Счастье – это не когда, а с кем

Никогда не понимал слово «счастье». Но чувствовал, что оно как-то связано с той самой, по Экзюпери, роскошью человеческого общения. По мере ухода людей, которые щедро раздавали эту роскошь, возникало ощущение, что счастье-то, оказывается, уже было. Были в твоей жизни, не прибедняйся, Давид Самойлов, Арсений Тарковский, Борис Слуцкий, Юрий Давыдов, Булат Окуджава, Юрий Щекочихин, Александр Аронов, Ролан Быков, Семен Липкин, Александр Межиров…

Но ведь еще и остаются другие!

Перечислять не буду – тьфу-тьфу! И все же… Идешь себе по Переделкино – в магазин за сигаретами, а Юрий Федорович Карякин снег сгребает около дачи, в валенках, такой, значит, задорный. Останавливаешься переброситься парой слов, типа, как оно. А он – отталкиваясь от Мандельштама – про то, что поэзия занимается, ни больше, ни меньше, сохранением вида – в смысле всего человеческого вида. А ты как раз в это время думал: «Ну, выйдет у тебя эта твоя взлелеянная книжка – и что, кому она нада?». Оказывается, вот ему, философу, достоевсковеду, искусствоведу, бывшему советнику президента… Такая нечаянная радость – на грани этого самого не совсем понятного мне счастья.

А его умение думать при тебе – роскошь! Как интересно всегда было следить за ходом его мысли, который он совершенно не скрывает, наоборот, подключает собеседника. И в этом абсолютный перфекционист – требует, чтобы столь же качественно ты мыслил вместе с ним.

Кстати, этот перфекционизм Карякина поразил меня еще во время работы в «Огоньке» периода Коротича, когда он принес в мой отдел свою статью «Ждановская жидкость». Статья была великой – как только может быть великой статья. Никаких вопросов не возникало – немедленно печатать. Но! При всем доверии к тогдашнему «Огоньку» и даже ко мне как к редактору, еще и выразившему ему свое восхищение, Юрий Федорович не спускал руки с пульса всего производственного процесса, можно сказать, ни на секунду. О, таких авторов я в жизни не видел! Повезло (и что больше не видел, и что одного такого повстречал)…Он-то до сих пор думает, что все вышло без сучка, без задоринки только благодаря его стараниям. А какой высокопрофессиональный отдел проверки был в том «Огоньке», как мы сами на его текст дули… Может быть, и до сих пор не знает. Но, факт есть факт, пронзительней статьи про сталинское время, наверно, даже в том «Огоньке», за которым занимали очереди ранним утром, не выходило.

Перфекционизм Карякина послужил и причиной единственной нашей с ним ссоры. Я привез ему (зная его потрясающую особенность до последнего – и позже – момента вносить в текст правки, чтобы улучшить) верстку его статьи про Ленина в «Новой газете». Юрий Федорович, по-моему, в тех же валенках – был холодный апрель – вышел из переделкинского дома, развернул верстку и – увидел другой, не его заголовок… Что из него раздалось, пересказывать не буду, блюдя чистоту русского литературного языка. Слава богу, я был на машине и смог быстро, трусливо уехать…

А через полчаса он мне позвонил – с благодарностью, ну и извинениями, конечно. Заголовок «Бес смертный» ему понравился. От сердца отлегло. А потом он всем рассказывал, что лучшее в его статье, вызвавшей колоссальное количество откликов, это мой заголовок. Ни один из авторов «Новой», которым (ну, иногда) я придумывал хорошие заголовки, не был столь благодарен.

…Особые карякинские темы – Достоевский, Пушкин и Гойя. Что касается Гойи, он абсолютно убедил меня, откуда растут гигантские ноги у знаменитого большевика Кустодиева, а еще утешил тем, что Гойя даже к концу жизни считал: то, что он делает, – только начало. Что касается Пушкина и Достоевского, именно благодаря Карякину я понял, почему самый мрачный из гениальных русский писатель о самом светлом из них сказал опять же самую сильную и точную речь.

…А несколько наших совместных счастливых встреч Нового Года! Когда Юрий Федорович и его удивительная жена Ирина Николаевна (ой, повезло!) приходили стройные, нарядные и всегда с чудесными подарками – то репродукция Гойи, то пушкинский рисунок – каким АС представлял себя в старости, и начинался замечательный разговор. И поскольку всегда присутствовали еще и Алексей Юрьевич Герман со Светланой Кармалитой, разговор переходил в буффонаду. Например, Герман предлагал Карякину поменяться женами, а, может, это Кармалита говорила, что Карякин как-то милее ее сердцу, чем деспот Леша… Почти договорились, я свидетель. И хвоей пахло, и лампочки мигали… Эх!

