Письма у.к.джаджу и теософам сша (1885-1890)

Письмо 1

У.К.Джаджу

1 мая 1885 г. Неаполь.

Торре дель Греко,

отель «У Везувия»

Мой дорогой Джадж!

Было время, когда я считала вас верным другом, и после вашей коротенькой записки, то есть почтовой открытки из Лондона, у меня нет причин воспринимать вас как-то иначе. И тем не менее все, что вы делали, говорили и говорите сейчас, дает мне право думать, что в вас происходят большие изменения. За эти изменения я вас не упрекаю, но другие люди могут вас за это порицать значительно сильнее меня. Как бы то ни было, я пишу вам, полагаясь на ваше благородство джентльмена, которое не позволит вам выболтать то, что я должна буду вам сказать, ибо, если вы это сделаете, выгоды от этого вам не будет никакой, а только усилит поток оскорблений, обрушившихся на мою голову, и не принесет вам никакой пользы и не доставит никакого удовольствия.

Поэтому, полагаясь на ваше благородство, пусть даже во имя ваших прежних дружеских чувств, я расскажу вам легенду, мораль которой можете вывести или придумать сами.

Взгляните на мой адрес, и он вам подскажет, что мы с вами — в одной и той же ситуации, что мы — жертвы одного и того же человека, и еще никто, даже Куломбы или святые отцы, не сумел причинить нам и лично мне столько вреда, сколько он. Вы уехали из Адьяра потому, что он хотел от вас избавиться (sic!, это его собственные слова), а я уехала из-за того, что в тот самый момент, когда мы уже собирались праздновать победу, он прибегнул к такой дьявольской лжи, что буквально за один день свел на нет все действие истины и справедливости, и если он не разрушил Общество (ибо никому ни на небесах, ни в преисподней не дано свершить такое), то лишь потому, что я принесла себя в жертву и отправилась в добровольное изгнание, прихватив с собою этого человека. И он поехал со мною, потому что он ни в грош не ставит ни наше дело, ни Теософское Общество, ни даже Учителей, и он ревнует к любому, кто поддерживает с Ними какие-либо отношения или удостаивается Их внимания, а единственное, чего он жаждет, — это выкачать из меня все знания, какие сумеет, ибо настроен он на то, чтобы стать оккультистом и оккультным litterateur^[574] за мой счет.

Все это для вас загадка, не правда ли? Так слушайте. Начнем с того, что если я вам не писала (равно как и Олькотт), то это не потому, что (как вы иронически замечаете в своем письме к нему от 25 февраля, которое он получил в Неаполе и передал мне, — вот оно передо мною) мы получили «указания» от Учителя «не писать» вам и что мы будто бы рассказали Учителю выдумку, «сочиненную кем-то из нас или обоими сразу», а потому, что с 14 января по 14 апреля я не вставала с постели, будучи при смерти, и врачи и все в Штаб-квартире ожидали моей кончины с минуты на минуту, а также потому, что Олькотт, вследствие дьявольских интриг кое-кого из теософов, все это время был на грани самоубийства. А спас меня Учитель (врачи сочли это неким чудом), и он же велел Олькотту быть мужчиной и воспринимать все происходящее с ним в целом как личную карму.

Вот почему, дорогой мой Джадж, мы не написали вам «ни слова» с 25 декабря — с тех пор, как вернулись. Воистину, воистину вы должны целиком и полностью находиться под влиянием этого доктора, чтобы так думать и рассуждать о своих лучших и преданнейших друзьях, как вы делаете это в своем письме к нему! Прислушайтесь, Джадж, и уловите разницу между этим человеком и мною.

Когда я получила это жуткое письмо от вашего собственного брата, несколько писем от Харриса и одно от госпожи Биллингс, то вместо того чтобы поверить в эту скандальную историю в их трактовке — в историю вашей драмы с дочерью госпожи Биллинг, я скрыла все это от Олькотта, а затем, через два месяца, следуя указанию Учителя, дала наконец полковнику прочитать эти письма, и мы с Олькоттом порешили: «Не будем этому верить, пока не услышим это из уст самого Учителя». Когда в Лондоне, за неделю до отъезда в Индию (где-то в последних числах октября), госпожа Холлис Биллингс дала мне почитать ваши письма к ней и к ее дочери, мне не захотелось их читать, и когда одно из них она оставила мне «подержать у себя», то я так и не стала его вскрывать, запечатала еще в один конверт и отложила его прочь, к тем документам, которые хранятся у Олькотта.

