Урим и тумим (Лирическое отступление)

Мы забыли упомянуть, что Сакромозо был мистиком.

О, сколь противоречива человеческая натура! XVIII век, вошедший в историю как век Просвещения: энциклопедисты, Вольтер, Руссо, точное знание, принципы трезвости, полезности, здравого смысла и насмешки над суеверием и излишней чувствительностью. Немецкий философ Христиан Вольф считал «деятельность чувств низшей способностью познаний», а превыше всего ставил законы логики. Но то, от чего предохраняли и с чем боролись адепты идей просвещения, расцвело в XVIII веке пышным и вольным цветом, как сорняк на забытой пашне. Чувствительность переходила в экзальтацию, религиозность подменялась самым низкопробным суеверием и мистицизмом. Современники сами говорили о себе с насмешкой, не понимая, как могут мирно сосуществовать столь полярные мнения. Одна из берлинских газет писала с грустью: «мы с трудом достигли вершины разума и убедились, что не все предметы доступны нашему пониманию. Недовольные сим положением, мы бросились в глубочайшую пучину суеверий и ищем новых открытий в мраке средневековья и схоластической философии».

Все вышесказанное имеет прямое отношение к рыцарю Мальтийского ордена ионнитов маркизу Эгюсту Сакромозо. Впрочем, мы не будем углубляться в подробности его происхождения, они покрыты мраком. Неизвестно даже, фамилия это или псевдоним. Говорили, что он француз, другие склонялись к тому, что он испанец, были люди, которые причисляли его к племени басков, что уж совсем вздор. Одно то точно, немцем он никогда не был и на службу к Фридриху попал случайноnote 12. К 58 — му году, когда он верой и правдой зарабатывал в своем банке деньги на войну, отношения его с мальтийцами сильно охладились и держались на том, что Сакромозо иногда выполнял роль посредника между Орденом и королем Пруссии.

Сакромозо отошел от задач и деятельности Мальтийского ордена. Еще в России он намекал кой-кому, что дела Мальты бесперспективны, что Европа уже не заинтересована в Ордене, как раньше. Да и от каких пиратов защищать склочный материк, если корсары исчезли, пираты повымерли и Мадагаскарская их республика переживает тяжелые дни. Сакромозо разочаровался в рыцарстве и воспылал верой в идею креста и розы, в шестиверхую звезду и мистерии вольных каменщиков. В словах этих есть определенная неточность. Первоначальный орден любви и братства со временем оброс такими мифами, что зачастую трудно отделить масонов от ионнитов, последних от мальтийцев, мальтийцев от тамплиеров, а всех вместе от розенкрейцеровnote 13.

Масонство в Германию пришло из Шотландии. Первые немецкие масоны ездили на заседания своих лож через Ла-Манш. Но скоро английский мастер разрешил открыть в Гамбурге постоянную ложу, которая носила впоследствии имя «Авесалом». Первоначально в нее входило одиннадцать «немецких господ и добрых братьев».

Привлечение в ложу Фридриха было большой победой вольных каменщиков. Это случилось в 1738 году, будущий король был тогда еще кронпринцем. Поначалу Фридрих был очень активен, он даже основал в собственном замке в Ренсберге масонскую ложу и принял звание гроссмейстера. Его примеру последовала знать, но, став королем, Фридрих охладел к масонству — либо делом заниматься, либо в мистические бирюльки играть. И какое, к черту, нужно ему вольное братство, если самое интересное в мире дело война. Однако масоны Европы все равно относились к нему как к своему. Война раздувает любое мистическое пламя, и на полях сражений быть масоном считалось признаком хорошего тона, товаром качества.

Как уже говорилось, первоначально масонство вовсе не было носителем сакральных тайн. Орден был открыт для всех, кто жаждал самоусовершенствования, братской любви и внутренней свободы, но Сакромозо попал в ложу именно влекомый тайной. Его чрезвычайно занимали обряды, символы, масонские ковры с вышитым отверстым гробом, символические циркули и наугольники приятно волновали душу.

А настоящими носителями тайн были именно розенкрейцеры, заявившие о сем как о ветви масонства. Их тайна была связана с древними ессеями, александрийскими гностиками и легендарным Гермесом Трисмегистом — отцом египетского оккультизма. Со всей страстью скучающий Сакромозо бросился на поиски истины. Это сейчас просто, возьми хорошую энциклопедию и читай про катаров, тамплиеров, изумрудную скрижаль, хиромантию и символы Таро, а в век Просвещения все это было за семью печатями, собирать надо было по крохам.

Но тайна, полученная из живых рук, особенно волнует. Да осилит дорогу идущий!