Спасибо, Юрий Федорович, за роскошь и счастье общения с Вами.

PS

Ю. Карякину

Материальные предметы –

вплоть до собственного тела –

с каждым мигом все дороже,

хоть и качеством они

с каждым днем все плоше. Это

подтвержденье, что предела

достигаем – только души

и останутся одни.

А словесные игрушки –

те, в которые играя,

понемножечку взрослеет

беспризорная душа –

дешевеют до полушки,

до убожества, до края,

за которым стыд краснеет,

срамом сделаться спеша.

ЕВГЕНИЙ СИДОРОВ

Многие в нашей стране знают Евгения Юрьевича прежде всего как министра культуры в одном из первых правительств Ельцина. В радушном и хлебосольном доме Сидоровых в Париже в бытность его хозяина представителем России в ЮНЕСКО побывало немало деятелей нашей культуры. Но прежде всего Евгений Сидоров - интересный и талантливый литературный критик, писатель, удивительно сочетающий с творческой работой работу организационную. Как руководитель Литературного института, он воспитал немало молодых литераторов и предоставил аудитории этого совершенно особого учебного заведения для многих своих коллег по цеху. Писатели, что естественно для творческих личностей, очень плохо организуются на какие- либо совместные выступления даже в защиту самых насущных своих интересов. Вот и приходится Е.Ю. Сидорову воевать за их интересы и в Московском союзе писателей (где он является председателем) и особенно в Переделкино, где в последние годы все сильнее наступают на писательские дачи охотники наживы.

С Юрой Карякиным Женю Сидорова связывают давние приятельские и дружеские отношения. Были у них и споры и разногласия. Но Карякин всегда с интересом следил за его статьями в печати, за книгами. Помнится, что Юра очень поддержал кандидатуру Сидорова, когда о нем заговорили как о возможном министре культуры.

А теперь мы – соседи в Переделкино.

Излучая честь и отвагу

Юрий Федорович Карякин один из редких людей, которые повлияли на мою жизнь и убеждения.

Он старше, и долгие годы я время от времени чувствовал на себе его невидимый взгляд и старался не слишком разочаровывать Карякина. Шло это от понимания его значения, как человека гражданской и политической чести, талантливого литератора, прошедшего сложный духовный путь от пламенного коммуниста до свободного мыслителя, впрочем, по-прежнему пламенного, но уже в стиле главного героя – Достоевского.

Карякин водит дружбу только с умными людьми, с которыми можно говорить о смысле жизни и истории. Он любит и умеет спорить, его дерзкая ироническая рапира всегда наготове, он не боится пафоса, он умеет страстно заблуждаться, но всегда бывает обаятелен в абсолютном бескорыстии своей мысли. Его застольные разговоры с Э.Неизвестным, В.Страда, Н.Коржавиным, Ю.В.Давыдовым помню хорошо и надолго. Это была школа мысли, где праздничная утопия мешалась с естественным пессимизмом.

Для меня Карякин – личность с трагической подкладкой. Отсюда и Гойя, отсюда и его взгляд, запечатленный Светланой Ивановой на замечательном фотопортрете.

В пору «перестройки» я приглашал его в Литературный институт. Зал ломился от восторженных слушателей.

Ему всегда нехватало дела, овеществления идеи, отсюда и политические страницы его жизни.

В начале 90-х он лежал в санатории Бад-Берлибурга (Германия) после операции на сердце. Я тоже оказался в этой стране, но далеко от него. Не знаю почему, мне захотелось услышать его голос, даже в чем-то исподаться. До этого мы долго не общались. Вот такой сигнал проник тогда в мое сердце.

Много позже, получив его книгу «Перемена убеждений», я послал ему письмецо:

«Дорогой Юра,

Два дня подряд читал твою исповедальную книгу. Это целительное чтение, сдирающее коросту с души. Я переживал твое время, как свое, и думал о том, как мне повезло, что я давно знаю человека отваги и чести, которому безусловно веришь, ибо он лишен постыдного благоразумия, как по отношению к миру, так и по отношению к самому себе.

Ты сам – герой Достоевского из немногих положительных. Наверное, тебе об этом уже говорили. Весь путь твоих мыслей и поступков ведет к этой аналогии.

Вдруг вспомнил свой телефонный звонок, кажется, весной девяностого в Бад-Берлибург. Стало быть жила во мне потребность услышать твой голос и в чем-то укрепиться внутри. Спасибо, Юра…

(В 1959 году на юрфаке МГУ я написал курсовую работу «О мирном переходе к социализму».

С Володей Лукиным в пятьдесят шестом мы были «революционными ленинистами»).

«Перемену убеждений» поставил на полку рядом с подаренными мне книгами А.И.Солженицына, Л.К.Чуковской, Н.Коржавина, Э.Неизвестного, Ю.В.Давыдова.

