Выход, Сумерки, 10 августа 1958 года

Солнце аккуратно садится за горизонт, как немного приплюснутый красный мяч, и бросает лихорадочные лучи света на Барренс. Железный люк на одной из насосных станций немного поднимается, потом опять опускается, снова поднимается и начинает скользить.

– Тттолкай её, Бен, а то у меня ппплечо сссломается. Крышка скользит дальше, поднимается и падает в кустарник, который растёт вокруг бетонного цилиндра. Семеро детей вылезают один за другим и оглядываются, моргая от молчаливого изумления. Они похожи на детей, которые никогда прежде не видели дневного света.

– Здесь так спокойно, – тихо говорит Беверли. Единственные звуки – это шум воды и торжественное пение насекомых. Ураган прошёл, но Кендускеаг по-прежнему очень высок. Ближе к городу, недалеко от того места, где река одевается в бетон и начинает называться Каналом, она выходит из берегов, хотя наводнение, несомненно, очень серьёзное; самое страшное – несколько затопленных подвалов. На этот раз.

Стэн уходит от них, лицо его смущённое и задумчивое. Билл оглядываемся и сначала думает, что Стэн увидел маленький костёр на берегу реки, костёр – это его первое впечатление; красные языки пламени – слишком яркие, чтобы смотреть на них. Но когда Стэн подбирает это правой рукой, угол освещённости меняется и Билл видит, что это всего лишь бутылка из-под «кока-колы», которую кто-то бросил в реку.

Он видит, как Стэн поднимает её, держит за горлышко и бьёт о выступ скалы, на берегу. Бутылка разбивается, и Билл чувствует, что все смотрят, как Стен достаёт что-то из остатков бутылки со спокойным и сосредоточенным видом.

Наконец он поднимает узкий кусок стекла. Уходящее на запад солнце отбрасывает красный луч и отражается в нём, и Билл опять думает: «Как огонь».

Стэн глядит на него, и Билл вдруг понимает, ему всё совершенно ясно и понятно. Он идёт навстречу Стэну и протягивает ему руки, ладонями вверх. Стэн отступает назад прямо в воду. Маленькие жучки мелькают над её поверхностью, и Билл видит переливчатую стрекозу в траве у дальнего берега, как маленькую летящую радугу. Лягушка заводит свою заунывную песнь, и, когда Стэн берёт его левую руку и разрезает осколком стекла ладонь и кровь начинает капать, Билл думает в каком-то экстазе: «Сколько здесь жизни!»

– Билл!

– Конечно. Обе.

Стэн разрезает другую его руку. Больно, но не очень. Жалобно начинает звать кого-то козодой – холодный, мирный звук. Билл думает: «Козодой поднимает луну».

Он смотрит на свои руки, на обе, кровоточащие, а потом вокруг. А вот и остальные – Эдди со своим ингалятором, зажатым в одной руке; Бен с его огромным животом, выпирающим из разорванных остатков рубашки; Ричи, его лицо странно беззащитно без очков;

Майк, молчаливый и торжественный, его обычно полные губы сжаты в одну тонкую линию. И Беверли – голова поднята, глаза широко открыты и ясны, волосы всё ещё красивые, несмотря на грязь.

Все мы. Все мы здесь.

И он видит их, по-настоящему видит их, в последний раз, потому что каким-то образом он понимает, что они никогда не будут вместе опять, всемером – так, как сейчас. Никто ничего не говорит. Беверли поднимает руки, через некоторое время – Ричи и Бен поднимают руки тоже. Майк и Эдди делают то же самое. Стэн разрезает им руки одному за другим, а солнце начинает полоть за горизонт, охлаждая красный свой жар до сумеречного бледно-розового цвета. Козодой снова начинает кричать. Билл видит первые слабые завитки тумана на воде и чувствует, что становится частью всего этого – острый экстаз, о котором он никогда не будет говорить, как Беверли позже никогда не скажет об отражении, которое она видела, об этих двух мёртвых мужчинах, с которыми она дружила, когда была ребёнком.

Ветерок шевелит деревья и кусты, заставляя их вздыхать, а он думает: «Это прелестное местечко, и я никогда не забуду его. Как здесь красиво, и какие они красивые; каждый из них прекрасен».

Козодой снова кричит, мелодично и плавно, и на миг Билл чувствует, что и он может петь, а потом растаять во мраке – как будто улетая, храбро паря в воздухе.

Он смотрит на Беверли, а она улыбается ему. Она закрывает глаза и разводит руки. Билл берёт её левую руку, Бен – правую. Билл чувствует тепло её крови, смешивающейся с его собственной. Другие присоединяются, и они стоят кружком, их руки соединены в этом совершенно сокровенном единении.

Стэн смотрит на Билла настойчиво и даже со страхом.

– Ппппоклянемся, чччто мммы ввернёмся, – говорит Билл. – Поклянитесь ммне, ччто если Оно не ммертво, мы вввсе вернёмся домой.

– Клянусь, – говорит Бен.

– Клянусь, – Ричи.

– Да, клянусь, – Бев.

– Клянусь, – бормочет Майк Хэнлон.

– Да, клянусь, – Эдди, его голос тонок и тих.

– Я тоже клянусь, – шепчет Стэн, но его голос срывается, и он смотрит вниз, когда говорит эти слова.

– Я кккклянусь.

Так это было, вот и всё. Но они постояли там ещё, обретая силу в этом кружке, в защищённом со всех сторон теле, которое они создали. Свет окрашивает их лица в бледные слабеющие цвета; солнце уже зашло, и закат умирает. Они стоят вместе в кружке, когда темнота опускается на Барренс, наполняя все тропинки, по которым они гуляли в это лето, полянки, где они играли в салки и в войну, потайные местечки, где они сидели и обсуждали важные детские вопросы или курили сигареты Беверли, или где они просто молчали, наблюдая за отражением облаков в воде. Глаза дня закрывались.

Наконец Бен опустил руки. Он что-то сказал, кивнул головой и ушёл. Ричи идёт за ним, потом Беверли и Майк идут вместе. Все молчат. Они карабкаются на набережную Канзас-стрит и просто расходятся. И когда Билл вспоминает всё это двадцать семь лет спустя, он понимает, что они больше никогда не собирались все вместе. Вчетвером – довольно часто, иногда впятером, вшестером однажды или дважды. Но никогда все семеро.

Он уходит последним. Он долго стоит, облокотившись на чахлый забор, глядя вниз на Барренс, пока впереди не загорается первая звезда на летнем небе. Он стоит под голубым и над чёрным и смотрит, как Барренс наполняется темнотой.

Мне никогда не захочется играть там, внизу, – неожиданно понимает он и удивляется, что мысль эта не ужасает его и не печалит, а, наоборот, освобождает.

Он стоит там ещё немного, потом отворачивается от Барренса и направляется домой, проходя по тёмным улицам, держа руки в карманах, глядя время от времени на дома Дерри, тепло освещённые ночным светом.

Через квартал или два он начинает идти быстрее, думая об ужине… а ещё через пару кварталов он начинает насвистывать.