. Но мы не в состоянии сформулировать и проверить бесконечного количества протокольных предложений. Следо­вательно, законы науки неверифицируемы и должны быть объявлены бес­смысленными. На это обратил внимание уже К. Поппер в своем письме к издателю журнала "Erkenntnis"^32[32]. Однако что же будет представлять собой наука, если лишить ее законов?

Абсурдные следствия, вытекающие из первоначального понимания ве­рифицируемости как полной проверяемости, заставили логических позити­вистов ослабить свой критерий демаркации и заменить его критерием частичной верифицируемости, или эмпирической подтверждаемости^33[33]: лишь то предложение научно, истинность которого можно хотя бы частично подтвердить эмпирически. Общие предложения теперь включаются в число научных, т.к. некоторые частные следствия общего предложения могут быть проверены, и их истинность служит частичным подтверждением об­щего предложения. Подтверждаемость по-прежнему связывается с осмыс­ленностью: лишь эмпирические термины и предложения вполне осмыслен­ны; остальные термины и предложения науки получают смысл лишь постольку, поскольку они могут быть частично подтверждены.

В работе "Проверяемость и значение"^34[34] Карнап строит иерархию язы­ков, выражающую постепенное ослабление демаркационного критерия ло­гических позитивистов. Язык L₁ содержит только предикаты наблюдения и только экстенсиональные молекулярные предложения. Первоначально ло­гические позитивисты считали, что лишь такой язык приемлем в качестве научного языка и все, что не может быть в нем выражено, следует считать ненаучным и бессмысленным. Язык L₂ дополнительно включает в себя об­щие и экзистенциальные предложения, которые могут быть лишь частично подтверждены. И, наконец, сам Карнап уже склонен принять язык L₃, со­держащий не только термины наблюдения, но и диспозиционные предика­ты (о них см. ниже). Предложения с такими предикатами — подобно об­щим предложениям — также не могут быть верифицированы, а могут быть лишь частично подтверждены.

Таковы первые шаги логических позитивистов на пути ослабления своего узкого верификационного критерия демаркации. Однако в этот период Карнап все еще настаивает на экстенсиональности научного языка и верит в то, что каждый научный термин может быть сведен к предикатам наблюде­ния. Научные предложения должны выражаться в языке L₃; все, что нельзя выразить в этом языке, ненаучно и лишено смысла.

В дальнейшем Карнап еще больше ослабляет демаркационный крите­рий. Он отказывается от требования экстенсиональности для всего языка науки и сохраняет это требование лишь для языка наблюдения. Он также уже не требует, чтобы каждый научный термин был сводим к терминам на­блюдения. Достаточно, если хотя бы некоторые термины будут связаны с терминами наблюдения. Модель языка науки теперь включает в себя три элемента: язык наблюдения, термины и предложения которого обладают значением благодаря их связи с чувственными впечатлениями; теоретиче­ский язык, термины и предложения которого сами по себе лишены значе­ния и который уподобляется неинтерпретированному исчислению; правила соответствия, связывающие теоретический язык с эмпирическим. Термины теоретического языка входят в теоретические постулаты, которые обеспе­чивают между ними определенную связь. Когда некоторые из этих терми­нов мы с помощью правил соответствия связываем с терминами наблюде­ния, то благодаря теоретическим постулатам все теоретические термины получают эмпирическую интерпретацию и осмысленность. Таким образом, если для некоторого термина мы можем подобрать цепочку предложений, устанавливающих его связь с другими терминами, и если хотя бы один тер­мин из этой цепочки предложений можно связать с терминами наблюдения посредством подходящих правил соответствия, то наш термин можно счи­тать научным и осмысленным.

По-видимому, этот демаркационный критерий уже настолько расплыв­чат, что едва ли он может выполнять свое предназначение. В конце концов, для многих философских терминов можно подобрать соответствующую цепочку предложений, которая сделает их научными. Различие между нау­кой и философией становится совершенно неопределенным. Что же остает­ся? — Лишь позитивистское предубеждение против философии.