Мы – разные люди, и я ни в коей мере не претендую на доверительные отношения. Но помни, Юра, что думаю о тебе постоянно.

Ирочка - потрясающая жена и талантливая умница.

25. 01.2008.

Переделкино.

P.S. Сегодня 70 лет Вл.С.Высоцкому».

Евгений Сидоров

А к дню рождения Юры Женя Сидоров написал, как он сам выразился, «графоманский стишок, в котором отразил мотивы его (Карякина) беззаветной политической и художественной деятельности».

Мне чудится сквозь юности синдром

Социализм с карякинским лицом.

Неизмерим его диапазон.

Платонов – он и друг его – Платон.

И Достоевский, Гойя и Рабле…

Да что Рабле! Чу, мавзолея стон.

Ильич привстал и чуть не вышел вон.

Кто президенту мог ответить строже:

«Лукин мне друг, но истина дороже!»

Россия одурела! Бед не счесть…

Но есть надежда, коль Карякин есть!

ЛАРИСА МИЛЛЕР

Лариса и ее муж Борис Альтшуллер – наши давние переделкинские друзья. Лариса всегда немногословна. Борис едва сдерживает свой бурный темперамент, человеческий и политический. Лариса – созерцатель, Борис – делатель. С Борисом у Юры нашлось много общих тем и дел, особенно в связи с тем, что первый был близким помощником А.Д.Сахарова и во многом содействовал распространению знаний о великом ученом. Юра сблизился с Андреем Дмитриевичем в годы перестройки и совместной борьба на Первом съезде народных депутатов в рамках Межрегиональной группы. А Лариса – душевный, духовный друг Юры. Они очень хорошо понимают друг друга. Как-то Карякин увлеченно рассказывал ей о своем открытии: небывало частое употребление Достоевским слова «вдруг» ( в отличие от Толстого или Тургенева), свидетельствующее о понимании писателем катастрофичности судьбы человека и человечества. И Лариса тут же откликнулась своим стихотворением:

Юрию Карякину

Живи, младенческое «вдруг»,

Уже почти замкнулся круг

Уж две минуты до конца,

И вдруг – карета у крыльца.

И вдруг – средь чащи светлый луг.

И вдруг – вдали волшебный звук.

И вдруг – жар-птица, дед с клюкой,

Края с молочною рекой.

Уходит почва из-под ног,

Ни на одной из трех дорог

Спасенья нету, как ни рвись.

Но вдруг, откуда ни возмись…

МАРИНА КУДИМОВА

С Мариной Кудимовой, прекрасным поэтом и нашей соседкой по Переделкину, Карякина свел Достоевский. Когда задумал он делать книгу «Поэты - Достоевскому», антологию русской поэзии по теме – Достоевский – вначале стал обзванивать друзей. Позвонил Стасику Рассадину, Олегу Хлебникову, Инне Лиснянской, Юре Кублановскому и другим с просьбой повспоминать, что они могут найти в русской поэзии о Достоевском и нет ли у них своих стихов, посвященных ему. А потом позвонил Марине, которая в силу своего очень независимого характера, откликнулась не сразу, но когда включилась в работу, обрушила на нас с Юрой такую лавину стихов, начиная от современников писателя (большинство – отклики на смерть его) и кончая самыми современными и молодыми пиитами. Началась работа. Марина не просто собрала такую антологию, но и ко многим ее авторам дала очень интересный комментарий. Но как-то не сладилось дело с издательством. Сам Юра хотел написать и свои комментарии, но как всегда все затягивал и проект зачах. Очень надеюсь, что не умер. Зато творческое общение с Мариной очень обогатило нас обоих. А Карякин получил еще одного друга – только позавидуешь!

Я никогда не собиралась заниматься Достоевским. Я была его более или менее усердным читателем, и превышать этот статус в мои намерения не входило. Однако все имеет свою причину. Причин сделать эту книгу оказалось сразу две. Одна – звонок Юрия Карякина, сообщивший мне, что в достоевсковедении обнаружилось зияние. Вторая – капитан Игнат Лебядкин, досаждавший мне задолго до звонка. Вышеозначенный Карякин Ю.Ф. любит поразмышлять на тему, кто из персонажей Достоевского сделал карьеру на своем авторе. Куда денешься: доминантный признак классики – жизнеспособность фикций. Выдуманные персонажи получают паспорта и виды на жительство не в одной стране компактного сочинения. По России, а теперь и далеко за ее пределами, бродят в рассуждении чего бы покушать сонмы Хлестаковых. Подвид Чичиковых встречается значительно реже, но и таковых подобий расплодилось без меры. Выдуманные положения проявляют пионерскую готовность к немедленной актуализации: классические фабулы и их фрагменты репродуктивны едва ли не более персонажей. Подпоручики Киже сплошь и рядом удваивают фиктивность: их пересочиняют и используют по всякой надобности другие авторы. Подпоручики – ладно. Но капитаны?! Слепые капитаны, которые ведут сюжет, казалось бы, без всякой своей воли…

