Глава 6. Шизофрения, как и было сказано

Когда в приемную знаменитой психиатрической клиники, недавно отстроенной под Москвой на берегу реки, вошел человек с острой бородкой и облаченный в белый халат, была половина второго ночи. Трое санитаров не спускали глаз с Ивана Николаевича, сидящего на диване. Тут же находился и крайне взволнованный поэт Рюхин. Полотенца, которыми был связан Иван Николаевич, лежали грудой на том же диване. Руки и ноги Ивана Николаевича были свободны.
Увидев вошедшего, Рюхин побледнел, кашлянул и робко сказал:
-- Здравствуйте, доктор.
Доктор поклонился Рюхину, но, кланяясь, смотрел не на него, а на Ивана Николаевича.
Тот сидел совершенно неподвижно, со злым лицом, сдвинув брови, и даже не шевельнулся при входе врача.
-- Вот, доктор, -- почему-то таинственным шепотом заговорил Рюхин, пугливо оглядываясь на Ивана Николаевича, -- известный поэт Иван Бездомный... вот, видите ли... мы опасаемся, не белая ли горячка...
-- Сильно пил? -- сквозь зубы спросил доктор.
-- Нет, выпивал, но не так, чтобы уж...
-- Тараканов, крыс, чертиков или шмыгающих собак не ловил?
-- Нет, -- вздрогнув, ответил Рюхин, -- я его вчера видел и сегодня утром. Он был совершенно здоров...
-- А почему в кальсонах? С постели взяли?
-- Он, доктор, в ресторан пришел в таком виде...
-- Ага, ага, -- очень удовлетворенно сказал доктор, -- а почему ссадины? Дрался с кем-нибудь?
-- Он с забора упал, а потом в ресторане ударил одного... И еще кое-кого...
-- Так, так, так, -- сказал доктор и, повернувшись к Ивану, добавил: -- Здравствуйте!
-- Здорово, вредитель! -- злобно и громко ответил Иван.
Рюхин сконфузился до того, что не посмел поднять глаза на вежливого доктора. Но тот ничуть не обиделся, а привычным, ловким жестом снял очки, приподняв полу халата, спрятал их в задний карман брюк, а затем спросил у Ивана:
-- Сколько вам лет?
-- Подите вы все от меня к чертям, в самом деле! -- грубо закричал Иван и отвернулся.
-- Почему же вы сердитесь? Разве я сказал вам что-нибудь неприятное?
-- Мне двадцать три года, -- возбужденно заговорил Иван, -- и я подам жалобу на вас всех. А на тебя в особенности, гнида! -- отнесся он отдельно к Рюхину.
-- А на что же вы хотите пожаловаться?
-- На то, что меня, здорового человека, схватили и силой приволокли в сумасшедший дом! -- в гневе ответил Иван.
Здесь Рюхин всмотрелся в Ивана и похолодел: решительно никакого безумия не было у того в глазах. Из мутных, как они были в Грибоедове, они превратились в прежние, ясные.
"Батюшки! -- испуганно подумал Рюхин, -- да он и впрямь нормален? Вот чепуха какая! Зачем же мы, в самом деле, сюда-то его притащили? Нормален, нормален, только рожа расцарапана..."
-- Вы находитесь, -- спокойно заговорил врач, присаживаясь на белый табурет на блестящей ноге, -- не в сумасшедшем доме, а в клинике, где вас никто не станет задерживать, если в этом нет надобности.
Иван Николаевич покосился недоверчиво, но все же пробурчал:
-- Слава те господи! Нашелся наконец хоть один нормальный среди идиотов, из которых первый -- балбес и бездарность Сашка!
-- Кто этот Сашка-бездарность? -- осведомился врач.
-- А вот он, Рюхин! -- ответил Иван и ткнул грязным пальцем в направлении Рюхина.
Тот вспыхнул от негодования.
"Это он мне вместо спасибо! -- горько подумал он, -- за то, что я принял в нем участие! Вот уж, действительно, дрянь!"
-- Типичный кулачок по своей психологии, -- заговорил Иван Николаевич, которому, очевидно, приспичило обличать Рюхина, -- и притом кулачок, тщательно маскирующийся под пролетария. Посмотрите на его постную физиономию и сличите с теми звучными стихами, который он сочинил к первому числу! Хе-хе-хе... "Взвейтесь!" да "развейтесь!"... А вы загляните к нему внутрь -- что он там думает... вы ахнете! -- и Иван Николаевич зловеще рассмеялся.