И теперь без всяких на то оснований, лишь потому, что Учитель хранил по этому поводу молчание и не подтверждал обвинения, которые выдвинули против вас госпожа Биллингс и Харрис, вас следовало бы считать невиновным. Ибо Учитель редко посвящает нас в истинное положение дел; он предоставляет событиям идти своим собственным ходом и никогда не вмешивается — только если без этого никак нельзя обойтись — в человеческую карму и как-то по-своему достигает своих целей.

Но мы не стали бы и не станем верить во всякую хулу, возводимую на нашего друга. Я говорила вам об этом в Париже. Мы никогда не пойдем против вас — ни я, ни Олькотт. Если этот доктор, «этот презреннейший (?) доктор» сообщил вам, что либо Олькотт, либо я говорили ему о деньгах, позаимствованных вами у Дамодара, как угодно, но только не случайно упомянув об этом, то он лжет. Это именно он рассказывал нам и лично мне, причем неоднократно, о том, какой вы лжец; говорил, будто вы проболтались о том, что у вас есть, не только жена, но и дети; что вы, назвавший и Мохини, и Дамодара, и Субба Роу^[575], и прочих обманщиками, сами являетесь при этом отъявленнейшим обманщиком; что вы дурак и самодовольный тип, но он-де сумел так ловко от вас избавиться, что все мы должны быть ему за это благодарны. Лейну Фоксу он написал письмо, которое я видела в Лондоне; в письме говорится, что вы уехали из Адьяра потому, что убедились в моем мошенничестве и утратили всю свою веру в Учителей и так далее.

Мне и другим он повторял бог знает сколько раз, будто вы ему говорили, что вас сюда обманом заманили из Америки; что некоторые письма, полученные вами от Учителя, являются фальшивками, изготовленными Дамодаром или мною; что этот «приказ», полученный в Париже, — подделка, сотворенная Мохини, мною или Олькоттом и т. д. и т. п. Если он заставил вас поверить во все это или какими-то окольными путями и инсинуациями подвел к тому, чтобы вы в это уверовали, тогда вы воистину находитесь под влиянием дугпа.^[576]

И все же вы верили и говорили про нас всякую всячину, тогда как мы всегда были верны вам, а если Олькотт в глубине души и имеет что-то против вас, равно как и я, то это единственно из-за глубокой скорби в связи с потерей того, кого мы всегда считали верным и надежным другом. Вот в чем разница между нами, Джадж. Теперь, когда я отказалась (вследствие тех же интриг) от должности секретаря по переписке Теософского Общества и почти полностью прервала свою связь с Обществом, чтобы спасти его, — теперь у меня нет причин говорить вам что-либо, кроме правды.

Вы называете Дамодара лжецом. Он — индус, чела^[577], скрытный, осторожный, боится лишнее слово сказать. Не было еще на этой земле натуры более чистой, более благородной и более готовой к самопожертвованию.

Если он сначала отказал вам в деньгах, так это потому, что он пребывал в отчаянии в связи с тем, что вам приходится покидать нас в такой момент. В действительности у него дома такой суммы не было, но он сумел раздобыть ее для вас. Это я точно знаю. Дамодар сказал полковнику, что почувствовал себя обязанным предоставить вам 500 или 600 рупий (не помню, какую именно из этих сумм), потому что вы были одним из основателей Общества и преданно трудились, защищая меня и Общество, и что вы имеете право на эту сумму. Ни Олькотт, ни я не рассматриваем это как «одалживание», а считаем эти деньги как нечто вам причитающееся.

Так мы и сказали Гартману, а если он излагает это как-то по-другому, то он лжет. Олькотт просто сказал, что начисление данной суммы для вручения ее вам — это, по идее, забота не Дамодара, а отдела контроля. Дамодар никогда не осуждал доктора Гартмана и ни в чем не упрекал его, но доктор в своей ненависти к нему хотел бы настроить против него всех. Доктор поссорил меня не с одним моим другом, он писал письма, направленные против меня, Хьюму и другим, притворяясь, будто защищает меня, а его статья в «Bombay Gazette» была настолько постыдной, что даже редактор газеты напечатал к ней свое примечание, в котором говорилось, что «если у г-жи Блаватской такие друзья, то какими же тогда должны быть тогда ее враги», а сам Гартман, помещая ее в альбом для вырезок, устранил из нее абзац, изобилующий грязными намеками.