«Везение капитана Лебядкина» – так назвала бы я роман, если бы имела вкус к удвоению фикций. Роман о том, как персонаж, созданный неким автором исключительно ради изживания собственной неудачи не некоем поприще, стал пассивным основателем на этом поприще целой школы, последователи которой во благовременье объявили монополию на данный вид деятельности и теснят с поприща всех, кто не пожелал признавать главенство и абсолютный авторитет капитана. А ведь именно так в реальности и произошло с далеко не лучшим даже с комической стороны персонажем автора – и не некоего, а великого Достоевского. И вот этот факт, что убогому капитану повезло куда больше, нежели бравому подпоручику, и стал второй причиной, по которой я откликнулась на замысел Ю. Карякина – собрать стихи, имеющие отношение к Достоевскому. Замысел этот, как и любой другой, в процессе исполнения изменился почти до неузнаваемости, более того – до сих пор не воплотился в сколь-нибудь приемлемой форме. Но, как писал В. Ходасевич, «за минутное господство/ над потрясенною душой» – Карякину низкий поклон и стихотворное посвящение, а Достоевскому – пожизненное стояние.

***

Ю. Ф. Карякину

Великий Пан воскрес!

Я слышала вполуха,
Как он три шкуры драл

и очищал мездру.
Студента зарубив, процентщица-старуха
Охаживать взялась дебильную сестру.

Отечество мое!

Оставим разговоры...

Где не найдешь концов,

Там проходных дворов
Вели не забивать.

Твои пророки – воры,
Начальники твои - сообщники воров.

И если не воскрес

Великий Пан,

то в детях
Откуда этот страх с клыком, как у волчат?
И твой народ – «челнок»,

А человек твой –

в нетях:
Он не рожден еще

и даже не зачат.

И паника зовет

в толпу, на пир оптовый,
К содомскому греху и свальному стыду.

И если раб и червь ползет, на все готовый,
То я уж от него и глаз не отведу.

НАТАЛИЯ ВАНХАНЕН

Наташу Ванханен, замечательного поэта и очаровательную женщину, сдружил с Юрой - Гойя. Когда в 2002 году мы с Юрой собрались на родину художника в Арагон, а точнее в Дом переводчика в Тарасоне (этот городок за его красоту называют северным Толедо и находится он недалеко от Фуэндетодоса, где родился Франциско Гойя), Наташа стала нашим первым советчиком. Она прожила в этом городке несколько месяцев в начале 90-х, но память о ней сохранилась у местных интеллектуалов и по сей день. А один из ее рисунков старой крепости Тарасоны и сейчас красуется в качестве эмблемы Дома переводчиков.

В Сарагосе, столице Арагона, погрузились мы в архивы, собрали богатейшую литературу о Гойе и, в том числе, стихи арагонских поэтов о своем великом земляке. У Карякина родилась идея сделать книгу «Поэты - Гойе» аналогично той, что уже готовилась нами «Поэты - Достоевскому». Проект пока не реализован. Зато когда я переводила письма Гойи своему другу Мартину Сапатеру для книги «Я - Гойя», Наташа сделала прекрасный перевод одного письма, написанного Гойей в стихах. А потом на юбилее Карякина в июле 2005 года прочитала его и подарила Юре. Вот это стихотворное письмо испанского художника.

19 ноября 1788, Мадрид

Другу пары строчек

Не черкнул ни разу –

Уж прости, дружочек,

Старого заразу!

Мне бы, чертомазу,

Выйти, оглянуться.

Сто заказов сразу –

Где уж разогнуться!

Все в работе лето –

Почитай, пропало!

Ан, его и нету,

И похолодало.

Дьявольская стужа,

Чтоб мне провалиться!

(Выражусь похуже,

Если так продлится!)

Сгорбился от груза,

Изнемог – хоть бросьте!

Оттого и муза

Не заходит в гости.

Я в любом вопросе

Тот же, а точнее:

Чуточку курносей,

Чуточку старее.

Написать решился

И собрался с силой,

Но уж притомился –

Бог с тобою, милый!

Словом, мой бесценный,

Чтоб сказать короче –

С дружбой неизменной

И т.д. и прочее.

Как всегда в халате,

Как всегда, без фрака,

Кстати и некстати

Твой навеки

Пако

ОЛЬГА КУЧКИНА

Ольга Кучкина – известный журналист (Юра как-то назвал ее «принцессой журналистики»), драматург, прозаик, поэт, автор 20 книг.