Рюхин тяжело дышал, был красен и думал только об одном, что он отогрел у себя на груди змею, что он принял участие в том, кто оказался на поверку злобным врагом. И главное, и поделать ничего нельзя было: не ругаться же с душевнобольным?!
-- А почему вас, собственно, доставили к нам? -- спросил врач, внимательно выслушав обличения Бездомного.
-- Да черт их возьми, олухов! Схватили, связали какими-то тряпками и поволокли в грузовике!
-- Позвольте вас спросить, вы почему в ресторан пришли в одном белье?
-- Ничего тут нету удивительного, -- ответил Иван, -- пошел я купаться на Москва-реку, ну и попятили мою одежу, а эту дрянь оставили! Не голым же мне по Москве идти? Надел что было, потому что спешил в ресторан к Грибоедову.
Врач вопросительно посмотрел на Рюхина, и тот хмуро пробормотал:
-- Ресторан так называется.
-- Ага, -- сказал врач, -- а почему так спешили? Какое-нибудь деловое свидание?
-- Консультанта я ловлю, -- ответил Иван Николаевич и тревожно оглянулся.
-- Какого консультанта?
-- Вы Берлиоза знаете? -- спросил Иван многозначительно.
-- Это... композитор?
Иван расстроился.
-- Какой там композитор? Ах да, да нет! Композитор -- это однофамилец Миши Берлиоза!
Рюхину не хотелось ничего говорить, но пришлось объяснить.
-- Секретаря МАССОЛИТа Берлиоза сегодня вечером задавило трамваем на Патриарших.
-- Не ври ты, чего не знаешь! -- рассердился на Рюхина Иван, -- я, а не ты был при этом! Он его нарочно под трамвай пристроил!
-- Толкнул?
-- Да при чем здесь "толкнул"? -- сердясь на общую бестолковость, воскликнул Иван, -- такому и толкать не надо! Он такие штуки может выделывать, что только держись! Он заранее знал, что Берлиоз попадет под трамвай!
-- А кто-нибудь, кроме вас, видел этого консультанта?
-- То-то и беда, что только я и Берлиоз.
-- Так. Какие же меры вы приняли, чтобы поймать этого убийцу? -- тут врач повернулся и бросил взгляд женщине в белом халате, сидящей за столом в сторонке. Та вынула лист и стала заполнять пустые места в его графах.
-- Меры вот какие. Взял я на кухне свечечку...
-- Вот эту? -- спросил врач, указывая на изломанную свечку, лежащую на столе рядом с иконкой перед женщиной.
-- Эту самую, и...
-- А иконка зачем?
-- Ну да, иконка... -- Иван покраснел, -- иконка-то больше всего и испугала, -- он опять ткнул пальцем в сторону Рюхина, -- но дело в том, что он, консультант, он, будем говорить прямо... с нечистой силой знается... и так его не поймаешь.
Санитары почему-то вытянули руки по швам и глаз не сводили с Ивана.
-- Да-с, -- продолжал Иван, -- знается! Тут факт бесповоротный. Он лично с Понтием Пилатом разговаривал. Да нечего на меня так смотреть! Верно говорю! Все видел -- и балкон и пальмы. Был, словом, у Понтия Пилата, за это я ручаюсь.
-- Ну-те, ну-те...
-- Ну вот, стало быть, я иконку на грудь пришпилил и побежал...

Вдруг часы ударили два раза.
-- Эге-ге! -- воскликнул Иван и поднялся с дивана, -- два часа, а я с вами время теряю! Я извиняюсь, где телефон?
-- Пропустите к телефону, -- приказал врач санитарам.
Иван ухватился за трубку, а женщина в это время тихо спросила у Рюхина:
-- Женат он?
-- Холост, -- испуганно ответил Рюхин.
-- Член профсоюза?
-- Да.
-- Милиция? -- закричал Иван в трубку, -- милиция? Товарищ дежурный, распорядитесь сейчас же, чтобы выслали пять мотоциклетов с пулеметами для поимки иностранного консультанта. Что? Заезжайте за мною, я сам с вами поеду... Говорит поэт Бездомный из сумасшедшего дома... Как ваш адрес? -- шепотом спросил Бездомный у доктора, прикрывая трубку ладонью, -- а потом опять закричал в трубку: -- Вы слушаете? Алло!.. Безобразие! -- вдруг завопил Иван и швырнул трубку в стену. Затем он повернулся к врачу, протянул ему руку, сухо сказал "до свидания" и собрался уходить.