Сакромозо взволнованно читал древний трактат Трисмегиста: «Смерть есть наше освобождение из 3 материи. Тело есть куколка (кроизолинда), которая открывается, когда мы созрели для более высокой жизни. При смерти наш дух выходит из тела, как аромат из семени цветка». Древние тексты были убедительны, и, конечно, он им верил, что не мешало ему обращаться с собственной телесной оболочкой с возвышенной бережливостью. Сакромозо был истинным сыном своего века. При внешней смелости он панически боялся умереть, самые мысли о смерти он прятал от себя так тщательно, словно обладал даром бессмертия.

Ему очень по нутру пришлась масонская мудрость: де, истинный масон умрет не прежде, чем утомится от жизни и сам возжелает смерти.

В руки к Сакромозо попал розенкрейцерский трактат, где подробно объяснялось, как приготовить «утрим и тумим»— вещество, с помощью которого можно разговаривать с духами и потусторонним миром, но ему и в голову не пришло заняться этим практически. Но красота рецепта его поразила: берешь сосуд, в нем смешиваешь майскую росу, собранную в полнолуние, две части мужской и женской крови от чистых целомудренных людей. В этот же сосуд надо было добавить «один гран тинктуры из анимального царства», то есть животного. Согласитесь, это волнует.

Конечно, он читал пастора Рихтера «Теорико-практическая теофилософия — истинное и совершенное приготовление философского камня братства ордена Злато-розового креста», но при этом получал золото не в тигле алхимика, а в конторе, которая называется банк. Словом, наш герой был очень практической натурой, он был умен, образован, иногда циничен, жизнь любил страстно, зачем же нужны ему были оккультные масонские сумерки? Бог весть… Творец бывает не только добр или коварен, иногда он шутит шутки. Эти шутки и сослужили Сакромозо плохую службу, но об этом впереди, а пока вернемся к сюжету.

Логув

Готический сводчатый зал на первом этаже сразу за приемным покоем был самым красивым помещением замка. Его почти не коснулась перестройка, и он являл собой тот вид, который дали ему архитекторы и художники в XV веке. Высокие стрельчатые окна на уровне галереи посылали рассеянный свет, оттеняя мозаичный пол, дивные итальянские полотна, гобелены и лиможские расписные эмали, изображающие Страсти Господни.

Замок построили рыцари-мальтийцы, затем он был отдан монастырю госпитальеров. Еще шла утренняя месса, до залы долетали музыка органа и пение, Сакромозо даже казалось, что он улавливает запах ароматного воскурения, идущий из кадильниц в храме.

Прошло еще полчаса. Раздались удары колокола, и тут же кто-то осторожно коснулся плеча Сакромозо. Он неторопливо оторвал взгляд от созерцания Всескорбящей. Перед ним стоял молодой монах с красивым, нежным лицом.

— Месса кончилась. Господин настоятель ждет вас.

Наконец-то! И вот они сидят в просторной келье настоятеля, на широком столе аппетитный дымящийся завтрак. Слава Богу, до поста далеко, а настоятель, добродушный сангвиник, не считал чревоугодие смертным грехом. Не было забыто и монастырское вино:

крепкое, густое, с запахом трав и миндаля.

От вина настоятель отказался — годы, седьмой десяток начал, отсчитывает время, в сердце перебои, подагра замучила. Но рябчики на вертеле, бутылочки с сотейным медом, сыр со слезой, спаржа — очень неплохо для завтрака! Это сердцу не повредит…

Ели молча, ни о погоде, дороге, здравии более не было сказано ни слова, формальная часть встречи кончилась еще до завтрака, и только когда все тот же монах-секретарь убрал со стола, Сакромозо перешел к деловому разговору.

— Отец мой, где Гроссмейстер? — Король был назван масонским именем не из конспирации, это был знак доверия к настоятелю и его обители. — Газеты пишут, что мы одержали великую победу.

Настоятель, сложив руки в замок, спокойно и внимательно смотрел на собеседника поверх очков.

— Вы имеете в виду битву при местечке Цорндорф? Еще одна такая победа, и король останется без армии. Пока он считает потери. — Он вздохнул и начал неторопливо перебирать четки.

Удивительно, сколько подробностей узнал о Цондорфской битве настоятель! Бусины четок щелкали в такт его словам. Руки у настоятеля были большие, мясистые, персты хорошей формы, очень белые и чистые, как у покойника. Дойдя до трагического момента в описании битвы, он бросил четки и стал помогать себе в рассказе жестом, складывая руки значительно и важно. Он словно обряд над покойником творил, Сакромозо стало неприятно, и он отвернулся в угол, только бы не видеть гипнотизирующих рук.