Оля - давний Юрин друг и соавтор в многочисленных телевизионных передачах эпохи «перестройки и гласности» и последовавшей за ней свободы слова. Юра был героем ее авторской программы «Время Ч», которая продержалось четыре года на нашем постепенно умиравшем телевидении.

НОЧЬ. ПОЕЗД. ФОНАРЬ…

…Ясен Николаевич Засурский, бессменный декан факультета журналистики, любил вспоминать, а я – слушать, как некая ледащая первокурсница, встав за университетскую кафедру, сказала: довольно жить по лжи. Шел 1954 год.

По Засурскому получалось, что студентка сказала это до Солженицына – Александр Исаевич напишет и опубликует свою знаменитую работу Жить не по лжи в 1974 году.

Разумеется, студентка лишь повторила то, что ходило-бродило в компаниях, в какие удостоилась чести быть принятой. Повсюду люди страдали от навязываемого двоемыслия и вранья.

Университетская конференция, на которой это произошло, была посвящена выходу в свет романа Владимира Дудинцева «Не хлебом единым». Другое обсуждение романа проходило в Центральном Доме литератора. Больше нигде. Вещь была не в русле официоза, а наоборот. В ЦДЛ не прорваться – туда двигалась привилегированная толпа с приглашениями, вокруг гарцевала конная милиция, людей без бумажек отсекали. Но и в МГУ царил ажиотаж…

Спустя полвека приедет Ирина Зорина, привезет автобиографическую книгу Юрия Карякина Перемена убеждений.

В ней прочту:

Общеуниверситетское обсуждение проходило в Ленинской аудитории старого МГУ. Почему-то я сидел в президиуме… «Не хлебом единым» сравнивали с «Что делать?» (ну и каша была у всех в головах)…

«Не хлебом единым» с «Что делать» сравнивала – с кашей в голове – как раз пигалица-первокурсница, из-за трибуны не видать. Карякин, верно, и не видел, и не запомнил. И я, взволнованная, Карякина не запомнила.

Знакомство и дружба возникли годы спустя.

В книге он приводит наш с ним диалог под названием «После смерти». Ему пришлось пережить то же, что его герою Достоевскому, которому он посвятил жизнь. Оба стояли на пороге небытия, Достоевский – на эшафоте, Карякин – пережив сердечный удар и клиническую смерть. Едва очнувшись, ринулся записывать на листочках мысли умирающего человека. Вышли одни закорюки – не разобрать.

Пережив смерть, человек становится другим, – вот лейтмотив нашего диалога. Каким другим – вычерпывая себя до донышка, мне, как себе, истово выговаривал Карякин в больнице, куда позвал.

Редко встретится такая исповедальная, такая последняя открытость, какая случилась в тот раз между нами.

О Достоевском он говорил:

- Он побывал там и вернулся оттуда, вернулся, открыв бесконечную ценность жизни, бесконечную ценность живого времени, бесконечную ценность каждой минуты, пока мы живы. И не этой ли встречей со смертью и объясняется еще, что все вопросы он ставил отныне в самой предельной остроте, как вопросы жизни и смерти… как вопросы неотложные? И не отсюда ли еще и его провидческий да. Отныне и до смерти своей всякую личную судьбу он и будет рассматривать в перспективе судьбы общечеловеческой...

Ира привезет Юрину книгу, потому что Юра потеряет речь, перенеся инсульт, и мы потеряем его как уникального собеседника.

Ни важного, ни смешного не повторить. Того, что было в Москве и Переделкино, в Мадриде и Витории (столице Страны басков).

В Витории он вызвал скорую, когда я корячилась от незнакомой боли, а он со знанием дела объяснял, что идет камень, и в поезде Витория-Мадрид, когда то ли камень, то ли боль прошли, веселью не было конца, поскольку едем и выпиваем в общем вагоне, и Карякин с каждой опустошенной рюмкой – шутовски: ведь я же депутат, если б они знали, что в общем вагоне у них едет депутат!..

На память осталась фотография с надписью: Оленьке. Ночь, поезд, фонарь, колики (почечные) и безумное веселье… 18.У11.1990.

Юрию Карякину

Отворилось мое сиротство,

отворились земные жилы,

и родство пламенело как сходство,

и все милые были живы.

Отворилось-отроковилось

неувечное вечное детство,

и душе, что скроили на вырост,

допустили в него глядеться.

Допустили робкую нежность,

растопили хрупкую наледь,

зазвенела, разбившись, нежить,

разрешили вечную память.

Посреди промежуточных станций,

возле звезд, где озонные грозы,

забродила душа в пространстве,

пролились отворенные слезы.

