Личность, время, культура, судьба.

У людей карякинского склада (таких людей очень мало, а сам он - один) нет профессии в строгом смысле этого слова. Зато есть призвание. Это призвание – беспокоить, будоражить человеческую совесть. Думаю, для нашей страны в наше время это профессия – главная. Метод его работы – отыскать в кладовых культуры (российской и всемирной) то вечное, что необходимо для нашего времени, жгуче взыскуемо им. И, постигнув все это самому, буквально вдолбить, вбарабанить постигнутое в наши глухие души и ленивые мозги.

Как говорят в Китае, для того, чтобы хлопнуть в ладоши, надо как минимум иметь две ладони. В карякинском случае этими двумя ладонями стали как содержание его слов и текстов, так и сам их носитель.

Харизма интеллигента

Начнем со второго. Юрий Карякин, несомненно, является личностью харизматической. Вряд ли понятие «харизма» можно рационально определить. Его можно только почувствовать.

Впервые я встретился с Юрием Федоровичем в январе 1965 года в Праге, куда приехал работать в журнал коммунистических и рабочих партий «Проблемы мира и социализма». Карякин уже работал там несколько лет. Познакомила меня моя подруга по Институту мировой экономики и международных отношений Ирина Зорина, приехавшая на работу в журнал чуть раньше меня. Мне суждено было стать другом тогда еще складывавшегося не без трудностей семейного дома Карякиных.

Я быстро понял, что Юрий в журнале занимает особое место. Он был несомненно нравственным авторитетом. При том что в бытовом смысле Юра в то отнюдь не был ангелом. Просто всё или почти всё, что было яркого, игрового, азартного, задорного, я бы даже сказал – хохмаческого в незаурядной пражской колонии российских интеллигентов, крутилось вокруг него. Карякина особенно сильно любили и особенно ожесточенно ненавидели. Он был фактурным человеком. А следовательно – резким вызовом. Чему? Прежде всего не идеологии, а скорее, эстетике, стилистике советского существования. Ну какая-то несоветская у него была манера ходить, говорить, слушать, спорить, смотреть в глаза начальства. Какая-то раскодировка советской ритмики. Да и писать он норовил не по-советски, хотя и вставлял в текст (совершенно искренне) привычные тогда для нас обороты и клише.

В общем, харизму не опишешь. Харизма – это, с одной стороны, собственный внутренний импульс-сигнал, за которым и естественная органическая сила характера, и тщательно переработанный, перепаханный жизненный опыт, ставший частью натуры и предвестником судьбы. Но, с другой стороны, харизма – это всегда встреча. «Душа ждала кого-нибудь. И дождалась». В отношениях с Карякиным градус общения всегда высок. Знак мог меняться с плюса на минус и обратно. Менялся он, например, у нашего общего товарища по Праге Мераба Мамардашвили. Но градус не менялся никогда. Дело в том, что карякинский взгляд, карякинское слово, карякинский текст, как правило, попадали прямо в точку пересечения наших самых острых душевных разломов и того, что на тогдашнем птичьем языке именовалось «особенностями текущего момента». От него ожидали чуда в слове и вместе с тем – поступка, и он чувствовал, что ответ на это ожидание и есть его дело. И нередко ему действительно удавалось подарить людям это чудо-слово-дело.

С пражских времен длится наша дружба. Так что итоговая книга Юрия Федоровича «Перемена убеждений», начиная с его воспоминаний о 60-х годах, - это такое свидетельство, коему автор этих строк, в свою очередь, является одним из постоянных и внимательных свидетелей. Свидетелей не только и не столько в смысле событийной фактуры, а главным образом – эволюции карякинской мысли.

И здесь уместно сказать несколько слов о первой из «двух ладоней». Я имею в виду содержание процесса перемены убеждений. Это тем более важно, что в силу высокого градуса харизматичности автора его личная история особенно колоритно и выразительно высвечивает судьбу целого поколения шестидесятников ХХ столетия, их яркий и поучительный путь преодоления старых иллюзий посредством обретения новых – и так вплоть до постижения иллюзорности любых идеологических формул под лучами яркого света давно и навсегда сформулированных истин человеческой нравственности и любви.

Путь этот был проделан не впервые. Сам Ю.Ф.Карякин – один из лучших знатоков Ф.М.Достоевского (причем именно со стороны его идейно-философского наследия) – хорошо знаком с драмой русских шестидесятников XIX века с их искушением, страшным соблазном нечаевщины и трудным, мучительным интеллектуальным и нравственным усилием по его преодолению.