— Относительно того, где находится сейчас их величество и армия, я буду иметь сведения завтра, — кончил настоятель свой рассказ, — А вы хотите видеть короля?

— Я везу деньги их величеству.

— Ка-ак? Без всякой охраны? — Бледные руки стремительно взвились. — Это безрассудно, друг мой. Мне ежедневно доносят о подвигах русских на дорогах, они не знают жалости. Кроме того, армия короля тоже мародерствует, угроза смертной казни уже никого не пугает. Люди стали растленны, безбоязненны и алчны. — Он перевел дух и спросил спокойным, деловым тоном: — А зачем вам вообще ехать в пекло войны? Оставьте деньги здесь. Как обычно, по описи. Через неделю вся сумма ляжет на стол их величества.

Сакромозо повел шеей.

— Нет, я сделаю это сам. У меня важное дело к гроссмейстеру.

— Я понимаю, не зря же вы ездили в Англию. Но одно другому не мешает. На монастырскую казну пока никто не поднимает руку.

«Кроме самой монастырской казны…»— усмехнулся про себя Сакромозо. Но это не главное… Не может он сказать настоятелю, что деньги, которые он вез королю, должны были хоть как-то компенсировать плохую весть, зашитую в его камзоле. Узнав об отказе англичан воевать с русскими на море, Фридрих будет в бешенстве.

Стоило ли сидеть месяц в Лондоне, обивать пороги коллегий и кабинетов, завуалированно предлагать взятки и без умолку говорить, чтобы теперь поток королевской брани обрушился на его рыцарскую голову? Честно говоря, он и не рассчитывал победить прямо в лоб надменных и вертких английских чиновников. Расчет Сакромозо был в другом. Братья масоны в Кенигбеке заверили его, что весь английский флот находится в полной зависимости от Ордена, и он искренне поверил, что сухопутные вольные каменщики Правят там морской бой. Камень за камнем воздвигаем мы стену, постигая истину, стена наша — вавилонская башня — путь в Богу. А что сейчас более угодно Вседержителю, как не сокрушение русских, нации обширной, сомнительной, вероломной и дикой? Русские вмешиваются в дела Европы, как полицейские на своем подворье. Масонская лопата должна вычистить эту скверну!

От мыслей о завалах порока и выгребных ямах соседа, которые вычистит Орден, Сакромозо перешел к размышлению о добронравии, которое придет потом, после войны. И воссияет любовь! Привычные термины должны были разгорячить кровь и вызвать благородный гнев. Но видно, трут отсырел, вместо благородного гнева откуда-то из тьмы души выпорхнула неопрятная мыслишка: «А забавно, что русские зазнайке Фридриху по заднице надавали!»

— О чем вы задумались, мой рыцарь?

— О благодати, отец мой, о благодати. А сейчас я хотел бы видеть брата Себастьяна.

Наставник смущенно потупился, но при этом истово кивнул головой. Он был добрым и совестливым человеком, и смущение его было понятно — Одно дело служить монарху, наместнику Бога на земле, но совсем другое потворствовать занятию отнюдь не божественному. Брат Себастьян выполнял для Сакромозо поручения весьма щекотливого свойства. Чем рыцарь подкупил монаха, понять было несложно. Звонкая монета в святых стенах ценится ничуть не меньше, чем на мирских площадях.

Устраивая свидания Сакромозо с членом общины, настоятель закрывал глаза и затыкал уши, отводя для тайных встреч самую глухую келью в замке, так называемую «коричневую». Келья эта служила тюрьмой для совершивших малую провинность. За большую провинность монахов сажали в подвал. Посылая брата Себастьяна в коричневую келью, настоятель как бы одновременно и наказывал его за мелкий проступок против устава.

Серебряный колокольчик слабо звякнул, немедленно возник монахсекретарь.

— Брат мой, проводите господина в коричневую келью. Да позовите ко мне брата Себастьяна. Он занят в лазарете.

Монах молча поклонился. Сопровождаемый Сакромозо, он вышел на монастырский двор, оттуда прошел в церковь. Она была пуста, только у алтаря горели свечи. У скульптурного изображения Девы Марии стояли огромные охапки цветов в простых глиняных сосудах. Сакромозо подошел ближе, желая помолиться. Только тут он увидел распростертое на мраморном полу тело. Монах лежал лицом вниз, он был неимоверно худ, из-за обмякших мышц тело его казалось почти плоским. Уж не мертвец ли? — мелькнуло в голове у Сакромозо, но тут же он понял — это был «час размышления о грехах», обряд, который периодически проходят все монахи. К перилам алтаря была прислонена табличка: «Дорогие братья, помолитесь о заблудшей душе монаха».

