Демографический кризис в России

Постперестроечный период в России ознаменовался демографической катастрофой, получившей название «русский крест» (Римашевская 1999; Вишневский, Андреев, Трейвиш 2003):

Диаграмма 1. Динамика рождаемости и смертности (на 1000 чел.) в России в 1978–2003 гг. («русский крест») (World Bank 2004)

С 1987 г. по 1993 г. рождаемость в стране сократилась с 2 до 1,3 ребенка на женщину (или с 17,2 до 9,4 родов на 1000 чел.). С 1986 по 1994 гг. смертность в России выросла с 10,4‰ (смертей на 1000 чел. в год) до катастрофического и аномального для сколь-нибудь развитых стран уровня 15‰. В 1991–1992 гг. смертность сравнялась с рождаемостью, а вскоре и значительно превысила ее. Это означает убыль населения России, не компенсируемую иммиграцией.

2. Вклад факторов низкой рождаемости и высокой смертности в «русский крест»

По европейским меркам уровень рождаемости в России нельзя назвать беспрецедентно низким, столь же низкая рождаемость наблюдается и во многих развитых странах Запада (да и не только Запада, в Гонконге она, например, 7,1‰ [родов на 1000 чел. в год], а в современной России — 10,5‰). Однако уровень смертности в России (и некоторых других восточноевропейский странах) действительно аномально высок. Подобные показатели смертности (более 15‰) встречаются только в пораженных ВИЧ странах Тропической Африки.

Высокая смертность является первостепенным источником депопуляции России. Рассмотрим Диаграмму 2, где представлены показатели рождаемости и смертности в России и Европейском Союзе в 2002 г. Мы видим, что уровень рождаемости в обоих случаях приблизительно одинаков. Однако в ЕС в 2002 г. низкая рождаемость компенсировалось столь же низкой смертностью, благодаря чему здесь наблюдался даже некоторый естественный прирост населения. В России же именно катастрофическая смертность населения создает разрыв между рождаемостью и смертностью, который выливается в депопуляцию страны.

Диаграмма 2. Рождаемость и смертность (на 1000 чел.) в России и Европейском Союзе в 2002 г. (World Bank 2004)

Общественная дискуссия относительно демографического кризиса в современной России нередко идет в русле обсуждения перспектив приема мигрантов из ближнего и дальнего зарубежья либо мер по увеличению рождаемости. Проблема миграционной политики действительно важна, однако обсуждение ее не должно заменять собой дискуссию о поиске путей выхода России из демографического кризиса.

Некоторый подъем рождаемости достигался правительствами Западной Европы путем внедрения существенных пособий семьям с детьми, расходы на которые достигают нескольких процентов от ВВП. Этот путь решения проблемы низкой рождаемости в России представляется вполне реалистичным, однако подобного рода меры довольно дорогостоящие, а потому выполнимы в полной мере лишь в долгосрочной перспективе. Между тем, снижение смертности россиян возможно в гораздо более короткие сроки, на что указывает более благополучная в сравнении с Россией ситуация со смертностью не только среди стран Запада, но и среди ряда стран Восточной Европы и СНГ и даже в некоторых (и, подчеркнем, при этом нередко совсем не богатых) российских регионах.

В общем, можно выделить две основные группы гипотез относительно причин столь высокой смертности в нашей стране. 1) Чрезвычайно высокая смертность в России — результат ухудшения уровня жизни после распада Советского Союза: экономический кризис, низкий уровень медицины, неблагоприятная экологическая ситуация, неудовлетворенность жизнью, социальный стресс и т.д. 2) Основными фактором сверхсмертности россиян является высокий уровень потребления алкоголя и других наркотических токсичных веществ. Попробуем проверить эти гипотезы, сопоставив их с имеющимися данными.

3. «Кризисные» гипотезы сверхсмертности россиян

А. Экологический фактор

Рассмотрим сначала влияние экологического фактора. После распада Советского Союза, когда смертность россиян резко выросла до аномального уровня, в связи с глубоким кризисом промышленности экологическая ситуация улучшилась. Так, объемы выбросов вредных веществ в атмосферу и окружающую среду, в целом, существенно сократились. Определенную положительную роль здесь сыграло и внедрение экологически более безопасных современных технологий. И все это происходило на фоне катастрофического роста смертности! Нет сомнения, что в ряде российских населенных пунктов неблагоприятная экологическая ситуация негативно сказывается на здоровье населения. Однако, в целом, очевидно, что улучшившаяся после распада Союза экологическая ситуация не является фактором, объясняющим феномен российской сверхсмертности 1990-х и 2000-х годов.

