Глава IX. Песнь утренней зари

Близился восход солнца, и море посветлело. Небо было покрыто облаками, словно нарисованными пастелью. Мироздание пело песнь утренней зари.

"Семь сестричек" мчались вперед, рассекая пену, плавно скользя по ликующим волнам. Мои белоснежные паруса неслись наперегонки с облаками навстречу рождающемуся дню.

Тысячи песен звучали в сияющем просторе. Мною овладел восторг. Я словно вдохнул в себя новую жизнь.

Каждое утро у меня вырастали крылья, хотя всю долгую ночь мне почти не удавалось уснуть и я боролся с парусами, только силою воли преодолевая усталость. Каждое утро душа моя парила, упиваясь красотой нарождающегося дня, и силы мои возрастали до беспредельности.

Похоже, что сегодня мне удастся провести астрономические наблюдения, небо почти прояснилось. Казалось, я наконец выбрался из серого прибрежного облачного покрывала. Целых две недели я плыл, прокладывая курс только по навигационному счислению. Единственно, что тревожило меня, – это Галапагосские острова. Я еще не обогнул их и не мог спокойно плыть, так как знал, что в зимнее время течение Гумбольдта поворачивает к северу.

Вчера, 2 июля, согласно навигационным счислениям, мое положение было: 7°30' южной широты и 83°25' западной долготы; я находился в четырехстах пятидесяти милях от Кальяо, на расстоянии не менее пятисот миль от Галапагосских островов.

Я занялся ремонтом керосинки и закреплением размещенных в каноэ вещей. Затем я сменил на верхушке мачты неисправный блок. Мне пришлось позабыть об окружающей меня красоте, но стоило мне оторвать глаза от дела, которым был занят, как я снова с ней встречался.

Каждый день приносил мне новые заботы, ведь до сих пор я еще не изучил как следует свой плот и еще не все привел на нем в полную исправность. К сожалению, все я делал лишь урывками, то и дело поглядывая на компас и парус. Иногда я даже переносил компас к месту своей работы, чтобы не мчаться каждую минуту сломя голову на корму проверять курс. Мне приходилось частенько прерывать свои немудреные дела и бежать к рулевому колесу, так как плот сбивался с курса. И нередко работа, которая в нормальных условиях потребовала бы нескольких минут, растягивалась на целые часы. Мне пришлось развить в себе ангельское терпение.

Вчера добрую половину утра я провозился с керосинками, исчиркал несколько коробков спичек, но так и не смог их разжечь. Возможно, что в них был налит недоброкачественный керосин или же они были испорчены. С этими керосинками я мучился с самого начала путешествия. Если я так и не сумею пустить их в ход, мне предстоит питаться сырой рыбой. Конечно, Микки будет не прочь полакомиться сырой рыбой. Микки было шесть – восемь месяцев от роду. Она отлично приспособилась к жизни на плоту, иногда даже проявляла ко мне нежность, и, в общем, из нее получился хороший моряк. Иной раз Микки влетало от меня за то, что она слишком близко подходила к краю плота. Когда она на продолжительное время исчезала из поля зрения, я принимался разыскивать ее и обычно находил под палубой, где она карабкалась по нижним бревнам, принюхиваясь и вся дрожа от странного возбуждения. Она рассматривала новый мир, вдыхая опьяняющие запахи, – мир крохотных крабов, морских уточек [47]и другой живности, а также мир фантастических водорослей, тянувшихся за плотом в светящейся и прозрачной, как стекло, голубой воде океана. Однако Микки не всегда пользовалась свободой. Из‑за попугая Икки я обычно держал кошку на привязи, так как она начала охотиться за ним, как только попала на плот...

Примерно за две недели до отплытия из Кальяо одна из газет в Лиме напечатала заметку, сообщая, что я хочу взять с собой в плавание попугая и кошку. Перуанцы горячо откликнулись на эту заметку. Со всех концов страны стали предлагать мне своих любимцев. Но, к сожалению, мне негде было держать животных, так как я жил в гостинице. В один прекрасный день Компания минеральных вод прислала мне на плот попугая, и я вынужден был его принять. До своего отплытия я устроил этого попугая на крейсере, стоявшем рядом с моим плотом. Теперь нужно было раздобыть кошку.

Попугая можно было поместить в клетку, но с кошкой дело обстояло гораздо сложнее. Нельзя было надеяться на то, что кто‑нибудь будет держать ее у себя, а потом доставит на плот перед самым отплытием, вдобавок день отплытия еще не был назначен; поэтому мне пришлось раздобывать кошку накануне отправки в путешествие.