Молитва Сакромозо не отняла много времени. Когда он вслед за секретарем проследовал в боковой придел, лежащий на полу так и не пошевелился. От бокового придела шел узкий коридор, он кончился лестницей, круто уходящей вниз. — Лестница утыкалась в низкую дубовую дверь.

Секретарь поставил свечу на выкрашенный в коричневую краску стол и удалился. Камера представляла собой небольшое помещение, которое из-за высокого сводчатого потолка вовсе не казалось тесным, но сама мысль, что ты находишься много ниже уровня земли, а также отсутствие окон мешали дышать полной грудью. Сакромозо вдруг неприятно вспотел.

Над столом висело старинное деревянное распятие, Правая нога Христа была потрачена временем, выточенная заново и ловко приставленная к облому конечности сильно отличалась по цвету от всей скульптуры, и в неярком пламени свечи казалось, что Спаситель стоит на одной ноге.

Брат Себастьян вошел с неслышностью света, проскользнувшего в образовавшуюся щель. Он откинул капюшон, обнажив сильную и стройную шею, сел на скамью и замер, опустив очи долу.

— Для меня есть новости? — спросил Сакромозо, положив на край стола небольшой, но плотно набитый кошелек.

Монах подался вперед, закатил глаза и голосом, лишенным всякого выражения, произнес нараспев:

— Господь сподобил рабу его найти некую девицу, овцу заблудшую. Оная девица обреталась в Познани, где жила в доме под присмотром двух русских. Сей дом, тайна которого русскими оберегалась тщательно, расположен в близости от собора святых ионнитов. Известный вам господин похитил девицу и отвез в Кистрин, где теперь ждет ваших указаний.

— Но Кистрин сожжен русской армией! — повторил Сакромозо слова настоятеля.

— Город не пал. Гарнизон цел.

— Из самого Кистрина сведения не поступали?

— Вас там ждут, — упрямо повторял монах. Сакромозо готов был поклясться, что брат Себастьян сидел не меняя позы, не сделал ни одного лишнего движения, но кошель со стола таинственным образом исчез — Аудиенцию можно было считать законченной.

— Ну что ж, пошли наверх…

— С вашего позволения, я останусь здесь.

— Ну, ну…

Настоятель счел за благо продержать брата Себастьяна в каморе до утра, но ему пришлось отказаться от чистых своих желаний. Сакромозо так и не захотел оставить золото в стенах монастыря, и потому настоятель уговорил взять с собой в качестве телохранителя отбывавшего наказание монаха. Настоятель предложил было и кучера поменять, но рыцарь категорически отказался.

— Этот хотя бы умеет править лошадьми. У него легкая рука. Я уже лежал один раз на обочине, с меня хватит.

Колокола звали монахов в трапезную, когда карета выехала за монастырские ворота.

Лазарет

Пастору Тесину удалось довезти два обоза с ранеными до постоялого двора в местечке Р. Всю ночь лекарь резал больную плоть, накладывал швы, пулеизвлекательные ножницы не знали покоя, пила ампутационная… да что говорить. Стон стоял на всю округу, а наутро явился отряд пруссаков и объявил всех пленными. Лазарету велено было следовать в Кистрин.

Никто и не думал протестовать или возмущаться, все были настолько измучены, что не видели большой разницы, валяться ли им в полевом госпитале под открытым небом или в городском помещении. Правда, раненые видели, во что обратился город, поэтому многие высказывали сомнения, а действительно ли Кистрин назвал прусский офицер?

Скорбный обоз двинулся к городу. В Кистрине пленных разместили в холодном и пустом подвале крепости. Лекарь немедленно поднял галдеж и сварливо начал требовать человеческих условий для раненых. Нужны были лекарства, холст на бинты, возможность подогревать воду. Все тот же прусский офицер, который привел их в крепость, внимательно выслушал пастора, который невольно служил переводчиком, и сказал сухо:

— Я нахожу эти просьбы нескромными. Не ваши ли войска сожгли город? Аптека пострадала одной из первых, — и ушел, неприятно щелкнув пальцами.

Спустя полчаса он явился опять, сказав Тесину, что его ждет комендант крепости фон Шак. Пастор только пожал плечами.

Они поднялись по узкой каменной лестнице, построенной в незапамятные времена, горели факелы, вставленные в металлические гнезда, потом долго шли по внутренней открытой галерее. Двор крепости был обширен, мощен брусчаткой, здесь текла своя жизнь:

расхаживали солдаты, крестьянин выгружал дрова у кухни, в другом дальнем конце маркитант раскинул свой лоток.