Б. Экономический кризис

Уже предварительный анализ показывает, что экономические объяснения аномально высокой смертности в ряде стран на постсоветском пространстве оказываются совершенно недостаточными (см. Диаграммы 4–5 и Таблицы 1–2 в Приложении):

Диаграмма 4. Динамика производства ВВП на душу населения в Эстонии, России, Грузии, Армении и Узбекистане в 1990–1994 гг. (Производство ВВП в 1990 г. = 100)

Примечание: источник данных — Maddison 2001: 341.

Диаграмма 5. Динамика смертности (на 1000 чел.) в Эстонии, России, Грузии, Армении и Узбекистане в 1990–1994 гг.

Примечание: источник данных — World Bank 2004.

Экономический кризис в Армении и Грузии был значительно серьезнее, чем в России. Между 1990 и 1994 гг. (когда и сформировался «русский крест») производство ВВП на душу населения в России сократилось с $7762 (здесь и далее данные по ВВП приводятся в международных долларах 1990 г. в паритетах покупательной способности) до $5024, в то время как в Армении оно упало с $6142 до $2701, а в Грузии — даже с $7569 до $2100 (Maddison 2001: 341).

Как уже упоминалось выше, за этот период смертность в России выросла более чем на 40% и достигла 15,7‰. В то же самое время в 1990–1993 гг. в Армении, испытывавшей несравненно более катастрофический экономический кризис, смертность выросла менее чем на 20% (и достигла 7,4‰). Уже в 1994 г. смертность в Армении упала до 6,6‰ (что составляет всего лишь 107% от уровня 1990 г.), а к 1998 г. опустилась ниже докризисного уровня, до 6,1‰, хотя к этому году ВВП на душу населения восстановился лишь до 50% от предкризисного уровня и составлял менее 75% от среднедушевого ВВП России.

Постсоветский экономический кризис был особенно катастрофическим в Грузии, где в 1990–1993 гг. производство ВВП на душу населения упало более чем в три раза и в 1993 г. было более чем в два раза меньше российского. Однако за тот же самый период смертность в Грузии выросла лишь на 20% (с 8,4 до 10,1‰), что выглядит примечательным в сопоставлении с 30% ростом смертности (с 11,2 до 14,5‰) в те же годы в России. Уже в 1994 г. на фоне продолжавшегося спада производства смертность в Грузии упала до практически докризисного уровня (до 8,6‰), а к 1996 г. она опустилась заметно ниже докризисного уровня (до 7,1‰ в 1996 г., что ощутимо меньше 8,4‰, уровня смертности в Грузии в 1990 г.). Отметим, что это сильное снижение уровня смертности произошло на фоне крайне медленного восстановления экономики — производство ВВП на душу населения в Грузии было все еще менее трети от докризисного уровня и в два раза меньше, чем на тот же год в России (Maddison 2001: 341).

Масштабы экономического кризиса в постсоветских Эстонии и Узбекистане были примерно одного порядка — между 1990 и 1994 гг. в обеих странах производство ВВП на душу населения сократилось приблизительно на 25%. Стоит подчеркнуть, что в 1994 г. абсолютный уровень производства ВВП на душу населения в Эстонии ($8123) был более чем в два с половиной раза выше, чем в Узбекистане ($3199) (Maddison 2001: 341). Так как то же самое процентное снижение производства ВВП на душу населения в бедных странах ведет к несравненно более сильному росту смертности, чем в среднеразвитых странах (см., например, Коротаев, Малков, Халтурина 2005: 274–301), имеются все основания ожидать, что если постсоветский рост смертности был действительно вызван прежде всего экономическими причинами, то в 1990–1994 гг. смертность в Узбекистане должна была вырасти значительно сильнее, чем в Эстонии. В реальности все обстоит прямо противоположным образом. В Узбекистане в 1990–1994 гг. смертность выросла лишь на 8% (с 6,1 до 6,6‰). За тот же самый период в экономически несравненно более благополучной Эстонии смертность выросла более чем на 20% и в 1994 г. достигла катастрофического уровня в 15,2‰. К 1998 г. эстонская экономика вышла в общем и целом на докризисный уровень, в Узбекистане же производство ВВП на душу населения было все еще на 23% процента ниже уровня 1990 г. (Maddison 2001: 341). В то же самое время смертность в Узбекистане упала ниже докризисного (до 5,9‰), а в Эстонии оставалась значительно выше его (на уровне 14‰).