Этот человек обладает острым умом, точнее, высоким интеллектом, он хитер, коварен, изобретателен, лишен сочувствия к кому бы то и чему бы то ни было и в сто раз опаснее Куломбов. Он имеет все необходимое для того, чтобы сделаться черным магом. Вот почему я отказалась просвещать его и делиться с ним знаниями.

А теперь о том, что он сказал госпоже Купер-Оукли^[578], которая поведала об этом мне. Правда это или нет — предоставляю судить об этом вам самому. Когда супруги Купер-Оукли прибыли в Адьяр, они были моими преданнейшими друзьями. С первых же дней доктор вошел к ним в доверие и сумел так сдружиться с ними, что сделался для них воплощением всяческой благости и мудрости, а я — воплощением всяческой скверны. Приехал Хьюм, два дня поддерживал со мною дружеские отношения, а потом отвернулся от меня, и все из-за того, что наговорили ему про меня эти трое. Я была больна, лежала при смерти и день ото дня становилась все более одинокой; Олькотт находился в Бирме, Дамодар, доведенный до отчаяния нападками и интригами Гартмана, уехал из Адьяра в Сикким, дабы увидеться с только что прибывшим туда ламой-аватаром, и вместе с ним отправился в Тибет. Где он сейчас, мне неведомо, но надеюсь, что он счастливее меня.

Как только свежеиспеченные мудрецы посовещались, объединив свои умственные усилия, Хьюм решил созвать Генеральный совет, а затем представил Раганатху Роу и Субраманье Айеру документ, в котором предлагалось отправить в отставку Олькотта, меня, Дамодара, Ананду, Бхавани Роу, Ниваруну, Бабу, Мохини и прочих, поскольку эти люди, мол, верят (или утверждают, что верят) в несуществующих Учителей и мошеннические феномены, а Общество было предложено целиком реформировать под недостойным руководством Хьюма, Гартмана, четы Оукли, а также нескольких индусов. Деван Бахадур, которого избрали председателем, и все остальные (Субба Роу, Шринавас Роу, Рамайер, Деван Бахадур и особенно Субраманья Айер и прочие) встретили сей документ и это предложение смехом и презрением.

Они заявили, что не верят в мою виновность, что Общество просто немыслимо без своего президента и основателя, пока он жив, и что, короче говоря, они никогда не согласятся в его отсутствие на участие в столь низменном заговоре против Олькотта и меня, лежащей наверху при смерти. Все они явились ко мне, и этот маленький заговор разбился вдребезги. Я телеграфировала Олькотту, чтобы он возвращался, и снова слегла. И теперь доктор Гартман, не имея возможности скрыть свою выдающуюся роль в этом деле, хочет меня убедить в том, что он якобы ратовал лишь за то, чтобы отправить меня в отставку с поста официального должностного лица с тем, чтобы спасти меня от всякой ответственности за управление Обществом.

Лейн Фокс, который вернулся и снова уехал еще до этой финальной coup de theatre^[579], также попытался прибрать Теософское Общество к рукам: он предложил образовать исполнительный комитет, состоящий из одних европейцев, с собою во главе, и чтобы один лишь этот комитет имел право управлять

Олькоттом и даже назначать новых должностных лиц в руководстве, то есть исключить из руководства Дамодара, Ананду, Бабаджи^[580], Ниваруну и остальных. [Лейн] Фокс хотел, чтобы я это подписала, а когда я заявила, что не стану этого делать без Олькотта, он сказал (так, по крайней мере, утверждает Гартман, а теперь и Бабаджи), что если мы не пойдем на то, чего он от нас хочет, то он отправится к Грант Даффу, объяснит ему, что наше Общество — организация политическая (и прочий подобный вздор) и убедит его заставить всех индусов подать в отставку!! Хороши же теософы — вся эта кучка европейцев.

И вот теперь — провалиться мне на этом месте, если я пришла к какому-либо определенному выводу относительно той роли, которую играла в этом заговоре чета Оукли. То, что одно время они были под влиянием Гартмана, — это факт. И, тем не менее, убеждая меня совершить «этот благородный акт самопожертвования на благо общего дела», то есть уйти в отставку, госпожа Оукли уверяла, что любит меня столь же сильно, как и прежде, что она безоговорочно верит в Учителей и в конце концов призналась мне, что была обманута доктором на короткое время, но после того как уличила его в тысяче и одной лжи, она продолжала подыгрывать ему и поймала его за руку. Госпожа Оукли сказала мне, что доктор в нее влюблен, и я сама в это поверила (хотя теперь я знаю, что он ее ненавидит). Он сообщил по секрету ей и ее мужу, посмеиваясь, как над доброй шуткой (так она мне сказала), каким образом он замышляет избавиться от вас.