Все дело в том, насколько содержательным в широком культурно-историческом смысле и вместе с тем насколько поучительным и востребованным оказался тот уже давний опыт.

Ответ на этот вопрос весьма не прост. Я бы разделил этот сдвоенный пласт на две части – культурную и историческую.

В культурном смысле трудно найти более плодотворное поколение, чем «шестидесятники» первого разлива. Их вклад в российскую и мировую культуру поистине уникален и общепризнан. Достаточно сопоставить достижения этого поколения с результатами деятельности современных ему правивших страной имперских «державников», начавших с крымской катастрофы и подготовивших почву для катастрофы цусимской, как сразу станет ясной несоразмерная разность потенциалов, выявиться со всей очевидностью, кто создавал величие России и кто подрывал его.

Но в плане историческом великие прозрения и бесценные уроки этого поколения оказались мало востребованными. Более того, они были с презрением отвергнуты многими активными людьми непосредственно следовавшими за ними поколения. Как известно, отец Александра и Владимира Ульяновых был человекам, положившим все силы на народное просвещение. Он, несомненно, был шестидесятником своего века. Но – увы! – он и его единомышленники не смогли просветить своих собственных детей. Ветры лихого времени вкупе со «свинцовыми мерзостями жизни» оказались сильнее. Как тут не вспомнить судьбу отца и сына Верховенских. Я не исключаю, что В.И.Ленин не выносил Достоевского – в особенности его «Бесы» - в том числе и в контексте собственных семейных ассоциаций.

Разговор о вкладе шестидесятников ХХ столетия в культурно-историческую судьбы страны и мира отнюдь еще не завершен. Эта тема еще не остыла, еще не вышла полностью из конъюнктурно-событийного контекста. Как-то в разгар культурной революции в Китае (кстати, тоже в 60-е годы) премьера Чжоу Эньлая, человека умного, гибкого и осторожного, а потому люто ненавидимого хунвейбинами, спросили: «Что вы думаете о значении Великой французской революции?» Чжоу после паузы ответил: «Пока еще рано делать выводы».

То, что вклад и следующей, «второй волны» российских шестидесятников в национальную и мировую культуру огромен, трудно спорить. Вместо многих фамилий, что всегда неполно и субъективно, достаточно ограничиться одной – Солженицын. Не случайно наряду с Достоевским, Александр Исаевич стал, по существу, главным героем жизни, а, следовательно, и книги Карякина. В этих именах для него (и далеко не только для него) уникальным образом сплелись воедино базовые парадигмы личности, времени, культуры и судьбы.

Карякин справедливо замечает и со свойственной ему страстной энергией вдалбливает нам: эти два гиганта прошли каждый в отпущенное им время во многом сходный путь от ослепления искушением рая на земле любой ценой к ясности и яркости духовного зрения, близкого к предельному для ограниченных возможностей человека.

Будет ли востребован этот рывок к свободе и нравственности, этот пример мучительного прозрения? Первая попытка оказалась катастрофической. Что-то будет со второй? На этот счет существуют серьезные опасения. Сейчас к рывку шестидесятников к свободе и нравственности часто относятся со снисходительным пренебрежением. «Как можно было не понимать очевидных вещей, которые для нас, молодых, ясны и просты, как таблица умножения ?» (Кстати, в 60-е годы таблицу умножения, да не только ее, молодежь знала значительно лучше, чем сейчас).

Человек освобождающийся

Опасность таких рассуждений отнюдь не в том, что они кого-то задевают. Это не проблема. Проблема в опасности слишком легко обретенных истин, даже самых правильных. Для Карякина человек, мучительно освобождающийся от демонов тьмы, совершающий рывок к свету, в чем-то даже более ценен, чем органически свободный человек. Для такого – освобождающегося человека важен и бесценен сам путь («дао», как говорят на Востоке). Для него метафора одинокого монаха, бредущего по миру с дырявым зонтиком, интереснее и ярче чем образ современного, «органического» жителя какой-нибудь благополучной страны, начиненного штампами нынешних конъюнктурных политкорректностей. Даже если (что вполне вероятно) конечная цель рывка к свободе – разумеется, земная цель – и есть почти автоматическое обретение этих сытых, благополучных и даже слегка гламурных штампов и политкорректностей.

