Эрцбергер: в одиночку против инфляции

Выращивание нацизма началось после ратификации Версальско­го договора. За бутафорским республиканским фасадом Веймара происходила медленная реорганизация правых реакционных сил: они открыто высказывались на страницах националистиче­ской прессы, устрашая левую оппозицию яростью безработных хулиганов, которым консерваторы потворствовали и покрови­тельствовали. Приняв веймарский режим, каковой наделе был игрушечным правительством, посаженным в кресло союзника­ми, за вполне пригодный к делу политический эксперимент, ка­толический политик Матиас Эрцбергер относился к дутой рес­публике как к очень хрупкому организму, который, как он верил, можно и должно оздоровить, не подозревая, насколько тяжела и опасна эта задача. Оказавшись в кресле марионеточно­го министра финансов, он попытался в 1919 году обложить эли­ту большими налогами, надеясь таким способом уменьшить риск надвигавшегося инфляционного взрыва, обусловленного громадным государственным долгом, накопленным Германией в результате непомерных военных расходов предшествующих лет. Эрцбергера сначала оклеветали, потом предостерегли и в конце концов в 1921 году убили. Выращиванию гитлеризма на первых порах угрожали решительные сторонники старого порядка — армейские генералы и бывшие высокопоставленные правительственные чиновники рейха, — которые желали реани­мировать монархический союз Центральной Европы и России (1920 год). Нацизм находился тогда в эмбриональной стадии своего развития, и такого поворота событий он бы не пережил: раздраженные роялисты в армии мечтали вернуться к былым временам; для монархистов были характерны взгляды, не имев­шие ничего общего с нацистскими. Англия отрядила Игнаца Требич-Линкольна, прожженного спеца по противодействию мятежам и дезинформации, на то, чтобы выявить, расстроить и выжечь все монархические заговоры против Веймарской рес­публики. В это время, в 1921 году, в политику с головой окунает­ся влиятельный промышленник Вальтер Ратенау, обуреваемый все той же идеей до предела обложить налогами богатых, чтобы тем самым спастись от положений Версальского договора, но его точно так же (как Эрцбергера) опорочили дома, а во внеш­ней политике склонили к ратификации «секретного» и на пер­вый взгляд странного пакта о русско-германском сотрудничестве (1922), пакта, согласно которому два «европейских изгоя» нача­ли серьезно сотрудничать в военной области, и сотрудничали до тех пор, пока в 1941 году не вцепились друг другу в глотку. Еще до того, как Матиас Эрцбергер успел всего лишь пощупать фи­нансовые держания германских частных собственников, эти по­следние обналичили свои сертификаты военных займов и пере­вели выручку в заграничные банки, уменьшив тем самым финан­совое богатство страны. Пока богачи погашали свои казначей­ские векселя, а правительство покупало иностранную валюту для выплаты репараций, рейхсмарка стала быстро обесцениваться, — так произошла «внешняя дискредитация» германской валюты. Исходя из этого положения, для того чтобы поддержать на плаву платежную систему, рейх принялся в ускоренном темпе одалживаться у самого себя, продавая внутри страны раз­бухающую массу правительственных облигаций (1921 год). Крат­косрочные государственные заимствования росли до тех пор, пока в буквальном смысле слова не взорвались в 1923 году под давлением прекращения покупки и массового погашения обли­гаций бывшими подписчиками. Оба эти непредвиденные прави­тельством обстоятельства вынуждали Центральный банк пре­вращать облигации в море ничего не стоивших банкнот. В результате 1923 год едва не ознаменовался распадом герман­ского общества: в этих бедственных обстоятельствах новорож­денная нацистская партия сделала первую попытку захвата влас­ти в ходе пивного путча в начале ноября. Путч провалился, но нацистская тварь, хотя пока и незрелая, оказалась многообещающей: на поверхности политической жизни явилось — отме­ченное бурным англофильством и охваченное фанатичной, бес­предельной ненавистью к СССР, который Гитлер воспринимал как порождение еврейской подрывной деятельности, — новое движение, которое могло оказаться не чем иным, как британ­ским кандидатом на роль поджигателя русско-германского кон­фликта, предсказанного Вебленом в 1920 году.