Доктор успел состряпать поддельное письмо на ваше имя, якобы пришедшее от некоего Махатмы (не от Учителя и не от К. X.), и, когда вы были с ним наедине, он позволил вам неожиданно наткнуться на это послание (sic!). С помощью этого письма, в котором вам советовали уехать, он якобы убедил вас покинуть Адьяр. Правда это или нет — мне не известно. В том, что доктор говорил это госпоже Оукли, я уверена, ибо сама она до такого не додумалась бы, но сообщал ли Гартман ей реальный факт или же лгал — об этом лучше известно вам самим. И вот что мы имеем в результате.

Вам известно, что лондонское Общество психических исследований направило Ходжсона, коему Олькотт имел достаточную глупость поведать о всех возможных и невозможных феноменах, которые он когда-либо наблюдал своими глазами, и коего после того, как это Общество опубликовало данные факты, наделили полномочиями исследовать наши заявления на предмет их истинности.

Поэтому господин Ходжсон прибыл в Адьяр. Гартман принялся настраивать его против Субба Роу, Бабаджи, Дамодара и прочих, рассказывая ему, что все они «жуткие обманщики» и вызывая, таким образом, у Ходжсона предубежденность против главных свидетелей. Потом доктор торжественно заявил, что рака ранее была украдена из комнаты Дамодара; в присутствии многочисленных свидетелей доктор серьезно и с важным видом попросил Ходжсона проследить за ним, когда он пойдет к Куломбам, дабы посмотреть, не припрятана ли рака где-нибудь там, ибо наверняка ее стащили или Куломб, или миссионеры. Гартман зашел в своей лжи так далеко, что даже стал показывать Ходжсону отпечатки ног и рук на стенах под окном комнаты Дамодара.

Что ж, когда Куломбы и святые отцы при помощи оплаченных лжесвидетельств достаточно настроили против нас Ходжсона, последний, задав работу своей голове вкупе с мозгами Хьюма, стал развивать целую теорию. Оказывается, это именно я, Е.П.Б., направила Бабулу^[581] из Лондона домой в Адьяр, чтобы избавиться от компрометирующей раки. Вот это Ходжсон успел написать в своем докладе, когда Гартман, уже признавшийся госпоже Оукли в том, что это он сжег раку, перепугался и, пригласив Ходжсона в свою комнату, показал ему две бархатные дверцы у себя под тюфяком, где он месяцами прятал их у себя, и сказал, что это он сжег раку, ибо она была осквернена. Он сказал Ходжсону, что в сожжении раки принимали участие вы и Бабаджи. Бабаджи это отрицает и говорит, что вы поймете, что это значит.

Результат: то, что Гартман защищал меня в своем памфлете против Куломбов, все, что он говорил в мою пользу и в пользу Теософского Общества, — все, все это уничтожено. Ходжсон провозгласил его самым большим лжецом и моим пособником, явно помогавшим мне в моем мошенничестве!! Доктор говорит, что все это было ради того, чтобы спасти меня от ложного обвинения. Я бы сказала, что в нем уживаются два человека.

Один — человек высочайшего интеллекта, просто созданный для того, чтобы быть оккультистом, человек высочайшей интуиции, другой же — лживый, коварный, короче говоря, одержимый неким дугпа. На него совершенно нельзя положиться. Сегодня он явно ваш друг, но час спустя он уже хладнокровно порочит вас, оплетая одним из своих дьявольски хитроумных обманов. Он либо безответственный медиум, невероятно восприимчивый, либо самый опасный бессердечный мошенник, какой только может попасться вам на пути. Я предпочитаю придерживаться первого предположения, ибо иначе Учитель никогда бы не стал писать ему писем, никогда бы не стал заявлять о том, что доволен теми или иными его делами. Но факт остается фактом: никому не следует доверять Гартману.