Апартаменты коменданта располагались в круглой башне.

— Обождите здесь, — бросил офицер и скрылся за дверью.

Тесин остановился у длинного, похожего на бойницу окна. Перед ним лежал Кистрин. Город еще дымился. Неделя прошла со дня страшного пожара, а где-то еще догорали головешки, остатки фундаментов и погребов. Страшные, черные печи высились вдоль улиц, как останки чужой, погибшей культуры. Среди пожарища бродили люди в надежде отыскать что-то из металлических вещей, может быть, драгоценностей или посуды.

«Странно, — подумал Тесин, — люди уже не чувствуют друг к другу той животной ненависти, которая двигала ими менее чем сутки назад. Раненых можно понять, они уже вышли из игры, дальнейшая судьба войны их не касалась, но прусский офицер тоже не испытывал к ним злобы, только рассматривал всех, как диковинных зверей, — вот с кем пришлось биться!

Видимо, накопившаяся в людях ненависть израсходовалась на поле брани, словно лопнул гнойник и все ожесточение, весь яд вылились наружу. Душа стала заживать. А может, этот офицер потому столь снисходителен и вежлив, что русские проиграли сражение?»

— Прошу вас…

Фон Шак был уже не молод. Глаза его, едко смотревшие из-под нависающих бровей, так и пробуравили вошедшего. Великолепная выправка и что-то неуловимое в жесте выдавали в нем светского человека. Он неторопливо прошелся по кабинету, сесть пастору не предложил, но и сам остался стоять во все время разговора.

— Назовите себя. Пастор представился.

— Из уважения к вашему сану я не буду задавать вам лишних вопросов. Но согласитесь, тяжело видеть соотечественника на службе у врагов.

— Я служу Богу, а ему было угодно поставить меня на это место.

— У меня есть сведения, — продолжал фон Шак, — что вы были духовником фельдмаршала Фермера.

— Эти сведения верны.

Комендант пожевал губами, в минуту задумчивости он становился похож на старую мудрую лошадь

— Если хотите, мы можем содержать вас отдельно… в более сносном помещении.

— Я хотел бы остаться при лазарете, господин комендант.

— Воля ваша. Бели будут жалобы, я постараюсь их удовлетворить.

— Благодарю вас. По воле Божьей, я здоров, но хотел бы облегчить страдания раненых. Я уже говорил господину офицеру…

— Об этом после. — Голос коменданта стал сух, добрая лошадь исчезлаобычное длинное, морщинистое, надменное лицо. — Уведите…

По дороге назад пастор рискнул спросить офицера:

— Кто же одержал победу в этой страшной баталии?

— Разумеется, мы! Если вы, конечно… — он неожиданно запнулся.

— Вы хотите спросить, кого я считаю своими? — уточнил Тесин. — Немцев, разумеется… Но скорблю обо всех.

Офицер заносчиво вскинул голову, и пастор увидел, что тот значительно моложе, чем хотел казаться.

Весь день Тесин помогал лекарю в его работе, а вечером произошла неожиданность.

— Один из ваших пленных умирает, — сказал офицер, делая ударение на слове «ваших». — Он хочет, чтобы вы отпустили ему грехи. Это в другом помещении. Пошли.

— Он лютеранин? — спросил пастор по дороге.

— Он калмык. Он говорит, что вы напутствовали его перед битвой. Неужели и калмыки стали вашей паствой? — голос офицера звучал насмешливо.

— Я благословил их на пути к Богу. И не ищите зла там, господин офицер, где его нет. Да, я лютеранин, а они православные. Но Бог у нас один, и все мы его дети.

Путь к умирающему калмыку был коротким, два поворота подвального коридора. Спеша к умирающему, Тесин успел задать себе вопрос, как же калмык смог передать офицеру свою просьбу, они по-русски-то изъясняются с трудом. Но оказалось, что в подвальном помещении много народу. Казаки и калмыки, числом около пятнадцати, попали в плен до главной баталии. Это был разведывательный отряд, который столкнулся в тумане на переправе с армией Фридриха. Калмык умирал не от ран, похоже было, что он сильно болен легкими, темный подвал перевел болезнь его в другую стадию.

— Он очень плох, — услышал над своим ухом пастор, акцент был русский.