Историю Матиаса Эрцбергера легче всего понять, если иметь в вид)7, что Версальский договор не имел цели ослабить германскую элиту, несмотря на то что дипломатическая и официальная риторика того времени убеждала общество в обрат­ном. Как образно выразился один историк, германская Вторая империя представляла собой неразделимый одноглавый квар­тет. Головой была монархия, передние административные ноги были представлены бюрократией и армией, а задние ноги — аг­рариями и промышленниками. Все остальное — связующие хря­щи и сухожилия. «Суть германской истории с 1918-го но 1933 год можно выразить одной фразой: в 1918 году не было никакой революции... Единственным видимым изменением стало обез­главливание монархии, происшедшее в ноябре» (3). Наделе это означало следующее: любой политик, который попытался бы именем демократии и с помощью новоприобретенного пар­ламентского инструмента провести какие бы то ни было ре­формы, неизбежно рисковал столкнуться с сопротивлением сил старого порядка, стоявших за спиной созданных ad hoc на­ционалистических партий, и с их (то есть сил старого порядка) буквально и в полной мере сохранившейся промышленной и финансовой мощью. Коль скоро это было действительно так, то любая атака, предпринятая на высшие классы, грозила обер­нуться завесой угроз и оскорблений в прессе, угрозами физиче­ской расправы со стороны головорезов, коим тайно потворст­вовала элита, враждебностью судебных органов и, что самое важное, полным равнодушием со стороны Британии и ее союз­ников, которые наблюдали эти дикарские сцены с отчужден­ным вниманием, словно сидящие в амфитеатре зрители.

* * *

С тех самых пор, как была провозглашена недееспособная с са­мого начала Веймарская республика, у историков возникла склонность рассматривать эпоху Веймара как эру упущенных возможностей.

В действительности было две Германии... Германия пыталась идти по пути Бисмарка... теперь же она была готова испробо­вать путь Гёте... Республика родилась из поражения, жила в смятении и погибла в катастрофе. Тем не менее республикан­ский выбор не был донкихотской утопией, не был он и произ­вольным; какое-то время у республики был реальный шанс (4).

У нее никогда не было никаких шансов.

Республика — и это отчетливо понимал Веблен — была обре­чена с самого начала. Метания лихорадочной пятнадцатилет­ней Веймарской республики, приведшие к провозглашению Третьего рейха, были не чем иным, как родовыми муками, пред­шествовавшими появлению на свет нацизма. Бесконечная пар­ламентская чехарда; появление и исчезновение тридцати двух партий, двадцать кабинетов и девять выборов; 224 900 само­убийств (5) и триста политических убийств (6); лихорадочный поиск бесконечно сменявших друг друга экономических проек­тов, не имевших будущего; две финансовые шоковые терапии (1923 и 1931 годов); буквальное отсутствие умения управлять парламентской республикой и откровенное манипулирование со стороны англо-американских клубов; насилие; делано бес­сильный цинизм союзников; свинцовый пессимизм народных масс; «мелочные и уродливые компромиссы по поводу [якобы репарационных] миллионов и миллиардов, эти склоки, кото­рые сегодня едва ли стоят того, чтобы о них вспоминать» (7), — все это куски хроники возвышения гитлеризма.

Жизненный цикл бутафорской германской республики мож­но разделить на три периода:

1 Период беспорядка, 1918-1923 годы.

2 Период исполнения, 1924-1930 годы.

3 Период разрушения, 1930-1933 год*.

* Второй и третий периоды подробно обсуждаются в главе 4.

Веймарская республика была лабораторией проведения соци­ального эксперимента: статьями Версальского договора Брита­ния готовилась возродить из руин империи Вильгельма II поли­тическую структуру, насквозь пропитанную неким подобием прусского милитаристского консерватизма, однако «чистого» в своей враждебности, — то есть породить немецкое реакцион­ное движение, не прикрытое царственно-аристократическими одеждами. Того, что операция закончится формированием во­инственных банд со свастикой, большинство государственных мужей Запада, возможно, и не предвидели. Но надежду увидеть в послевоенной Германии возрождение народного, почвенного фронта, пылающего гневом и местью, правящие элиты Запада питали с самого начала. Вебленово пророчество является дока­зательством истинности существования таких предвкушений. Союзники затеяли весьма опасную игру.