И Кому и о Ком рыдала,

разбудить опасаясь мужа,

подоткнул потеплей одеяло

и к подушке прижал потуже.

АЛЕКСАНДР КАЦУРА

Один из самых блистательных людей, встретившихся мне в жизни. Физик по первоначальному образованию, философ, писатель, публицист, поэт, автор нескольких книг (из интеллектуальной литературы non-fiction), интересный живописец - он никогда не перестает удивлять. Рассказывает ли в кругу друзей о своем новом увлечении – а интеллектуально он всегда чем-то увлечен – показывает ли свои рассказы или статьи, ведет ли заседание Философского общества или… вдруг выступает в качестве телевизионного провокатора в ток-шоу, например, в «Культурной революции». Впрочем, сам его живой рассказ о Карякине представляет его, автора не менее ярко, чем Юру, о котором идет речь.

Классик и его эпоха

Кабинет Юрия Федоровича в Переделкине: со всех сторон на тебя наступают книги, они теснятся на стеллажах, лежат многоэтажно на столе, на табуретах и креслах, ими завалена тахта, а со свободных участков стен глядят картины и репродукции – Микеланджело, Гойя, Эрнст Неизвестный, вдруг почему-то «Большевик» Кустодиева. Но это неспроста: попирающий сапогами толпу мужик с колючим, бессмысленным взором висит прямо под «Колоссом» Гойи. Мрачное сходство двух картин бросается в глаза. «Как же я раньше этого не замечал?», проносится в голове. «Значит, Гойя знал? Догадывался? Или Кустодиев бессознательно повторил?»

Юрий Федорович сидит за столом, читает одновременно пять или шесть кое-как распахнутых книг, налезающих одна на другую, что-то записывает, успевая отвечать зашедшему гостю. Улыбается сдержанно, порою сурово, и в этот миг – особенно в некоторых ракурсах – так похож на Федора Михайловича, что поневоле пронзает мысль «Да, все не случайно в этом мире».

В мою жизнь, как и в жизнь многих в годы Перестройки, Карякин ворвался двумя пронзительными статьями, яркой или даже яростной публицистикой – «Ждановская жидкость» и «Стоит ли наступать на грабли?» (Забегая вперед отмечу: наступили и второй раз, и третий, и сейчас продолжаем сей бесславный процесс. Грабли так и скачут под нашими ногами. Но тут Юрий Федорович никак не виноват. Он предупреждал, да не очень-то услышали.) Тогда подумалось: как славно пообщаться с таким человеком. Ведь разговор сразу уйдет вверх, в разряженное и по-настоящему интересное пространство, поскольку ключевые точки разворошенного низа – пошлой политики и примитивной морали, до сей поры закручивающие спиралью мозги у многих, у нас почти идеально совпадают. Но не сразу удалось, Карякин, казалось, был далеко.

Второй случай был забавным. Поздней осенью 93-го я впервые полетел в Штаты. В Вашингтоне зашел на радио «Голос Америки», побеседовал с Владимиром Мартином, чей голос слышал по ночам на протяжении многих лет. Потом улетел в Калифорнию, где меня ждали друзья. В России в это время шли выборы в Думу, но я, оглушенный американскими впечатлениями, за ними, признаться, не следил. И вот в пригороде Сан-Франциско меня по телефону настигает встревоженный голос Мартина: «Скажите, что стряслось у вас в России?» «Чего там могло случиться? – недоумеваю я. – Попытка путча и штурм Белого дома, слава Богу, позади». «А ваш Карякин на весь мир заявил, что Россия одурела». «Одурела?» «Да, в думских выборах Жириновский отхватил почти четверть голосов». «Ах, вот как! – я хмыкнул и перевел дух. – Что ж, и вправду одурела. Молодец Карякин. Диагноз точный. Но тревожиться рано. Это не столько за Жириновского, сколько против прочих болтунов. Протестное голосование». «Ну, будем надеяться», вздохнул Мартин.

Третий случай, который меня и познакомил с Юрием Федоровичем, был полон мистики. Шла осень 97-го. Я сидел за пишущей машинкой, заканчивая эссе о путанных путях России под названием «Бегство в свободу» (Полгода спустя оно было опубликовано в книге «На пути к открытому обществу. Идеи Карла Поппера и современная Россия».) В какой-то миг меня пронзила неожиданная мысль об историческом сходстве блужданий столь далеких стран, как Россия и Испания (противоположные окраины Европы, столь различны климат, темперамент. А сколько общего!). Я тут же добавил об этом страничку, упомянув и русскую «Реконкисту» (Дмитрия Донского, Ермака и прочих), и народное сопротивление Наполеону, и страшные гражданские войны, и подлые убийства национальных поэтов… В этот момент задребезжал телефон. «Александр Васильевич? – молодой женский голос. – Вас беспокоят из Испанского посольства. Мы хотим пригласить вас на вечер, посвященный испано-русским культурным связям». «Спасибо, приду, – отвечал я ошарашено. – Но я Испанией не занимался и никогда о ней не писал. Почему вы звоните мне?» «Почему вам? Вы у меня в списке». Я понял, что говорю с юной секретаршей, которой поручили обзвонить гостей, и больше вопросов не задавал.