Станет ли рывок к свободе шестидесятников ХХ столетия составной частью российской мысли и культуры – это не вопрос. Вершины творческих достижений этого поколения просто нет смысла перечислять.

Станет ли их опыт уроком для ближайших поколений мыслящих и творящих россиян – вопрос открытий. Бациллы большевизма, шовинизма и других гибельных недугов по-прежнему разносятся буйными ветрами по просторам нашей все еще необъятной Родины. Возможно, это еще не эпидемия, но уже серьезное и опасное нездоровье.

Книга Юрия Карякина «Перемена убеждений» - очень сильное, действенное средство против этих бацилл. Настоятельно советую всем – примите это лекарство и обязательно дайте его вашим детям.

АНАТОЛИЙ ЧЕРНЯЕВ

Мы называли его «графом» - за аристократизм и благородство. Самый долгий и надежный Юрин друг, которому оба мы стольким обязаны. И прежде всего тем, что он, будто предвидя нашу судьбу, «свел» нас на этом свете. В сентябре 1964 года напутствуя меня на работу в Прагу (в журнал «Проблемы мира и социализма») в своем кабинете в ЦК на Старой площади, ограничился одним: передайте привет только одному человеку в журнале – Юре Карякину и поздравьте его со статьей о Солженицыне.

Они познакомились в журнале «Проблемы мира и социализма» в Праге в 1961 году, сдружились. Уже тогда Анатолий Черняев показал Карякину «подпольные» стихи Коржавина. Разносторонне образованный, с тонким литературным вкусом, отдавший четыре десятка лет жизни службе в Международном отделе ЦК, он оставался знатоком литературы, театра и в последние годы – работая помощником президента Горбачева и потом в Фонде Горбачева - написал несколько прекрасных книг о жизни и судьбе своей и нашей страны.

УДИВИТЕЛЬНЫЙ ЧЕЛОВЕК,

УНИКАЛЬНАЯ ЛИЧНОСТЬ

Это – удивительный человек, уникальная личность. Для него органично быть оригинальным. И он культивирует в себе это свойство, рискуя, бывает, соскользнуть в чудачество. Впрочем, это тоже очень по–русски. Если б не одаренность, оригинальничание не было бы столь интересно.

Он в своей жизни «сыграл» едва ли не всех героев Достоевского. И мои отношения с ним (а это 49 лет) колебались в зависимости от того, в каком амплуа он представлялся мне в тот или иной момент – не по отношению ко мне, а в его жизни. Колебания – от закадычной, искренней дружбы до разрывов.

Я иногда обманывался, полагая себя то камертоном, то критерием в оценке его поведения. А он также иногда поощрял этот самообман. Я позволял себе его судить! Простительно: я же не знал, что Карякин будет объявлен великим человеком.

Ю.Ф. в своем творческом любопытстве и с его нравственной энергией умел находить значительных, даже великих «собеседников» (в прошлом и настоящем, а с Достоевским–то прожил в обнимку всю сознательную жизнь). Прикосновение к ним высекало даже не искру, а большую и яркую вспышку. Видно, сказывалась сопоставимость величин.

Для меня эти его контакты с крупными фигурами (за двумя исключениями) остаются заслугами ума и мужества, достоинствами объективного значения.

Одно исключение – это когда Карякин, по его же словам, «занялся не своим делом», взявшись учить Ельцина.

Второе – когда Карякину изменил глазомер (философский и исторический). Это меня очень огорчило. Очень мы матерились по этому поводу, к счастью, только по телефону. (После его статьи года полтора назад о Ленине, все содержание которого Ю.Ф. свел к двум–трем записочкам – чтоб расстрелять нескольких кулаков и контрреволюционных попов).

Не могу объяснить, почему тут изменяет Юре и философский подход, и чувство историзма, и понимание неизбежностиименно Ленина после столетий гнусной российской истории.

Может, Юра стал религиозным? Не вижу здесь ни неожиданности, ни ничего плохого.

Но религия – опасный критерий для «практического разума». Смотреть на все сквозь «слезинку ребенка» – можно много наошибаться. Она ведь, слезинка–то, «шарик».

Богом запланирована человеческая История с участием Сатаны. Юре это известно лучше, чем многим из нас. Без такого вмешательства История, мало того, что была бы безумно скучна, – она бы давно кончилась.