В суматохе последствий неудачной революции немцы, уже расколотые провалом начатой Бисмарком три десятилетия назад политики социальных гарантий, призванной умиротворить пролетариат, немедленно принялись пожирать друг друга. Но­ябрь 1918 года показал, что Германия не способна к революции: беспорядки не привели к появлению харизматического вождя народных масс (9). После того как социалисты в 1919 году дали генералам carte blanche на подавление разрозненных и едва ли представлявших серьезную угрозу беспорядков, очень немно­гие сомневались в том, что вояки не станут долго ждать и вско­ре выступят против республики.

Еще до окончания войны силы реакции начали разжигать в Германии непримиримый антагонизм. После войны генерал Малкольм, глава британской военной миссии в Германии, нанес визит генералу Людендорфу — доблестному солдату, фактиче­ски правившему Германией последние три года войны вместе со своим престарелым дуумвиром генералом Гинденбургом, до то­го, как кайзер перед самой капитуляцией отправил его в отстав­ку*.

* См. главу 2, стр. 83.

Пока они пили чай, немец старался передать своему гостю, насколько глубоко обманутым и преданным чувствовал себя в 1918 году генеральный штаб слабостью внутреннего фронта и мятежами моряков; Малкольм, который хотел ясности, прямо спросил бывшего начальника генерального штаба: «Генерал, вы хотите этим сказать, что вас ударили в спину?» Выразительные синие глаза Людендорфа вспыхнули. «Именно так, — торжеству­юще воскликнул он.— Меня ударили в спину! Меня действитель­но ударили в спину!» (10)

В ноябре 1919 года, давая показания комиссии Конституци­онной ассамблеи по расследованию военных событий, второй член военно-политического дуумвирата генерал Гинденбург, ге­рой Восточного фронта, уничтоживший русские армии в Ма­зурских болотах*,

* См. главу 1, стр. 55.

отчеканил эту мысль, превратив удар в спину в лозунг политической реакции: «Из-за преднамеренного разло­жения флота и армии... наши военные операции неизменно за­канчивались неудачами; крах был неизбежен... Английский ге­нерал был прав, когда сказал: «Германскую армию ударили ножом в спину» (И).

«Удар в спину»: в то время это выглядело вполне правдопо­добно — в конце концов, германская армия не потерпела ни од­ного сокрушительного военного поражения. Красная пропаган­да была реальной и весьма ощутимой; республика была идеей Вильсона, а Версальский договор стал для всех немцев отврати­тельным бесчестьем и унижением. Поэтому многие не без осно­вания считали, что Веймар был не чем иным, как пародией, одиозной карикатурой, достойной презрения или, в лучшем случае, полного безразличия; Веймарская республика не могла требовать от Германии большего. Республика с самого начала превратилась в арену жульнического политиканства — серого, скучного и бесцельного. Бесконечная череда веймарских прави­телей являет собой апофеоз анонимности — все эти забытые фигуры, эти brasseurs d'affaires, по очереди занимавшие на ко­роткое время место на капитанском мостике тонущего корабля, несущегося по воле волн, силе которых они не могли сопротив­ляться. История, однако, запомнила два имени: Матиас Эрцбер­гер и Вальтер Ратенау.

Оба эти человека, хотя и разительно непохожие друг на дру­га, явились воплощением искусства возможного: многогранные личности, одаренные и гибкие — в интеллектуальном и светском плане — настолько, что впали в грех тщеславия, вообразив, что могут направить мир в любое нужное им русло. Каждый из них воображал, что способен изменить трагическую судьбу Герма­нии; если говорить более конкретно, то они думали, что смогут перехитрить Британию и обыграть ее в этой игре, превратив Веймар в работоспособный инструмент политики, — именно по­этому история их и запомнила. Их самопожертвование оказа­лось неоправданным и ненужным, но весьма показательным в том, что касается зарождения и созревания нацизма.