Пастор поднял голову и увидел перед собой мальчика, вернее подростка. Лицо его было бледным, болезненным, взгляд распахнутым и внимательным, так обычно смотрят очень близорукие люди. Так вот кто у них за переводчика! Как странно было видеть этого ребенка в обществе грубых и суровых вояк, и вообще, как он попал сюда — этот образованный, несчастный мальчик? Волосы его торчали космами, камзолишко болтался, как на вешалке, руки в цыпках, ноготь на большом пальце посинел, словно его прищемили дверью, а может, в бою, на правом запястье грязный, окровавленный бинт. Видно было, что пленные относились к нему ласково, а иногда и почтительно. Но вопросы задавать было некогда. Тесин попытался сосредоточиться на умирающем.

— Он еще поживет, — с детской доверительностью прошептал мальчик. — Это он только вечером впадает в беспамятство, а утром непременно очнется. Наши позвали вас, чтобы поговорить. Но вы сидите с ним рядом, чтобы офицер думал, что вы исповедуете.

— И о чем же они хотели поговорить? Пленные знали, что Тесин служил у самого Фермера, а потому надеялись получить у него сведения об их будущей судьбе. Все надеялись, что после битвы будет обмен пленными и они смогут вернуться на родину. Пастору очень не хотелось говорить об исходе битвы при деревне Цорндорф, но мальчик от имени всех задал ему этот вопрос.

— Победил Фридрих, — коротко сказал Тесин. Казаки не поверили, только

вежливо покачали головами, кто-то засмеялся грубо, мол, рассказывайте

сказки, но спорить не стал.

Стоящий в дверях прусский офицер внимательно вслушивался в их разговор и, наконец, не выдержал:

— Господин пастор, разве вас сюда привели для светских бесед? Вы кончили ваш обряд?

— Скажите, что нет, — горячо прошептал мальчик. — Я прошу вас, — он пододвинулся к самому уху Тесина, — возьмите меня с собой. Офицер вам не откажет. Скажите, что вам нужна помощь при лазарете. Я знаю, вы ухаживаете за ранеными. Умоляю…

— Хорошо, дитя мое, я постараюсь выполнить вашу просьбу, — шепотом отозвался пастор и погрузился в чтение молитвы.

По дороге назад в лазарет офицер, словно через силу, сказал:

— Комендант разрешил вам прогулку. Когда хотите ей воспользоваться?

— Благодарю вас, если можно — сейчас же, — с радостью воскликнул пастор.

Они вышли на внутренний двор крепости в тот самый момент, когда через большие ворота въезжали несколько подвод. Это были тоже пленные, но, судя по форменному платью, офицеры и высшие чины. Где их держали все это время, где сортировали. Бог весть. Кто-то стонал, кто-то ругался, негромкий голос напевал что-то унылое и долгое.

Тесин так и не понял, случайной ли была его встреча с подводами этих несчастных или офицер нарочно все подстроил, как иллюстрацию к великой победе Фридриха над врагом, от службы которому строптивый пастор не отказался даже в плену.

— Пойдемте на крепостной вал, — милостиво бросил он, наконец, — посмотрим на звезды. Зачем растравлять себе душу видом чужих страданий?

На валу было ветрено, сюда не долетал запах гари, небо было огромным, а внизу чернота, только далеко, у переправы через Варту, горел костер. Наверное, там размещалась прусская застава.

— У меня просьба к коменданту. Не могли бы дать кого-нибудь из пленных в помощь санитарам. В лазарете не хватает рук.

— Вы имеете в виду этих казаков и калмыков? Вряд ли это возможно. Я думаю, что скоро они будут воевать под знаменами Великого Фридриха. Перевербовка произойдет на днях.

Тесин с сомнением покачал головой, он очень сомневался в возможности подобной перевербовки, но говорить офицеру об этом не стал.

— Но может быть, вы уступите мне хотя бы этого мальчика-переводчика? Вряд ли он нужен прусской армии.

— Пожалуй, — согласился офицер. — Но об этом надо говорить с комендантомЗавтра я скажу ему о вашей просьбе.

Участь близорукого отрока была решена.

Бег по кругу

Нет нужды говорить догадливому читателю, что под личиной измученного мальчика пряталась Мелитриса Репнинская. Сейчас мы должны бросить взгляд назад, нельзя оставить без внимания события двух последних недель. Взгляд назад, конечно, замедляет развитие сюжета, но что такое сюжет, как не шампур, на который нанизываются в странной последовательности не только эпизоды и факты, но и состояние души героев, их чувства и ощущения.