Я присматривался к кошкам весьма хищного вида, бродившим вокруг морской базы, намереваясь в последний день поймать одну из них, подобно тому как в добрые старые времена заманивали на парусные суда матросов. С этой целью я стал прикармливать двух кошек, надеясь подружиться с ними, чтобы они в нужный момент подпустили меня к себе и я бы мог схватить одну из них. Перуанские кошки далеко не такие ручные, как наши. Но как у нас в Штатах за день до начала сезона охоты все олени внезапно исчезают, так и все кошки морской базы в Кальяо как будто поняли, что им не следует попадаться мне на глаза перед моим отплытием.

Я разговаривал на эту тему с группой офицеров, и один из них, командир подводной лодки, предложил мне пойти с ним в офицерский клуб. Когда мы вошли, он дал какое‑то приказание матросу. Тот вышел из комнаты и вскоре вернулся, притащив совсем молоденькую черную кошку. Она повисла на руке у матроса, словно черная тряпка, только что пропущенная сквозь машину для выжимания белья. Я никогда в жизни не видел такого неприветливого животного, столь равнодушного к моим ласкам. "Убирайтесь прочь от меня, убирайтесь прочь!" – казалось, говорила мне она. Уверяют, будто кошки обладают ясновидением. Микки, очевидно, заранее знала, что ждет ее впереди, и это ее совсем не привлекало.

– Нравится вам эта кошка, мистер Виллис? – спросил офицер.

– Да, нравится. Правда, она весьма необщительна, но я надеюсь со временем ее приручить.

– Берите ее. Завтра, как раз перед отплытием, матрос принесет ее к вам на плот.

На следующий день Микки против своей воли отправилась на "Семи сестричках" в плавание к островам Самоа. Конечно, на плоту у нее имелся товарищ по путешествию, попугай Икки, но эти два существа никогда не будут ладить между собой. Они родились врагами.

Порой мне казалось, что Икки воспитывался в школе для девочек: он постоянно смеялся, распевал, болтал, хихикал, заливался истерическим хохотом или мелодичным смехом. Создавалось впечатление, будто где‑то совсем близко шумел целый класс. Когда попугай бывал в ударе, он проявлял незаурядное мастерство. Он сам себя забавлял и не нуждался ни в каком обществе. Икки был невелик, проворен и очень красив в своем зеленом пиджаке с красной полоской над хвостом и голубыми перьями в крылышках. Я кормил его кукурузными початками и имел в запасе для него консервированную кукурузу и рис в таком количестве, что этой еды хватило бы ему на целый год...

В океане было довольно сильное волнение, но плот легко справлялся с ним. Солнце уже заходило. Микки спала, а Икки коротал время, сидя спиной к ветру и непрерывно болтая; его клетка стояла на ящике от мотора у передней стенки каюты. Наступило время передачи. У меня не было батарей для приемника, и я применял генератор, приводимый в действие небольшим моторчиком.

Перуанское правительство дало мне позывные "7HTAS", сокращено "Siete Hermanitas", по‑испански "Семь сестричек". Мой передатчик "Маркони Сальвита III" работал от рукоятки и настраивался на две волны: средняя 500 килоциклов и короткая 8364 килоцикла; это были международные длины волн для передачи сообщений о кораблекрушении и сигналов бедствия. Перуанский военно‑морской флот потребовал, чтобы я сообщал по радио о своем положении в одиннадцать и восемнадцать часов по восточному стандартному времени, когда морская радиостанция в Кальяо будет принимать мои сообщения. Затем они должны были передавать полученные от меня сведения военно‑морскому ведомству США в Вашингтоне, откуда их доставляли бы моей жене. Соответствующая служба военно‑морского флота Перу обещала слушать меня в эфире пятнадцать минут каждые четыре часа в течение суток.

Пришлось мне попрактиковаться в том, чтобы одновременно крутить одной рукой ручку передатчика, а другой – отчетливо работать на ключе, передавая сообщение. Чтобы прогреть передатчик, я всякий раз вначале делал пятьдесят полных оборотов, вертя рукоятку обеими руками. Этот аппарат мог также и принимать, но только на частоте 500 килоциклов; со времени моего отплытия из Кальяо я много раз пытался уловить ответ, который должен был состоять из двух букв OK, означающих, что переданные мною сообщения приняты. Но до сих пор я не мог уловить никакого сигнала. Поэтому я был почти уверен, что мой радиопередатчик работает неудовлетворительно. Судя по инструкции, доставленной вместе с установкой, дело заключалось в антенне; она, как мне казалось, была недостаточной длины.

Мой хронометр тоже не работал, оставаясь лежать в прекрасном двойном футляре. Он был совершенно новым, и я никак не мог догадаться, что с ним приключилось. Специальная служба Перуанского флота проверяла его в течение десяти дней и нашла, что прибор превосходен. Вместо хронометра мне пришлось пользоваться для своих навигационных счислений обыкновенными карманными часами, и я надеялся, что они не испортятся. Кроме этих часов, у меня больше ничего не было. Для безопасности они были уложены в ящик и покоились там на куске мягкой материи, как драгоценный камень из царственного венца Тихого океана. Если что‑нибудь случится с моим приемником или генератором (а я взял их с собой лишь для того, чтобы узнавать время), я не смогу вести плот.