-- Помилуйте, куда же вы хотите идти? -- заговорил врач, вглядываясь в глаза Ивана, -- глубокой ночью, в белье... Вы плохо чувствуете себя, останьтесь у нас!
-- Пропустите-ка, -- сказал Иван санитарам, сомкнувшимся у дверей. -- Пустите вы или нет? -- страшным голосом крикнул поэт.
Рюхин задрожал, а женщина нажала кнопку в столике, и на его стеклянную поверхность выскочила блестящая коробочка и запаянная ампула.
-- Ах так?! -- дико и затравленно озираясь, произнес Иван, -- ну ладно же! Прощайте... -- и головою вперед он бросился в штору окна. Раздался удар, но небьющиеся стекла за шторою выдержали его, и через мгновение Иван забился в руках у санитаров. Он хрипел, пытался кусаться, кричал:
-- Так вот вы какие стеклышки у себя завели!.. Пусти! Пусти, говорю!
Шприц блеснул в руках у врача, женщина одним взмахом распорола ветхий рукав толстовки и вцепилась в руку с неженской силой. Запахло эфиром. Иван ослабел в руках четырех человек, и ловкий врач воспользовался этим моментом и вколол иглу в руку Ивану. Ивана подержали еще несколько секунд, и потом опустили на диван.
-- Бандиты! -- прокричал Иван и вскочил с дивана, но был водворен на него опять. Лишь только его отпустили, он опять было вскочил, но обратно уже сел сам. Он помолчал, диковато озираясь, потом неожиданно зевнул, потом улыбнулся со злобой.
-- Заточили все-таки, -- сказал он, зевнул еще раз, неожиданно прилег, голову положил на подушку, кулак по-детски под щеку, забормотал уже сонным голосом, без злобы: -- Ну и очень хорошо... Сами же за все и поплатитесь. Я предупредил, а там как хотите! Меня же сейчас более всего интересует Понтий Пилат... Пилат... -- тут он закрыл глаза.
-- Ванна, сто семнадцатую отдельную и пост к нему, -- распорядился врач, надевая очки. Тут Рюхин опять вздрогнул: бесшумно открылись белые двери, за ними стал виден коридор, освещенный синими ночными лампами. Из коридора выехала на резиновых колесиках кушетка, на нее переложили затихшего Ивана, и он уехал в коридор, и двери за ним замкнулись.
-- Доктор, -- шепотом спросил потрясенный Рюхин, -- он, значит, действительно болен?
-- О да, -- ответил врач.
-- А что же это такое с ним? -- робко спросил Рюхин.
Усталый врач поглядел на Рюхина и вяло ответил:
-- Двигательное и речевое возбуждение... Бредовые интерпретации... Случай, по-видимому, сложный... Шизофрения, надо полагать. А тут еще алкоголизм...
Рюхин ничего не понял из слов доктора, кроме того, что дела Ивана Николаевича, видно, плоховаты, вздохнул и спросил:
-- А что это он все про какого-то консультанта говорит?
-- Видел, наверно, кого-то, кто поразил его расстроенное воображение. А может быть, галлюцинировал...
Через несколько минут грузовик уносил Рюхина в Москву. Светало, и свет еще не погашенных на шоссе фонарей был уже не нужен и неприятен. Шофер злился на то, что пропала ночь, гнал машину что есть сил, и ее заносило на поворотах.
Вот и лес отвалился, остался где-то сзади, и река ушла куда-то в сторону, навстречу грузовику сыпалась разная разность: какие-то заборы с караульными будками и штабеля дров, высоченные столбы и какие-то мачты, а на мачтах нанизанные катушки, груды щебня, земля, исполосованная каналами, -- словом, чувствовалось, что вот-вот она, Москва, тут же, вон за поворотом, и сейчас навалится и охватит.
Рюхина трясло и швыряло, какой-то обрубок, на котором он поместился, то и дело пытался выскользнуть из-под него. Ресторанные полотенца, подброшенные уехавшими ранее в троллейбусе милиционером и Пантелеем, ездили по всей платформе. Рюхин пытался было их собрать, но, прошипев почему-то со злобой: "Да ну их к черту! Что я, в самом деле, как дурак верчусь?.." -- отшвырнул их ногой и перестал на них глядеть.