Вот так он портил все подряд и разрушал Теософское Общество. Бедный Субба Роу чуть с ума не сошел от страха, когда доктор сообщил ему, что Гарстин за обедом заявил супругам Оукли и Ходжсону, что правительство подозревает Субба Роу как моего друга в том, что он является моим сообщником по делу о «русской шпионке». Доктор поссорил меня с друзьями: с Кхандалавалой^[582], с Ниблеттом, с Лейном Фоксом (против которого теперь сам же ополчился и насмехается над ним, величая его «Махатма Лейн Фокс», объявляя его безумцем и т. д.), с Хьюмом — почти со всеми. В конце концов Субба Роу заявил, что если д-р Гартман не уедет из Адьяра, то он сам подаст в отставку.

Все индусы единодушно отказались работать в одном комитете с доктором, а Олькотта уведомили, что если доктора не заставят уйти, то уйдут многие теософы. Прошла одна резолюция, согласно которой никто, кроме высших должностных лиц, не должен жить в Адьяре, а доктора Гартмана сделали простым членом. Но как это может помешать доктору причинить еще больший вред? Он пишет по двадцать посланий в день, как Св. Августин, переписывается с лучшими собратьями и не далее как вчера отправил письмо герцогине де Помар (одному Богу известно, что он в нем написал!). Бабаджи полагает, что Гартман попросил у нее денег для себя, а может, и для меня. Если это так, то я их не приму. Доктор едет в Германию к своей сестре, что уже должно возбудить любопытство немецких теософов. Таково положение дел.

Что ж, когда Олькотт вернулся в Адьяр, на сцену вновь вышли святые отцы. Видя, что они не в силах заставить меня упрашивать их и что у них нет никаких шансов поймать меня на лжесвидетельстве и неуважении к суду; зная, что я больна и вот уже девять недель лежу чуть ли не при смерти и что доктор (госпожа Шарлиб), которая приходит ко мне по два раза на день и заявляет, что я долго не протяну (при том, что брайтова болезнь^[583] и болезнь сердца стремительно прогрессируют), сказала, что при данных обстоятельствах не представляется возможным вызвать меня в суд, ибо малейшее волнение способно меня внезапно убить, — что они при этом делают? Зачем-то им понадобилось вызывать из Калькутты одну решительную француженку, которая стала ходить по разным магазинам и аптекам, называя себя госпожой Блаватской, произнося бунтарские речи против британского правления, угрожая российским вторжением в Индию, оскорбляя должностных лиц и т. д.

Потом эту женщину отослали обратно в Калькутту и, распустив слухи о том, что Теософское Общество якобы подкупило доктора Шарлиб и что я лишь притворяюсь больной, а на самом деле меня можно было бы смело вызывать повесткой в суд, святые отцы стали оформлять вызов в суд генералу Моргану за оскорбление личности, так как он в своем памфлете называет Куломбов «фальсификаторами», и «весьма опытными фальсификаторами». Все это затевалось (ибо памфлет был написан еще шесть месяцев назад) с целью найти управу на меня. Они бы тогда заставили меня явиться в суд для участия в процессе по делу генерала и вызвали бы лжесвидетелей, дабы получить от них показания о том, что я — русская шпионка, или пошли бы на какой-либо похожий жуткий обман.

Теперь д-р Гартман, который понял, что все против него и что он надоел в Адьяре всем, включая Теософское Общество, принялся соблазнять меня поехать с ним на отдых на Цейлон или в Японию, чтобы мы вместе писали «Тайную Доктрину» и т. д. Я позволила ему продолжать в том же духе. Я понимала (я это знаю), что он пытается прибрать меня к рукам, настраивая всех против меня и претендуя при этом на роль моего последнего прибежища и единственного друга. Я была ему нужна как оружие, с помощью которого он собирался свернуть шею Олькотту и прочим. Теперь я нужна Гартману, чтобы организовать какое-то новое, конкурирующее тайное оккультное общество и собрать вокруг меня всех лучших теософов! Все это я отклонила, точнее, не сказала ни «да» ни «нет».