Конечно же, можно предположить, что вышеупомянутые различия между странами бывшего Советского Союза могут объясняться различиями в возрастной структуре. Поэтому имеет смысл рассмотреть динамику смертности и по отдельным половозрастным группам (см. Таблицу 3 в Приложении).

Нет ни малейших сомнений, что рост детской и младенческой смертности, который в начале 90-х гг. имел место во всех странах бывшего Советского Союза без исключения, был вызван прежде всего именно постсоветским экономическим кризисом. Например, некоторый рост общей смертности в начале 1990-х годов в Узбекистане состоял по больше части из прироста женской и младенческой смертности (а значит, был связан с постсоветским экономическим кризисом). Это объяснение, однако, совершенно не работает применительно к России, Эстонии и другим странам европейской части бывшего СССР. Конечно же, рост младенческой и детской смертности внес свой вклад в увеличение общей смертности; однако вклад этот объясняет лишь крайне незначительную часть российского кризиса смертности. В 1990–1994 гг. детская смертность в России выросла на 7,2%, в то время как общая смертность подскочила на 40,2%. Относительный вклад роста детской смертности был еще меньше, чем это может показаться из прямого сопоставления двух последних цифр, так как из-за крайне низкой рождаемости дети в возрасте до 5 лет уже в начале 90-х гг. составляли незначительный процент общего населения страны.

Кроме того, в Узбекистане в 1990–1994 гг. мы наблюдаем значимый (хотя и относительно [1] небольшой) рост женской смертности, хотя среди узбекских мужчин столь значимого роста смертности не наблюдалось. Существуют достаточные основания связывать рост смертности среди узбекских женщин именно с постсоветским экономическим кризисом, что заставляет предполагать, что тяготы этого кризиса легли на плечи узбекских женщин в значимо большей степени (что по всей видимости связано с подчеркнуто доминирующим положением мужчин, характерным для среднеазиатских обществ). Особо отметим, что ни этот экономически обусловленный рост смертности, ни даже вызванный военно-политическими факторами рост смертности в постсоветском Закавказье (включая Азербайджан [UNICEF 2004: 73–76]) не может по своей амплитуде сравниться с действительно катастрофическим ростом смертности в России, Эстонии и других государствах европейской части бывшего Советского Союза.

Отсутствие какого-либо значимого роста смертности среди всех рассмотренных в Таблице 3 групп армянских женщин (хотя бы отдаленно сопоставимого с тем, что наблюдался в 1990–1994 гг. среди армянских мужчин «боевого» возраста) подтверждает, что некоторый рост смертности, наблюдаемый в эти годы в Армении, объясняется почти исключительно вовлеченностью Армении во внешний для нее (с точки зрения международного права) вооруженный конфликт в Карабахе.

Изменения смертности среди различных возрастных групп грузинских женщин достаточно точно повторяют динамику смертности среди грузинских мужчин «небоевого» возраста. Смертность совершенно несимволически выросла в период интенсивной внутренней войны (прежде всего в связи с конфликтом в Абхазии), однако рост этот был несравненно меньше того что, наблюдался в Грузии среди мужского населения «боевого возраста». Окончание интенсивных военных действий привело к немедленному падению смертности среди всех проанализированных половозрастных групп, хотя, естественно, особенно сильным оно было среди мужчин «боевого возраста». Разница в динамике смертности, наблюдавшейся в Армении и Грузии, объясняется разницей между демографическими последствиями внешней и внутренней военной активности. Внешняя военная активность Армении в Карабахе привела к росту смертности почти исключительно среди граждан Армении «боевого возраста» мужского пола, в то время как рост смертности в Грузии был связан с внутренней гражданской войной, унесшей заметное число жизней среди всех половозрастных групп населения Грузии [2], хотя, естественно, особенно большое число человеческих потерь пришлось на мужчин «боевого возраста».