Вечер, на котором блистательно председательствовал Юрий Федорович Карякин, прошел интересно. Два испанских киношника привезли только что смонтированный документальный фильм о генералиссимусе Франко, объективно и спокойно показавший как минусы, так и плюсы ушедшей эпохи. Лента вызвала оживленные споры. Я не преминул возможностью и рассказал о недавно пришедшем мне в голову историческом сходстве двух стран. Не все были согласны. Знаменитый историк Юрий Афанасьев вступил со мною в дискуссию. А позже, на характерном для подобных встреч скромном фуршете, ко мне подошел Карякин и сказал: «Я совершенно с вами согласен. Но странность вот в чем: на днях я упорно думал именно об Испании и России и примерно в этих же красках». «Случайно не знаете, Юрий Федорович, кто пригласил меня на этот замечательный вечер?» «Понятия не имею, – Карякин пожал плечами, – я к приглашениям никакого отношения не имел. А вот что касается Испании и России, это меня волнует. Я, знаете ли, добавил бы вот еще что: загадочную творческую связь гениальных творцов, которые никогда не виделись и даже не знали друг о друге. Но словно бы чувствовали общий ток гениальности. Имею в виду Гойю и Пушкина, Гойю и Достоевского». «Ого!», сказал я. Мы тут же договорились созвониться и встретиться. С тех пор вот уже двенадцать лет мы дружим.

С каждой новой встречей Карякин поражал меня все больше. Понятное дело, не берись спорить с Карякиным о Достоевском. Он знает, в каком томе, на какой странице та или иная фраза. Знает, что за ней стоит. И что под нею спрятано на немыслимой глубине, тоже знает. О Пушкине или Гойе разговор ведешь тоже робко, идешь, как по минному полю.

– Считается, что у Гойи одиннадцать автопортретов, – говорит Карякин. – И испанские искусствоведы так думают. А я нашел тридцать. – И с жаром открывает книги и папки и начинает показывать.

Но вот, скажем, я полагал себя знатоком поэзии Мандельштама, в запретные годы переворошил, что мог, и почему-то думал, что, несмотря на трагическую известность поэта, в тонкости его поэтики мало кто вникает. И вдруг на одной из первых встреч Карякин на память читает мне строки раннего Мандельштама, которые я и не знал. Они никогда не печатались в книжках поэта, а до того не попадались на папиросных листках самиздата. Я слушал, открывши рот, и даже почувствовал какой-то жар. И разговор о поэте, тут же случившийся, вышел не банальным, а странным, перекошенным, горячечным, с неожиданными поворотами… А у Карякина вообще стиль такой – резаный, колючий, с оборванной иногда фразой, не теряющий при этом ни красоты, ни логики. Только это не логика скучной ученой толпы и не логика записных любителей парадоксов. О нет, Карякин ожесточенно пробивается к какой-то ему одному ведомой правде. И если пробился сквозь бетонные стены вранья, тупости, непонимания хотя бы на шаг, готов тут же доверчиво поделиться добытым.

Собеседник он потрясающий. Подхватывает любую мысль, тут же азартно развивает, но по-разному – то несет ее на ладонях, как птенца, которому еще нужно взлететь, то жестко готов скрутить ей голову, словно враждебной и агрессивной птице.

Как-то раз возбужденно повторял мне слова Ламарка, чрезвычайно важные слова, запрятанные великим эволюционистом в длинном примечании, данном мелким шрифтом в каком-то из томов. Не каждый и прочтет. Но Карякин и нашел, и прочел, и, как на ладони, приподнял.

А слова вот какие: «Можно, пожалуй, сказать, что назначение человека как бы заключается в том, чтобы уничтожить свой род, предварительно сделав земной шар непригодным для обитания».

– Слушай, поверить невозможно! Я когда нашел, ошалел. Ведь автор этих слов не Бор, не Эйнштейн, не Чингиз Айтматов, не Алесь Адамович...

– Да уж! Жан-Батиста можно назвать крестным отцом глобальной экологии.