Матиас Эрцбергер, депутат рейхстага от католического цен­тра, обладавший неукротимой энергией, начал политическую карьеру в первом десятилетии двадцатого века с расследования скандалов, связанных с имперской колониальной политикой (хищения, жестокое обращение с туземцами, раздутые счета за правительственные заказы и т. д.); обнародованные Эрцбергером факты привели к отставке директора колониальной адми­нистрации и его молодого секретаря Карла Гельфрейха. Этот последний тем не менее впоследствии стал играть не послед­нюю роль в германской политической жизни, питая смертель­ную ненависть к Эрцбергеру (12). Подобно большинству своих современников, Эрцбергер был воплощением диссонирующей немецкой двойственности, открытой в свое время Вебленом, а именно смеси шовинизма и прогрессивных чаяний. Во имя «возможного» Эрцбергер смирился с невозможностью выиг­рать войну: в 1914 году он выступал в ее поддержку и требовал аннексий; всего два года спустя он активно участвует в бесчис­ленных зарубежных миссиях, пропагандируя мирные предло­жения, инициированные Ватиканом. Когда все попытки такого рода закончились неудачей, ничуть не напуганный этим Эрц­бергер, всегда бывший прагматиком, добровольно согласился на роль генеральского козла отпущения и, как уже было сказа­но, принял непосредственное и решающее участие в заклю­чении перемирия (ноябрь 1918 года) и Версальского мирного договора (июнь 1919 года). Пока консерваторам приходилось считаться с тщеславием Эрцбергера, чтобы пользоваться его изумительным искусством достижения паллиативных решений, однако в душе они с презрением относились к его растущим ап­петитам к решению насущных практических задач, тем более что теперь эти решения покушались на «национальную честь». Так Эрцбергер, не желая видеть последствий, добровольно и не без коварного политического расчета стал символической фи­гурой, воплощением всей массы так называемых ноябрьских преступников, которых немецкие реакционеры обвинили в на­несении Германии предательского удара в спину. После Версаля один из демократов предупредил его: «Сегодня мы еще нужда­емся в вас, но через несколько месяцев... мы от вас избавимся» (13). Это было зловещее предостережение, но Эрцбергер само­уверенно его проигнорировал.

В июне 1919 года Эрцбергер стал министром финансов во втором правительстве Веймарской республики. В своей первой речи, произнесенной им в этом качестве в следующем месяце на заседании Национальной ассамблеи, он обрисовал текущие фи­нансовые проблемы Германии. К концу войны расходы Герма­нии составили 160 миллиардов марок; эта сумма почти вдвое превосходила годовой доход к концу 1918 года. Эти расходы бы­ли покрыты долгосрочными долговыми обязательствами на сумму более 98 миллиардов марок — это была основная часть го­сударственного долга, военный заем (die Kriegsanleihe), — а 47 миллиардов марок правительство получило за счет кратко­срочных государственных облигаций; ничтожный остаток со­брали в виде налогов (14).

Военный долг являет собой превосходный образчик безумия современной монетарной системы: в данном случае немецкое общество задолжало «самому себе» сумму, вдвое превышавшую его доход и растраченную на мероприятия, не дающие никакой отдачи. Частные лица стали обладателями прав собственности, уже распыленной в проигранных сражениях; люди упрямо на­зывали это богатством, надеясь выгадать свой интерес хотя бы в течение многих следующих лет.

Мало того, Эрцбергер детально разобрался и в том, кто кому и сколько должен. Более 90 процентов взносов по облигациям военного займа*

* Общее число подписчиков поенного лайма составило № миллионов человек.

поступили в казну от «маленьких людей» и были весьма скромны: они составили четверть общего объема зай­ма. Это означало, что на долю оставшихся 10 процентов подпи­счиков (четырех миллионов из тридцати девяти), то есть на долю богатых и очень богатых людей, приходились оставшиеся 75 миллиардов марок — не говоря о квоте богачей в краткосроч­ных заимствованиях (15). Из этих четырех миллионов богатых инвесторов приблизительно половина обеспечила четверть объема Kriegsanleihe. Такое разделение инвесторов позволило

выделить в самостоятельную группу самых богатых людей Гер­мании, праздных собственников. Выходило, что 5 процентов подписчиков обеспечили поступление половины всей суммы займа. Таким образом, анализ военного долга подтвердил, что до и после войны в Германии существовала элита численностью около трех миллионов человек, распоряжавшаяся более чем по­ловиной всех ресурсов страны (16). Это был высший, невиди­мый глазу класс Германии, прикрытый и защищенный архитек­торами Версальского договора от всяческого убытка и ущерба в надежде, что в нужное время этот класс будет финансировать и поддерживать антибольшевистское движение.