В одной из публикаций Ю.Ф. я прочел, что культура невозможна была бы без религии. Истинно так. Но и наоборот тоже! Религия без культуры – это то, что нам каждый день показывают по ТV (крестные ходы, целование икон, освящение святой водой то очередной церкви и часовни, то нового танка, сверхнового крейсера и т.д.).

Карякин обладает неотразимым магнетизмом (слово обаяние не подходит). В его натуре, в его виртуозном интеллекте, в его изощренной образованности – такие ценности, которые заставляют дорожить близостью этого человека.

Желаю тебе, Юра, долго жить по–своему.

Твой Толя

АНАТОЛИЙ КУЦЕНКОВ

Толя Куц – так мы всегда зовем его – как и другой Толя, Черняев, - самые старые Юрины друзья, еще с ранних пражских времен.

Неутомимый весельчак, он вместе с Карякой был автором многочисленных проделок и розыгрышей, о которых в пражской редакции журнала «Проблемы мира и социализма» ходили легенды. Прекрасный журналист, первоклассный индолог, ученый. Написал несколько книг и среди них – очень интересную работу об индийских кастах.

После Праги работал корреспондентом «Правды» в Индии и других странах Южной и Юго-Восточной Азии, потом в Международном отделе ЦК КПСС. Но карьере в ЦК предпочел занятие академической наукой. Из ЦК перешел в Институт международного рабочего движения, а потом в Институт востоковедения, где организовал Центр индийских исследований, которым руководил многие годы. Более десяти лет был главным редактором журнала «Народы Азии и Африки» (ныне «Восток»).

Судьба свела друзей снова в конце 60-х годов в Институте международного рабочего движения, где А. Куценков стал начальником (зам директора), а Карякин – подчиненным (младший, потом старший, но так и не остепенившийся, сотрудник того же института). Командно-административный формат не изменил их отношений. Скорее помогал Карякину сохранять свободу мысли и действий, потому что Куц, как и его тезка Толя Черняев, помогал товарищу в очень трудных ситуациях. И не раз.

Превратности судьбы привели Куца в наш академический кооперативный дом – знаменитую зюзинскую слободку. Там мы стали соседями. Жили трудно (в том числе и материально), но весело и очень интересно. А когда в мае 1969 года нам с Юрой негде было отпраздновать свадьбу, Куц широким жестом отдал свою квартиру холостяка. Она не была отягощена мебелью. Столов не было, стульев тоже. Прием получился а ля фуршет. Но друзей набилось много, устроили веселый капустник. Все дружно выпивали, закусывали в основном селедкой и винегретом.

Переезд Куца на другую квартиру не остудил нашей дружбы. Она продолжается и по сей день.

Ты помнишь, Каряка…

Дорогой Юра! Дорогой Каряка! Дорогой Каряка-Чудака!

Вот и ты вступаешь в ряды восьмидесятилетних. 80 лет – срок немалый, круглый. Самое замечательное состоит в том, что 50 из них приходятся на годы нашей дружбы. Мы втроем - ты, Толя Черняев и я познакомились в Праге практически в один и тот же день. И стали друзьями. Подружились мы и с Ирой, твоей верной подругой.

Что я могу сказать тебе по поводу юбилея? Тебе будут говорить много разных приятных слов. Отнесись к ним серьезно. Ты действительно навечно вписал свое имя в историю российского освободительного, демократического, правозащитного и многих других движений – радикальных, умеренных и не очень. Движения, в которых ты никогда не был замечен – это движения скучных и сторонников сухого закона. Если и найдутся люди, которые будут корить тебя за это, то только не я, поскольку полностью разделял и разделяю эту же философию.

Тебе будут говорить, что ты – гигант, бабушка и дедушка, отец и сын русской демократии. И это тоже верно. Кое-кто будет настойчиво называть прорабом перестройки. Вот этого звания ты беги, отмети его с порога! Помни, что за дефекты стройки, прежде всего, судят прораба. А придраться к тебе можно. В то время, как ты сам героически сражался на баррикадах во имя светлого будущего, неустанно проповедовал птицам, что политика и нравственность должны слиться в экстазе, что старушек нельзя лущить и т.д., к власти уже крались жулики, присматривая жирные куски общенародной собственности для приватизации… А ты не заметил. Не раскусил ты и главного инженера стройки - оказался темной личностью.