Мы оставили Мелитрису в толпе измученных погорельцев. Оба стража ее отстали, потерялись еще на том берегу в горящем Кистрине, и перед ужасом увиденного она на время забыла о них. Жива! Жива и свободна! Плохо, конечно, что она осталась без копейки денег и без очков, теперь ей не удастся прочитать ни строчки, но жизнь скоро показала ей, что грамотность сейчас ни к чему. Она всегда мало ела и делала это скорее по обязанности, но утром после проведенной в кустах ночи вдруг поняла, что подвержена голоду, как все смертные. Унизительное, животное хотение есть — это тот же плен! Мелитрисе казалось, что съешь она хоть ма-а-ленький кусочек хлеба или, на худой конец, печенья, то опять будет независимой и счастливой. Но даже не потеряй она кошелька, деньги бы ей мало помогли. Вокруг были такие же, как она, голодные, кое-как одетые, измученные, плачущие люди. Ночью не зажигали костров, жара от горящего города было достаточно, чтоб согреться. Воздух был смраден от пепла, дыма и проклятий. И все на голову русских! Бродя среди погорельцев — они сидели кучками, по семьям, — Мелитриса, наконец, вспомнила про Цейхеля и обругала себя за беспечность. Столкнись она нос к носу со своими мучителями, ее тут же схватят и повезут в Берлин. Здесь она поняла, что надо делать. Главная ее задача — добраться до своих, до русской армии. Но говорят, что они уже сняли осаду и ушли неведомо куда. Кругом опять только немцы. Одинокая девушка на дороге легкая добыча для любого мародера или хуже того… Об этом лучше не думать. Конечно, по природе своей люди добры, но во время войны они сходят с ума, а потому звереют.

Но идти к своим можно, только перебравшись через Одер. Плавать она умела, покойный отец выучил, но думать о том, чтобы переплыть реку в ее дорогом, кокетливом наряде, казалось совершенной глупостью.

На реке меж тем уже появились лодки, приглашались добровольцы для борьбы с неутихающим огнем. На роль добровольца она никак не подходила

Так прошел день, а к вечеру ей удалось попить молока из склянки с обитым краем. Добрая женщина доила корову и поймала ее отсутствующий, близорукий взгляд. Сидя в укрытии в ветках ивы и предаваясь мечтаниям о том, как она ходко пойдет по немецким дорогам, Мелитриса не заметила, как изменился лагерь погорельцев. Немцы деятельная нация. Уже приехали крестьяне ближайших деревень, тех, которых Одер защитил от войны. Шла бойкая торговля, покупали продукты, одежду, подводы, лошадей. Уже начали наводить через реку понтонный мост. Недалеко от укрытия Мелитрисы бойкая маркитантка раскинула свой походный магазин. Мелитриса не могла удержаться от соблазна посмотреть на хорошо пропеченный хлеб и колбасу. Какого только добра не было в маркитантской лавке!

— Есть хочешь?

Маркитантка была немолода, белеса, толста и чем-то неуловимым напоминала Фаину, именно из-за этого Мелитриса почувствовала к ней доверие.

— Ну что молчишь? Родители живы?

— Нет…

— Давай что-нибудь с себя. Накормлю.

— Платье? — удивилась Мелитриса. — А как же я? Маркитантка рассмеялась весело, эта женщина всего насмотрелась на военных дорогах, ни свое, ни чужое

горе ее не смущало.

— Ты кто? Полька? Дом сгорел? Куда пойдешь?

— К своим.

— Далеко?

— Не знаю.

— Может, тебе эта одежда больше подойдет? Она бросила перед Мелитрисой юбку из грубого холста и полосатую линялую кофту. Девушка посмотрела на них с ужасом.

— А может, эта лучше?

В руках маркитантки появились мятые мужские порты, застиранная белая рубаха и старый камзол.

Конечно, эту, мужскую… Сама судьба посылает ей благую возможность выполнить задуманное. Мелитриса истово закивала головой.

— Лезь в повозку… Переоденься там. Мелитриса переодевалась долго. Наконец из-под полога фургона появилась ее рука, сжимающая платье.

— Простите, у вас есть ножницы или нож? — Маркитантка рассчитывалась с покупателями, все ее внимание было сосредоточено на монетах, поэтому она наградила Мелитрису совершенно обалдевшим взглядом.

. — Уж не резаться ли собралась?

— Нет. Волосы…

Нож был острый, как боевой кинжал, но отрезать заплетенную на затылке косу было, оказывается, очень трудно. Мелитриса совсем выбилась из сил. расплела волосы и принялась кромсать их как попало, главное, чтобы они были короткими. Когда она предстала перед маркитанткой, та покатилась со смеху.

— Ну и неказистенький мальчишка вылупился! Ну и жалконький! Но девицу в тебе не признать, право слово! Хочешь у меня работать?

— Нет, мне надо идти. И еще я хочу есть.