Для защиты интересов мелких инвесторов Эрцбергер по­началу клялся объявить финансовый крестовый поход, имев­ший целью обеспечение регулярного возмещения доли, то есть дохода с ценных бумаг для их законных владельцев. В сумме стоимость этих ценных бумаг оценивалась в 160 миллиардов ма­рок, а это означало, что на государственный бюджет ежегодно ложится дополнительная нагрузка в 10 миллиардов марок. Сле­довательно, теперь возникал следующий вопрос: кто будет опла­чивать эту долю? Как это обычно случается, деньги было реше­но взять из зарплат рабочих и отчасти из доходов среднего класса, на которых — на рабочий и средний класс — правитель­ство возложило основную часть налогов, из коих государствен­ные рантье — специалисты по стрижке купонов — получали нео­граниченный поток незаслуженных и незаработанных доходов, их еще называют рентой (то есть деньги, получаемые ни за что)*.

* Эта система продолжает функционировать и по сей день.

Тяжелый удар, который такое обложение наносило низ­шим слоям немецкого общества, побудил Веблена рекомендо­вать безусловное списание военного долга в целом, чтобы тем самым сократить доходы германской элиты, а сэкономленные таким образом деньги направить на реконструкцию опустошен­ных войной областей.

Но союзники — с заранее обдуманным намерением — даже не коснулись вопроса военных долгов, и Эрцбергер решил прибег­нуть к нестандартным мерам. Он объявил о своем намерении ре­шительно пересмотреть основы фискальной системы, центра­лизовать ее, и вместо того, чтобы заставлять низшие классы потеть ради прибылей элиты, он оставил их в покое и гаранти­ровал представителям Mittelstand (среднего класса) бесперебой­ный поток ренты за счет праздных элитарных собственников, которых он предлагал обложить высокими налогами. По сути, план был очень простым: одним ударом он смог бы резко увели­чить налогообложение больших состояний и вынудить богатых оплачивать эти налоги векселями военного займа, если бы они того пожелали. Получив эти векселя и сертификаты, правитель­ство рейха могло бы немедленно их уничтожить. Это был, конеч­но, кружной путь, который, по мысли автора, должен был заста­вить абсентеистов продать векселя за бесценок. Таким способом Эрцбергер надеялся понемногу выпустить пар раздутого долга — то есть отлить из кувшина воду, пока она не затопила рынок...

В те дни ни такой образцовый поборник достижимого, как Эрцбергер, ни кто-либо другой не обладали достаточным воображением для изыскания способа, каким Веймарская республи­ка могла бы обслужить долг в 160 миллиардов марок при одно­временном трансферте репараций и обеспечении выплат по новым социальным обязательствам республики.

Сидя в берлинском министерстве финансов, штаб-квартире стремительно обновленной и максимально эффективной сети фискальных сборов, Эрцбергер обрушил на голову элиты лави­ну новых сборов. Абсентеисты стали мишенью финансовых взыскании пяти типов: двойной налог на военные прибыли, то есть на собственность и доход; большой налог на наследство; налог на роскошь (на потребление); и, наконец, самый главный сбор — печально известный Reichsnotopfer («пожертвования на экстренные нужды рейха»). Новые директивы были под­креплены подзаконными актами, призванными блокировать бегство капиталов, и современными инновациями налоговых платежей из этого источника при введении налоговых скидок для зарплат наемных работников» (17). Министр финансов объявил, что «в будущем Германия будет избавлена от богатых» (18). Короче говоря, Эрцбергер совершил политическое само­убийство.

Сбор новых налогов только начался, когда Карл Гельфрейх, один из столпов консерватизма, бывший имперский вице-канцлер и министр финансов в годы войны, — по сути, изобретатель и создатель гигантского мыльного пузыря военного долга, — на­чал клеветническую кампанию против своего заклятого врага Эрцбергера, обвинив последнего в коррупции, обмане и неза­конном вмешательстве в политику и в дела частного бизнеса.