Что касается динамики разницы между продолжительностью жизни мужчин и женщин, то в этом отношении Россия, Эстония и другие постсоветские европейские государства находятся в резком контрасте со странами как Закавказья, так и Средней Азии [3]. В странах первой группы в 1990–1994 гг. женская смертность для всех проанализированных выше возрастов увеличилась очень сильно (в любом случае значительно сильнее, чем в Средней Азии или Закавказье, что уже никак нельзя объяснить экономическими факторами). Однако даже сильный рост женской смертности в европейских постсоветских странах не идет ни в какое сравнение с поистине катастрофическим ростом мужской смертности в России, Эстонии и других европейских постсоветских странах.

Нет никаких рациональных оснований утверждать, что экономические кризисы должны вести к более высокому росту мужской, а не женской смертности (узбекский случай показывает, что женщины могут страдать от экономических кризисов сильнее мужчин). На этом фоне то обстоятельство, что мужская смертность в России, Эстонии и других постсоветских европейских государствах выросла кардинально сильнее женской, служит дополнительным свидетельством того, что не экономический кризис был здесь основной причиной катастрофического роста смертности [4].

Не следует также забывать, что среди регионов России наименьшей смертностью и наибольшей продолжительностью жизни отличаются такие беднейшие регионы как Ингушетия и Дагестан. Если в России, в целом, в 2001 г. продолжительность жизни составляла 59 лет для мужчин и 72 года для женщин, то в Ингушетии эти показатели были равны 70 и 79 годам, а в Дагестане 67 и 76 годам соответственно (Госкомстат 2002: 106, 109).

В. Кризис медицины

Экономическая ситуация в стране, как правило, сильнейшим образом отражается на состоянии медицины и системы здравоохранения в целом. Ряд исследователей указывали именно на кризис российской медицины в качестве основного фактора катастрофической смертности в России. Однако «вопреки тому, что кажется очевидным, Россия избежала резкого снижения расходов на здравоохранение в 1992-1995 гг. Согласно двум независимым оценкам, их снижение, с учетом поправок на инфляцию, составило около 10%» [Davis 1997; Shapiro 1997]. Количество больничных коек и врачей на душу населения почти не уменьшилось [Human Development Report 1995]. Таким образом, «обвала» не произошло» (Школьников, Червяков 2000: 18).

Е.М. Андреев с соавторами сопоставили смертность от излечимых болезней в России и Великобритании и пришли к выводу, что если бы результативность российского здравоохранения была такой же, как в Великобритании, это увеличило бы продолжительность жизни российских мужчин на 1,7 лет, а женщин — на 1,5 года. Однако разница между продолжительностью жизни россиян и британцев превышает 12 лет (Andreev et al., 2003), а для мужчин — 16 лет. Следовательно, лишь небольшую часть российской сверхсмертности можно отнести на счет состояния российской медицины. Учитывая колоссальный разрыв между уровнем финансирования медицины в России и Великобритании, очевидно, что даже вливание в здравоохранение сотен миллиардов рублей сможет лишь в небольшой степени способствовать решению проблемы российской сверхсмертности (это, конечно, не значит, что российская система здравоохранения не нуждается в кардинальном совершенствовании и, в том числе, радикальном улучшении ее финансирования; это значит лишь, что одного этого для того, чтобы остановить процесс катастрофического вымирания России совершенно не достаточно).

Состояние медицины должно отражаться, прежде всего, на новорожденных как наиболее слабых членах общества. Действительно экономические кризисы как начала, так и 1998 г. приводили к определенному росту младенческой смертности. Однако следовавшее за этим оживление экономики немедленно благоприятно сказывалось на динамике младенческой смертности, что свидетельствует о положительных изменениях в российской медицине. На этом фоне заметное снижение младенческой смертности после 1999 г. находится в разительном контрасте с продолжавшимся ростом общей смертности россиян. В качестве примера приведем здесь смертность среди мужчин 40-59 лет (см. Диаграмму 6).

Диаграмма 6. Динамика смертности в России (1998–2002 гг.)

Таким образом, практически все гипотезы, связывающие сверхсмертность россиян, прежде всего, с постперестроечным социально-экономическим кризисом не выдерживают проверки. Чем же это может объясняться? Ведь связь между благосостоянием народа и продолжительностью жизни представляется самоочевидной.