Накормила, еще и с собой дала, а денег пожалела. Чтоб совсем не дать — не посмела, платье было богатым, но увидела натренированным оком, что девчонка не знает толку в деньгах. Что ж себе в убыток торговать, когда само в руки лезет. Пять монет — .и счастливого пути, новоявленный отрок!

Всякому русскому лучшим укрытием кажется лес, это знание растворено у него в крови — там можно отдохнуть, спрятаться, уснуть где-нибудь во мху. Но в этой проклятой стране было мало лесов, а только сплошные сады, пашни и перелески, которые просматривались насквозь, как воздушная кисея. И все это благополучие чужой жизни было изуродовано ядрами, опалено огнем, истоптано тысячами ног и подков.

Мелитриса шла на север. Людей она избегала, но через два дня, когда кончилась еда, решила зайти в деревню, что виднелась в низине. В конце концов, у нее есть деньги, она может заплатить за ужин и ночлег.

Пока спускалась с холма, начало темнеть. Тихо… Деревня не сообщала о своей жизни ни единым звуком, ни лаем собак, экие они у немцев молчаливые, ни голосов, которые должно было доносить эхо. Да и огонькам пора мелькать в приветливых окнах.

Но мысль о горячем ужине была столь заманчива, что Мелитриса упорно шла к чернеющим уже совсем рядом домам.

Дошла… Это был труп деревни. Она была разграблена, разломана, пух от вспоротых перин летел поземкой вдоль главной улицы. И ни одного человека… Подгоняемая мыслью, что кто-то уцелел и теперь прячется за черными окнами, заставила ее перейти на бег. Этот уцелевший следит за ней красным оком, он поймет, что она русская, и непременно убьет.

Вбок от главной дороги шла уютная липовая аллея, и Мелитриса бросилась туда — только бы спрятаться. Дыхания не хватало, в горле першило, легкие распирали грудь. Она ухватилась за ствол липы, прижалась к ее холодной коре пылающим лицом. У обочины что-то белело. Какой-то очень привычный, но явно неуместный здесь предмет. Это была книга, белые, раскрытые страницы напоминали доверчиво подставленные ладони. Вот еще книга… друзья… Кожаные, тисненные золотом переплеты… Кому понадобилось раскидывать по зеленой траве свою библиотеку? Она подняла глаза и увидела в конце аллеи силуэт кирхи. И ее разграбили? Священными книгами был усеян путь к храму.

Мелитриса спряталась от оскверненной кирхи в каком-то саду, привалилась спиной к яблоне. Я иду к своим, говорила она себе, а это чужие. Это враги… На войне еще не то бывает, на то она и война. Но зачем ты допускаешь этот ужас. Господи?

Ветер тоже запыхался, наконец, перестал дуть и шелестеть травами и греметь листьями. Стало очень тихо. Мелитриса опустилась на колени перед Библией, уткнула лицо в росную траву. Она молилась Божьей Матери, она женщина, она милосердна, она поймет…

И Заступница пожалела… Она послала благую весть, словно путеводную нить в руку — думай о любимом и все выдержишь… и дойдешь. А о ком ей еще думать? Чье лицо держать в памяти? Ну, вспоминай же! Князь Никита словно выплыл из тумана — поясной портрет. Он улыбался ей из прежней жизни с тем ласковым и снисходительным выражением, каким награждают котят или других милых животных. «Нет, князь, так не пойдет, — мысленно сказала Мелитриса. — Лучше я сама буду на вас смотреть, а вы куда-нибудь вбок. И простите, я буду называть вас просто Никита».

И в ту же ночь в саду возле разграбленной деревни сон дословно, будто в насмешку, выполнил ее пожелание. Она увидела Никиту в странной комнате с размытыми очертаниями стен, которые все норовили превратиться в зимние деревья. Она его видела, а он ее нет и все время старался повернуться спиной, занятый неотложными делами, какими — не рассмотреть, .а потом пошел куда-то быстро, целеустремленно, она еле поспевала за его широкими шагами, зная при этом — крикнуть нельзя. Он повернется на крик, и она опять упрется в его снисходительную улыбку.

Проснулась она оттого, что с ветки упало яблоко. Вон сколько их, оказывается, в траве! Она кинулась собирать восхитительные плоды, но через мгновенье поняла, что не стук упавшего яблока ее разбудил, а голоса. Мужские голоса, которые жаловались друг другу на языке врага.

Дальше она бежала, не разбирая дороги. Уже потом, в кистринской крепости, пытаясь вспомнить свое путешествие по разграбленной стране, она могла четко восстановить в памяти только свой путь до яблоневого сада и самый конец дороги. Начинка этой безумной недели состояла из каких-то отдельных страшных эпизодов, которые она не знала куда приладить — к началу своего пути или к концу.