Пока правые газеты пылко поддерживали эти обвинения, а ле­воцентристская пресса хранила подозрительное молчание. Гельфрейх издал памфлет, где суммировал все своп тирады под броским заголовком: «Fort mit Erzberger!» («Долой'Эрцберге­ра!») Эрцбергер проглотил наживку и пошел в суд, выдвинув встречное обвинение в клевете. Всеми покинутому Эрцбергеру пришлось сражаться с врагами в одиночку. Судебный процесс начался в январе 1920 года. Он едва не закончился преждевременно, так как спустя буквально неделю после начала слушаний демобилизованный вольноопределяющийся Ольтвиг фон Гиршфельд (двадцати одного года от роду) попытался убить Эрцбергера, когда тот выходил из зала судебного заседания.

Первая пуля поразила министра в плечо, но вторая, потенциаль­но смертельная, направленная в грудь, рикошетировала от це­почки золотых часов. Через несколько дней Эрцбергер был уже готов снова принимать участие в судебном процессе. На суде Гиршфельд заявил, «что страдания Германии становится все тя­желее с каждым днем пребывания у власти Эрцбергера». Он не выразил ни малейшего сожаления по поводу своего преступле­ния, но по совету адвоката заявил, что хотел только ранить, а не убить политика. Женская часть аудитории была растрогана, и «полезный идиот» был приговорен к восемнадцати месяцам тюрьмы (19). Тем временем правые продолжали, не жалея сил, раздувать клевету на Эрцбергера. Не отставали и оперившиеся нацисты, нашедшие свое место в этом реакционном хоре и виз­жавшие в своих пивных, что «толстяк» Эрцбергер изменник, так как он в ноябре восемнадцатого продал отечество победителям в Компьене, а потом навязал Германии и ее народу Версальский договор. Однако не нашлось никого, кто осмелился бы по этому поводу заметить, что оба эти акта были инициированы военной элитой. Гугенберг, бывший директор компании Круппа, сталь­ного гиганта Германии, ставший в то время одним из вождей на­ционалистов и главой мощного газетного консорциума, тоже вмешался, пригвоздив «предателя Эрцбергера» к позорному столбу и объявив «социальные мероприятия» министра «экс­проприацией» — возмущался Гугенберг — «среднего класса» (20). Обвинение не осталось незамеченным, хотя Гугенберг явно ого­ворился, ибо класс, на который было направлено острие экс­проприации, был отнюдь не средним, а высшим.

Действительно, абсентеисты почувствовали, что запахло жа­реным, и принялись спешно вывозить свою ликвидность в мар­ках за рубеж, где конвертировали их в иностранную валюту. В конце 1919 года газета «Neue Zurcher Zeitung» опубликовала сведения о том, что к июню из страны «сбежало» 35 миллиардов марок (21). В период между 1914-м и 1918 годом из-за массив­ных вливаний бумажных денег, необходимых для финансирова­ния ведения войны и практически не облагавшихся налогами, марка потеряла половину своей покупательной способности; это означает, что инфляция началась уже давно, но к началу 1920 года она резко ускорилась. Надежда Эрцбергера погасить инфляционную вспышку оказалась «дурным пророчеством».

Reichsnotopfer не только не помог обуздать и остановить ин­фляцию, но на деле только лишь усугубил ее (22).

Суд был подтасован, но обвинению так и не удалось найти никакого криминала в действиях Эрцбергера, он был кристаль­но чист. Его оппонент, послушное орудие элит, Гельфрейх был найден «виновным в клевете и предъявлении фальшивых обви­нений». Он был приговорен к уплате довольно значительных судебных издержек (23) и смехотворно низкого штрафа, ма­лость которого судьи объяснили тем, что «Гельфрейх сумел до­казать истинность своих обвинений» (24). Другими словами, клеветнические измышления Гельфрейха были признаны не беспочвенными, но лишь чрезмерными. Истец уплатил симво­лический штраф и отправился праздновать победу. Решение су­да покончило с политической карьерой ответчика: Эрцбергер бросил вызов абсентеистам и попытался, проложив плодотвор­ную дорогу политического взаимопонимания между социалис­тами и прогрессивным крылом германской буржуазии, достичь возможного в условиях Веймарской республики (25). Именно поэтому, подобно самой республике, он и был обречен. После суда Эрцбергер ушел в отставку, покинув министерский пост и пообещав вернуться, когда буря уляжется.

Суд вынес свой вердикт 12 марта 1920 года. На следующий день республика пережила первый преторианский мятеж, так называемый путч Каппа—Лютвица.