Вчера ночью добрый час я старался поймать станцию, которая кодом и по радиотелефону круглосуточно передавала из Вашингтона точное восточное стандартное время, но добиться этого мне не удалось, так как каждую минуту я был вынужден выскакивать из каюты на палубу, чтобы управлять плотом. Сегодня я снова попытаюсь поймать эту станцию. Мне говорили, что самое подходящее для этого время – рассветный час. Клуб радиолюбителей Лимы оказал мне значительную помощь целым рядом разъяснений. Если мне не удастся поймать сигналы времени, чтобы проверить свои далеко не точные часы, придется прокладывать курс, сообразуясь только с широтой, определяя ее путем астрономических наблюдений в полдень, когда солнце в зените и часы не нужны. Именно так мореплаватели вели свои парусные суда, когда еще не было надежных приборов для определения времени. На плоту создавались прямо‑таки первобытные условия.

У меня не было ни малейшей склонности к механике. Со времени отплытия из Кальяо я обнаружил множество всевозможных неисправностей, и всякий раз выяснялось, что это моя вина. Но я знал себя: мне не раз случалось стартовать не с той ноги и все же успешно приходить к финишу.

Днем и ночью "Семь сестричек" уверенно продвигались вперед, раскачиваясь во все стороны, погружаясь в пенистые волны, испытывая натиск ветров, и над нами непрестанно менялось лицо дня: гонимые ветрами, проносились облака, солнце то ярко светило, то пряталось за тучи; океан становился ярко‑синим или принимал сероватые тона; он то ослепительно сверкал, то расстилался тусклой пеленой. Все время дул довольно сильный устойчивый и прохладный ветер.

"Семь сестричек" просто были созданы для борьбы с океаном. Они неустанно трудились, совершая движения, которые невозможно было предугадать. Они вполне могли бы мне сказать: "Мы будем держаться на поверхности, но ты сам крепко держись, если хочешь благополучно закончить путешествие. Смотри не разгуливай по палубе, не ухватившись руками за какой‑нибудь надежный предмет". Иногда мне стоило немалых усилий поднести чашку к губам – она так и норовила ударить меня по носу, по ушам и промыть мне глаза горячей жидкостью.

Как коварно иной раз подкрадывались волны! С морем трудно заключить перемирие. Волна может захлестнуть вас на последней миле и покатиться дальше. Некоторые волны подкрадывались совсем как тени. Они издавали короткий стон, и внезапно над плотом разверзалась белая пасть. Но бальзовые деревья Эквадора смело неслись по морю, как будто уже давно изучили его на расстоянии, еще в те годы, когда росли в темных, дремучих, безлюдных лесах, порою поглядывая через головы своих соседей в сторону далекого Тихого океана и, быть может, мечтая о часе, когда, стройные и легкие, они искупаются в его водах и понесут на себе величавый белоснежный парус.

"Семь сестричек", почему я вас так назвал?

Знаете ли вы, что в небесах у вас есть тезка, в неизмеримой вышине, досягаемой для взора смертных, – Плеяды, обычно называемые "Семь дочерей", известные всем морякам? Так назвали их греки в честь семи дочерей Атласа. Эти звезды, должно быть, ждали, пока там, далеко внизу, на Земле, человек, озаренный их дивными лучами, что‑нибудь создаст и назовет свое творение их именем.

"Семь сестричек", вы находитесь под защитой своих небесных сестер!

Тысячи плотов плавали по морям и океанам до вас, но вы не уступите самым лучшим из них. Я не раз видел, как вы ускользали от волн, готовых уже вас поглотить. Мы плывем навстречу ураганам, в те широты, где они зарождаются, и отлично знаем, что ждет нас впереди. И, если ураганы обрушатся на вас, вы одержите победу, хотя, вероятно, потеряете паруса, оснастку и каюту. Возможно, выживет и Микки. Быть может, и я уцелею, привязав себя к бревнам, и выйду живым из борьбы.

Перед отплытием я пытался застраховать свою жизнь в Лондонском страховом обществе Ллойд, но там отказались это сделать. Все думали, что я отправлюсь к праотцам. Корреспонденты крупного американского агентства печати сфотографировали меня в момент отплытия. Зачем? Чтобы иметь обо мне материал на случай, если я не вернусь, сказали они моей жене.

"Что ж, снимайте, снимайте, но он все равно вернется!" – ответила им Тедди.

Тут корреспонденты смущенно потупились.

"Они не знали тебя, Бил", – говорила она мне впоследствии.

А я сказал ей, что они не знали моих "Семи сестричек". Тогда я только верил в них, но теперь, день и ночь стоя у штурвала, я хорошо изучил эти бальзовые бревна, все время чувствовал их у себя под ногами; они двигались как живые, словно тюлени, рожденные для плавания в океане.