С тех пор, как мне исполнилось 80, я все чаще погружаюсь в воспоминания. А вспомнить есть что! Прежде всего, наши беседы в стиле монологов. Ты мне говорил о «бесах», я тебе об индийских кастах. Ты мне о «Преступлении и наказании» Ф.М.Достоевского, я тебе о «Сонетах» Петрарки… Признаюсь, ты дал мне очень много, и я за это тебе благодарен. Под твоим благотворным влиянием я даже начал писать стихи. Не рискуя соревноваться с именитыми поэтами, я, на всякий случай, избрал для себя малоизвестный у нас жанр японской танки (или хайки?). Помнится, вам с Ирой понравилась танка (или хайка?) «Воспоминание о Переделкино». Я ее вам послал в свое время электронной почтой, а копию не сохранил. Поэтому написал еще одну:

Идем с Карякою тропою Хошимина…

Привал, привал и силы иссякают…

Зато как радостно воспрянула душа!

Но и ты кое-что позаимствовал у меня. Чего стоят мои уроки йоги, которой я обучал тебя в Праге! Ты был достойным учеником. Я с умиление смотрел, как ты, сложив губки куриной гузкой, надувал щеки и яростно молотил себя кулаком в грудь! Точь-в-точь как наши предки, обитающих ныне в джунглях Явы или Суматры.

Вспоминаю наши игры в Чапаева и все пивные на пути Швейка к призывному пункту в Праге, которые мы посетили, пользуясь как путеводителем «Бравым солдатом Швейком». Вспоминаю Воронью слободку в Зюзино, где мы были соседями и встречались каждый день; наши шутки, розыгрыши. Чего стоит твоя записка от имени тети Паши! Она ввергла меня в панику и заставила вместе с милым другом бежать из квартиры через окно. Вспоминаю и твою леденящую кровь историю о карлике из Аэрофлота, который, якобы, воспользовавшись твоим не совсем трезвым состоянием, расцарапал тебе физиономию. Помню, как в гололед на машине я вез тебя в Парткомиссию ЦК КПСС по случаю исключения тебя из партии. Накануне моя матушка Александра Яковлевна раскинула на картах и сказала, что все будет хорошо. И ведь, правда, кончилось все хорошо!

Карячка! От всего сердца поздравляю тебя, дорогой мой друг, с днем рождения. Будь здоров. Живи долго - еще так много не сделано. И поцелуй Иру!

Обнимаю А.Куц

ВЯЧЕСЛАВ ИВАНОВ

Летом 2007 года, когда готовила к изданию Юрину книгу «Перемена убеждений», вспомнила, что, пожалуй, самой яркой и содержательной рецензией на главную книгу Карякина «Достоевский и канун XXI века » была опубликованная в «Московских новостях» (1989 год) рецензия Вячеслава Вс. Иванова «ЖИЗНЬ НАЧИТАЛАСЬ ДОСТОЕВСКОГО». Она была особенно дорога Карякину. Разыскала эту рецензию и обратилась к Светлане и Коме с просьбой прочитать книгу и написать что-нибудь для задней обложки. В ответ получила новое интересное эссе. Ниже публикую то и другое.

ЖИЗНЬ НАЧИТАЛАСЬ ДОСТОЕВСКОГО

Это – такая книга, что о ней нельзя просто и спокойно писать. Хочется крикнуть: Как, вы еще не прочли! Спешите!

Таких книг я видел мало на своем веку. В ней – все вместе: «высокая философия», и репортаж о виденном в Кампучии, и предсказания наших будущих экологических бед, и размышления, вызванные нашим недавним прошлым (когда и автору книги, как многим из лучших умов страны, пытались заткнуть рот надолго). Как Достоевский, мысль которого продолжается в авторе и, по сути, и по духу, и по форме, Карякин сумел соединить газетные и библейские темы.