– Как он мог сказать – понять такое – еще тогда? А ведь тут действительно запрятаны сразу две глобальные проблемы – природная среда и война, убийство природы и самоубийство человечества. Словно Ламарк знал про живое и мертвое время. Живое – это когда жизнь цветет, ящерицы и змеи шуршат… Мёртвое – когда ничего уже сделать нельзя, когда земной наш корабль улетел не туда… И уже не вернуть его обратно…

– Иногда, впрочем, возвращаются. Хотя бы в мечте поэта. «Нам казалось, мы кратко блуждали. Нет, мы прожили долгие жизни. Возвратились, и нас не узнали. И не встретили в милой отчизне. И никто не спросил о планете, где мы близились к юности вечной…»

– Это хорошо, когда еще можно вернуться. А встретят или нет, это уже второй вопрос.

Я вдруг говорю:

– Юра (мы тогда уже были на «ты»), а не кажется ли тебе, что это мелковато для человека – загубить всего лишь одну планету, пусть даже и родную?

Он удивленно смотрит, но тут же хитро улыбается:

– Разумеется, мелковато! – говорит так, как будто давно это продумал. – Чего там одну! И Марс, и Венера – вполне достойные объекты для разрушения. То-то мы туда лететь собрались. Уж не знаю, к юности ли вечной. А там, глядишь, и на Юпитер замахнемся. Чего это он, такой здоровый и мрачный, всё вертится?

– А потом и Солнце погасим.

– Мы всякого гения потушим во младенчестве, – добавляет он тихо.

– Это сходные задачи, – говорю я.

– Да, конечно. Тут, на Земле, это частично удалось. Но ведь солнц много.

– Начнем с Млечного пути. Хоп, и одной галактикой меньше.

Он смеется. Ему нравится ход мысли.

– И галактик много. Работы надолго хватит. Тем более, что она, Она, – развел руки, – расширяется.

– Забавно. Вот, значит, какой человек разрушитель. Ма-а-сштабный!

– То есть, конечная цель человека – разрушить Вселенную? В смысле, уничтожить ее. Или закрыть. Как неудачный проект. Сжать снова в точку. Творение мира отменить. Так что ли?

– Ну, почти.

– И Творец с этим согласен?

– Может, только на это и надеется. Он натворил, а расхлебывать нам. Только при таких масштабах и при таких временах – а это миллиарды лет, наше Солнышко само давно погаснет, и стараться не нужно. Так что это не столько разрушение, сколько, скорее, созидание. Ибо сколько нужно создать, чтобы всё это, – опять повел широко рукою, – порушить. Всё в итоге переворачивается, и уже человек выглядит спасителем мира. Вот это вам экология! Глобальней не бывает. Разрушайте, братцы, разрушайте. Только не ограничивайте себя. Не мелочитесь. Уничтожить одно озеро, одно море или одну, отдельно взятую страну – это преступно. Хуже того, это некрасиво, это пошло.

– Да. Бедный Ламарк. Он, вероятно, о таком и не помышлял.

– Был старик, застенчивый, как мальчик…

– Неуклюжий, робкий патриарх…

– Кто за честь природы фехтовальщик?

– Ну, конечно, пламенный Ламарк…

– Мы прошли разряды насекомых с наливными рюмочками глаз… – Карякин оживляется. – Ты представляешь себе сказочную мощь этой метафоры – наливными рюмочками глаз?

– Да, – отвечаю я шепотом. – И представляю, и поражаюсь.

– Если все живое лишь помарка за короткий выморочный день, на подвижной лестнице Ламарка я займу последнюю ступень…

Карякин смотрит на меня так, словно ему хочется постоять на этой ступени, оценить, как это жить без зрения, без слуха, в роговой мантии, с глухотой паучьей… «Ты напрасно Моцарта любил»…

– Кстати, о точке, – вспоминаю я. – Мандельштам в Воронеже, уже почти с петлей на шее, вспоминая «курву-Москву», написал такие строчки:

Ну как метро? Молчи, в себе таи.

Не спрашивай, как набухают почки,

И вы, часов кремлевские бои, –

Язык пространства, сжатого до точки...

Получается, он уже задумывался о сжатии пространства до точки. Как раз в те поры, когда шло уничтожение одной, отдельно взятой страны.

– Да. – Карякин задумывается, темнеет. – Только одно и остается: почки всё же набухают.

Таких разговоров у нас были много. Мы их не записывали. И вспомнить что-то всерьез уже надежды нет. Впрочем, и не надо. Все это было обычным рабочим топливом.

Вот, вспомнил еще один поворот. Мы тогда с Юрием Федоровичем вместе работали над книгой «Я – Гойя». Точнее, мы писали каждый по маленькому эссе, а книгу – письма великого художника – собирала и готовила Ирина Зорина, чудесная жена Карякина, историк и испанист.

Я взял небольшую карту Европы и при помощи линейки соединил прямыми линиями Мадрид и Москву, Лондон и Рим. Получился почти идеальный крест. Пове