Затем поступила секретная информация о том, что святые отцы собираются возбудить дело против Моргана и пустить в ход свои трюки и что Генеральный совет решил убрать меня со сцены, тем более что доктор Шарлиб заявила, будто она снимает с себя всякую ответственность за мою жизнь, если я останусь в Мадрасе при моем нынешнем состоянии здоровья. Доктор Гартман вызвался меня сопровождать, полагая, что я буду целиком в его власти и сделаю для него то, что сделала для Олькотта. Когда это предложение было принято, — ибо и супруги Оукли, и Олькотт, и особенно индусы горели желанием избавиться от Гартмана, — тогда Учитель и Махатма К. X. дали «указания», как вы это называете, но не нам, а непосредственно Бабаджи: поехать со мною и никогда не покидать меня до самого моего смертного часа, а когда придет срок, привезти меня назад живой или мертвой. И Мэри Флинн, которая гостила в Адьяре, решительно настроилась не отпускать меня одну и принялась настаивать на том, чтобы поехать вместе со мною.

И тут я решила, что если мне все-таки придется ехать, то уж лучше в Италию, а не на Цейлон, где меня можно будет по-прежнему донимать, а доктор сможет вернуться если не в Адьяр, где, как заявили на Генеральном совете, ему больше не будет позволено жить, то хотя бы в Мадрас. И вот за сутки до отъезда меня уведомили, а потом перенесли с кровати в инвалидную коляску, на которой и доставили на борт французского парохода, и мы отправились в путь и прибыли сюда, где, если исключить возможность непредвиденного развития событий, я проживу до октября, а затем либо вернусь обратно, либо поеду еще куда-нибудь.

Доктор донимает меня просьбами взяться за «Тайную Доктрину», а Учитель не разрешает мне ни слова говорить об оккультизме и ничего писать на эту тему до тех пор, пока дела мои не наладятся. Фактически меня вышвырнули из Общества, хотя, конечно же, если бы Учитель захотел, чтобы я в нем осталась, то никому не удалось бы меня изгнать.

Осталось посмотреть, что получится с «Тайной Доктриной», — Общество продолжит свою жизнь уже без меня. Мне все равно. Мне так осточертели их вечные интриги, обманы, заговоры и все такое прочее, что при малейшем поводе я откажусь даже от своего членства и прерву всякие отношения с ним. Олькотт готовится, как он пишет, принести меня в жертву во благо и ради спасения Общества и твердо верит, что поступает правильно. Собою он пожертвовал бы без колебаний — это я точно знаю.

Поэтому (если вы только не считаете все сказанное выше обманом и подтасовкой, в каковом случае, пожалуйста, напишите Олькотту и сами спросите у него или хотя бы у супругов Оукли) вы должны понять, как несправедливы были вы по отношению к нам — к Олькотту и ко мне лично. Джадж, друг мой, я вас никогда не забуду. Вы бедны и не пользуетесь сколько-нибудь значительным влиянием, и теперь, когда я ушла из Общества, мне от вас нет никакого проку, — так что можете мне верить. Остерегайтесь Гартмана. Даже если вы вознамеритесь показать ему это письмо или рассказать о его содержании, все это неважно, мне совершенно наплевать и на доктора, и на кого бы то ни было.

Если бы Гартман знал и понимал меня, я бы сделала из него настоящего оккультиста. Но он был и остается лжецом и со мною, и со всеми вообще. Я бы не стала ему верить, а еще меньше — полагаться на его честное слово. Он считает, как ранее это было свойственно Олькотту, а иногда и вам, что я обычно являюсь лишь некоей «оболочкой», которая становится полезной только тогда, когда в нее входит какая-то иная сущность. Вы можете думать что угодно. Но знайте, что я всегда верна своим друзьям и остаюсь благодарной им и за ту малость, которую они в состоянии для меня совершить, даже когда они становятся врагами. О боги, что за бесчестный мир, что за лживые люди! Взгляните на г-жу Холлоуэй^[584]. Вы до сих пор восхищаетесь ею?

Что вы имеете в виду, когда пишете Гартману, что вы «столкнулись с одним дельцем, которое выставляет руководителей в таком свете, что выходит одно из двух: либо вам лгали по-крупному, либо Махатмы абсолютно бесполезны как советчики», — это для меня загадка. Что же это за событие, которое «произошло в Лондоне и касалось получения многочисленных писем от обоих Махатм», и что значит «Мохини, Арундейлы, Олькотт и Е.П.Б. всё об этом знают»? Не та ли запутанная ситуация вокруг Синнетта и Холлоуэй, когда госпожа Холлоуэй разыграла всех нас и пыталась разыграть Махатм, но во втором случае обман вышел наружу? Когда эта женщина настраивала Синнетта против Олькотта, против меня и против Махатм, а Олькотта, меня и Арундейлов — против Синнетта и т. д. и т. п.? Не знаю, что вы подразумеваете под этими словами. Если вы по-прежнему друг, то вы мне напишете и все объясните; если же нет, то поступайте как хотите. Только знайте, что генерал Говард Л.К., набожный друг Гартмана, состоит в заговоре святых отцов против нас — и он сам, и его И.М.К.А.