Достоевским Карякин зачитывается всю жизнь: начал он увлекаться им еще в то время, когда чтение Достоевского было запретным, в школах его имя не упоминалось. Отношение Сталина к Достоевскому мне всегда напоминало эпизод из антиутопии Олдоса Хаксли «О дивный новый мир» (у нас изданной недавно, но написанной еще в начале 30-х годов), где выясняется, что Главноуправитель – диктатор Мустафа Монд – знает наизусть запрещенного Шекспира и держит в сейфе другие книги, недоступные его подданным. Тайное пристрастие Сталина к Достоевскому было вместе с тем и частью общей картины, которую Ю.Карякин обсуждает в своей книге, когда исследует то, что сама «жизнь начиталась Достоевского». Мы до сих пор живем в кругу тех философских, нравственных, политических проблем, которыми мучился Достоевский. Старую интеллигенцию, почти исчезнувшую, истребленную, но подающую нам знак из эмигрантских изданий и тех немногих книг, вышедших в конце 20-х годов, из которых и Карякин, начиная с юности, узнал Достоевского, - эту интеллигенцию, по слову Иннокентия Анненского, с молодых лет «пытали Достоевским», и след этих мучений остался в русской культуре. Карякин тоже прошел через испытание Достоевским, без которого нет приобщения - инициации- посвящения в тайны русской философии, в глубину нашего духовного опыта. От многих предшествующих – русских и западных – работ о Достоевском книга Карякина среди всего прочего отличается еще и полнотой ссылок на те записи и афоризмы Достоевского, которые во всей их огромности мы узнали лишь благодаря публикациям последних десятилетий. Замечательно продуманное художественное оформление книги, делающее ее событием и для всех библиофилов, включает воспроизведение (на форзаце и иллюстрациях) многочисленных текстов этих записей. Достоевский становится вровень с великими мастерами лаконичных изречений, каких и на Западе, и на Востоке не так много.

Карякин показывает, что известные читателям романы никак не исчерпывают Достоевского: из всех тех свидетельств, которыми может располагать сегодняшний его исследователь, Карякин умеет восстановить вихрь страстной мысли, не полностью вместившейся в дописанные при жизни писателя сочинения и несущей все дальше и дальше – в 21–й век автора книги о Достоевском и читателей. В этом смысле книга Ю.Карякина мне представляется образцом того, как нужно понимать Достоевского, да и других писателей. Мало разобрать – и с ювелирной тонкостью, которая видна, например, в изучении смысла повторов «Воздуху, воздуху, воздуху» в «Преступлении и наказании» или частотности словечка «вдруг» в разных романах - отдельные изданные произведения, мало озаботится задачей восстановления поврежденной целостности их текста, что сделано в разделе об Исповеди Ставрогина, без которой до сих пор (вопреки замыслу Достоевского) переиздают «Бесы». Нужно постичь общий ход мысли и страданий Достоевского, увидеть его глазами мучения наших современников; иначе говоря, совершить опыт проникновения в те сочинения, которые Достоевский написал бы, останься он жив еще на несколько лет или доживи он до наших дней.

Ю.Карякин заражает читателя своим вчитыванием в любимого писателя. Многие из нас помнят бесспорность юношеского запойного чтения, когда Достоевский открывается впервые. Карякину удалось сохранить надолго это экстатическое чувство и с художественной силой напомнить нам самые впечатляющие сцены из романов (такие как чтение Евангелия Раскольниковым и Соней). Самое проводимое им различие между высшим художественным пониманием сцены и оценкой как менее значимой рассудочной стороной восприятия романа кажется весьма существенным.

Из писателей ХХ века, которые под стать главному герою книги, особенно отрадно было встретить на ее страницах двух гениев: русского – Андрея Платонова и японского – Акутагаву. У последнего с Достоевским связь, своей многосторонностью почти пугающая: использованный Достоевским народный рассказ-притча о луковке (и бабе, из-за дурного характера теряющей счастье) - в буддийском его варианте есть у Акутагавы. Разумеется, число параллелей, всплывающих в памяти по ходу чтения книги огромно. Так, замечательный анализ восклицания «воздуху, воздуху...» сразу приводит на ум (напечатанные позже романа Достоевского, и, следовательно, скорее всего, испытавшее его влияние) стихотворение современника Достоевского – великого русского поэта (которого еще предстоит нам открыть: большая часть им написанного у нас не издавалась с начала века) Константина Случевского, начинающееся «Воздуху, воздуху! Я задыхаюсь…» и продолжающееся «Значит, подслушали нас» (опять как в сцене из «Преступления и наказания», разобранной Карякиным). Автор книги восхищается местом из «Подростка», где, по словам Карякина (стр. 151), «Бог сравнивается со стихотворцем, творение – со стихотворением». Слово в слово это есть и в «Заратустре», которого нам часто еще придется вспоминать, размышляя о Достоевском.

Во всех будущих раздумьях над темой великого писателя-мыслителя книга Карякина останется вехой, означающей полный выход Достоевского из литературного подполья у нас. Он снова становится нашим литературным собеседником и современником, и одновременно смотрит на нас из такого близкого (и, будем надеяться, все же не вполне апокалиптического) будущего, куда вместе с ним – его глазами заглянул Ю.Карякин.