Настроение духа у едущего было ужасно. Становилось ясным, что посещение дома скорби оставило в нем тяжелейший след. Рюхин старался понять, что его терзает. Коридор с синими лампами, прилипший к памяти? Мысль о том, что худшего несчастья, чем лишение разума, нет на свете? Да, да, конечно, и это. Но это -- так ведь, общая мысль. А вот есть что-то еще. Что же это? Обида, вот что. Да, да, обидные слова, брошенные Бездомным прямо в лицо. И горе не в том, что они обидные, а в том, что в них заключается правда.
Поэт не глядел уже по сторонам, а, уставившись в грязный трясущийся пол, стал что-то бормотать, ныть, глодая самого себя.
Да, стихи... Ему -- тридцать два года! В самом деле, что же дальше? -- И дальше он будет сочинять по нескольку стихотворений в год. -- До старости? -- Да, до старости. -- Что же принесут ему эти стихотворения? Славу? "Какой вздор! Не обманывай-то хоть сам себя. Никогда слава не придет к тому, кто сочиняет дурные стихи. Отчего они дурные? Правду, правду сказал! -- безжалостно обращался к самому себе Рюхин, -- не верю я ни во что из того, что пишу!.."
Отравленный взрывом неврастении, поэт покачнулся, пол под ним перестал трястись. Рюхин поднял голову и увидел, что они уже в Москве и, более того, что над Москвой рассвет, что облако подсвечено золотом, что грузовик его стоит, застрявши в колонне других машин у поворота на бульвар, и что близехонько от него стоит на постаменте металлический человек, чуть наклонив голову, и безразлично смотрит на бульвар.
Какие-то странные мысли хлынули в голову заболевшему поэту. "Вот пример настоящей удачливости... -- тут Рюхин встал во весь рост на платформе грузовика и руку поднял, нападая зачем-то на никого не трогающего чугунного человека, -- какой бы шаг он ни сделал в жизни, что бы ни случилось с ним, все шло ему на пользу, все обращалось к его славе! Но что он сделал? Я не понимаю... Что-нибудь особенное есть в этих словах: "Буря мглою..."? Не понимаю!.. Повезло, повезло! -- вдруг ядовито заключил Рюхин и почувствовал, что грузовик под ним шевельнулся, -- стрелял, стрелял в него этот белогвардеец и раздробил бедро и обеспечил бессмертие..."
Колонна тронулась. Совершенно больной и даже постаревший поэт не более чем через две минуты входил на веранду Грибоедова. Она уже опустела. В углу допивала какая-то компания, и в центре ее суетился знакомый конферансье в тюбетейке и с бокалом "Абрау" в руке.
Рюхин, обремененный полотенцами, был встречен Арчибальдом Арчибальдовичем очень приветливо и тотчас избавлен от проклятых тряпок. Не будь Рюхин так истерзан в клинике и на грузовике, он, наверно, получил бы удовольствие, рассказывая о том, как все было в лечебнице, и украшая этот рассказ выдуманными подробностями. Но сейчас ему было не до того, а кроме того, как ни мало был наблюдателен Рюхин, -- теперь, после пытки в грузовике, он впервые остро вгляделся в лицо пирата и понял, что тот хоть и задает вопросы о Бездомном и даже восклицает "Ай-яй-яй!", но, по сути дела, совершенно равнодушен к судьбе Бездомного и ничуть его не жалеет. "И молодец! И правильно!" -- с цинической, самоуничтожающей злобой подумал Рюхин и, оборвав рассказ о шизофрении, попросил:
-- Арчибальд Арчибальдович, водочки бы мне...
Пират сделал сочувствующее лицо, шепнул:
-- Понимаю... сию минуту... -- и махнул официанту.
Через четверть часа Рюхин, в полном одиночестве, сидел, скорчившись над рыбцом, пил рюмку за рюмкой, понимая и признавая, что исправить в его жизни уже ничего нельзя, а можно только забыть.
Поэт истратил свою ночь, пока другие пировали, и теперь понимал, что вернуть ее нельзя. Стоило только поднять голову от лампы вверх к небу, чтобы понять, что ночь пропала безвозвратно. Официанты, торопясь, срывали скатерти со столов. У котов, шнырявших возле веранды, был утренний вид. На поэта неудержимо наваливался день.