Я не думаю, что «чела способны проецировать письма» от имени Махатм без их ведома. Это всегда совершается по «указаниям» Учителей, над которыми вас теперь заставляют смеяться. Лейн Фокс написал Гартману из Калькутты письмо, в котором говорится, будто он встретил одного чела, которого послал к нему К. X., чтобы сообщить ему, что, «поскольку основатели Теософского Общества предали священное доверие, оказанное им Махатмами, дурно управляя Обществом и не справляясь со своим долгом», то Махатмы собираются «препоручить ему, Лейну Фоксу, реформы в Теософском Обществе» и, полагаю, изгнать его основателей. И не кто иной, как брат Мохини, переводил Лейну Фоксу мудрые и правдивые речи чела Махатмы К. X., оказавшегося на поверку чела Свами Альморы — бывшего, а ныне покойного гуру Хьюма и обманщика. Но даже действия этого чела были санкционированы Учителем для каких-то своих целей.

О мой бедный Джадж, как же вас обманули и разыграли, но только не Олькотт, не я и не Дамодар К.Малаванкар, а наш остроумный доктор Гартман! Вы не знаете, хотя к этому времени уже должны были бы знать, какой трудной, тяжкой задачей является испытательный срок на звание чела. Однажды у вас уже была неудачная попытка, но Учитель все еще готов принять вас обратно. Вы приехали в Адьяр и попали в силки, расставленные ревнивым, завистливым, хитрым, коварным, злонамеренным и нечестивым человеком. Учитель, который, насколько мне известно, жалеет вас, позволит себе простить вам вашу слабость и неверие в тех, кто всегда вас любил и относился к вам как к брату! Не будь «Учителя», не знаю, смогла ли бы я после того, что вы о нас наговорили, и вашего отъезда из Адьяра, по-прежнему вас любить? Да и что мне до вашего мнения и до того, что вы можете еще наговорить, — ведь это всего лишь капля в море оскорблений. И только благодаря тому, что Учитель является для меня барометром и я слепо верю в Него, даже когда не понимаю Его политики и когда Он фактически первым готов пожертвовать мною и позволить обрушиться на меня всяким ужасам, — я это я: всего лишь капризная, «стонущая» старушонка в глазах слепцов — вечная Упасика^[585], действующая согласно «указаниям», для тех, «кто знает», пусть даже совсем немного.

До свидания, бедный мой Джадж, и не отвергайте дружескую и верную руку, которую я вам протягиваю. Полагайтесь на собственное суждение, а не на мнение тех, кому выгодно путать карты. Гартман плохо кончит — вот увидите, и мне его безмерно жаль. Он сам — свой собственный палач.

Очень бы мне хотелось, чтобы вы хоть раз услышали, с какой насмешкой и презрением он отзывается о вас — человеке, который в него верит. Гартман собирается издавать газету по вопросам буддизма? Что-то я сомневаюсь. Все цейлонские буддисты этого человека ненавидят, и ни Сумангала, ни один другой видный буддист Цейлона никогда не напишет для него ни строчки. Они мне это сами говорили. За что им-то его ненавидеть? Не знаю, но они прислали Олькотту коллективное требование не направлять доктора Гартмана на Цейлон. Они его не примут.

Что касается вашей расписки в получении денег, то если бы Дамодар не уехал в Тибет, то я бы настояла на том, чтобы он вам ее отослал обратно, разорвав на клочки. Но я узнала об этой расписке только из вашего письма. Поэтому вам нет смысла печься о деньгах. Еще чего, о них беспокоиться! Истинную дружбу не оплатить никакими деньгами. Но вы всегда мне не доверяли. Вы назвали меня «бесчестной» в одном из ваших писем Олькотту по поводу Уимбриджа и Сары Коулз, и вы никогда не верили в меня больше чем наполовину. Что ж, на мои дружеские чувства, которые я испытывала к вам в течение девяти лет, это никак не повлияло. Да ниспошлют вам высшие силы покой и счастье — вот чего вам от всей души желает

Искренне ваша

Е. П. Блаватская

Письмо 2