Трагедия неузнаваемости
И вот собаки заблеяли под окном, провожая громыхающий поезд. Ветер поднатужился и пошатнул деревья, стряхнувшие с себя влажный кашель вечера. Я сидел и говорил а потом встал и подошёл к окну, за которым появились зелёные вспышки фонарей, мерцающих на стройке. Краны стояли не шевелясь, но внутри их передёргивало и коробило; под ними лаяли собаки. Тепло струилось из их щелей как иногда ветер запутывается в проводах над морем. Мне было страшно от предчувствия какого-то события, мне хотелось спать и видеть сны – красочные, как игра лунного света на уходящих вагонах. Равномерное дыхание ночи обрушивалось со всех сторон и я просыпался, крича и кашляя. Чёрное небо ветвилось в моём мозгу и ввинчивалось само в себя. Темнота следила за каждым моим движением, её ноздри колыхались; над всем повисло гудение поездов и оглушительное молчание их пассажиров. Рука, закрывающая луну, была спокойна. Дверь тихонько приоткрылась и кот ускользнул в пустоту зала. Кто-то был на другом конце провода, ночь скрывала в себе восторг и разные мелочи, как то: кофе, шоколад, витрины, скольжение, двери, столбы, собак, звуки, пистолеты, настроения, лестницы, вещи, ругательства, мир, судороги, пенисы, комаров, страх.
Поезд громыхнул ещё раз и я повернулся – мне было всё равно и невыносимо - я растворялся в своих руках и буквах, я подтверждал каждое слово, исходившее из колонок и мокрых глоток собак - они выли, они лаяли и разговаривали, смотря друг другу в глаза и изредка оглядываясь на чихающую ночь. Камеры были везде – сосредоточенные камеры тишины, проникающие в самые темные точки твоего мозга, не шевелясь и не вибрируя – неощутимые, невидимые, как жало дурноты. Самые скользкие из них – в моих руках, они больше не существуют. Я приветствую каждого, кто вошёл сюда сейчас, кого-то, кто не сомневался и посмотрел вниз а затем вокруг себя – я был насторожен и сверхчувствителен. Я выделял новые чувства как любовники выделяют материю, обволакивающую воздух. Мои пальцы двигались с быстротой отдергиваемых мыслей, мои минареты, пронзающие облака, вились и росли - их было тысячи и сотни - струящиеся, потные, замызганные, светлые, странные, опустошающие, скользкие как стекло, заспанное стекло, надвигающееся стекло, обожженное стекло. Странные до неузнаваемости, мерзкие до оргазмов, острые как двери и мыслящие как камни – все они здесь, сейчас и навсегда. Я проглотил эту таблетку – весьма вероятно, что это была мысль или игла. Страшно подумать, как всё это происходит. Я доверился рукам, странный и никотинонепробиваемый, суперрассудительный призрак маленького пажа. Я улетел в твоих руках, мамочка – милая, как молитва уродца. Как я вынес отсюда всё, как я удалился? Я просто один из немногих. Лица, затянутые радостью, были на моей груди – вытатуированы красными чернилами и размазаны, смешаны с пеплом. Я любил а теперь я плачу. Ничего больше не остаётся. Лотреамоны завладели моим сердцем, убитые когда-то. Стоните, твари в моих мозгах, слоны в подземельях, рукоблуды в туалетах – я смешиваю вас с грязью, я вешаю вас на руках я растягиваю вас на волосах – уроды и суки, проворные шептуны и нечистоты, смешанные с воском. Всё стало старым, я стал абсолютным или совершенно, немыслимо, омерзительно неузнаваемым. Какая трагедия. ВЕЛИКАЯ ТРАГЕДИЯ НЕУЗНАВАЕМОСТИ!
Павел Новиков
Съешь меня!
— Сергей Петрович, я хочу, чтоб Вы меня съели. — Сказал он и нажал кнопку “rec” на диктофоне. Его собеседник изменился в лице, перевёл взгляд куда-то в пустоту, а потом вопросительно уставился на Журналиста.
— Простите, что?.. — переспросил.
Журналист положил диктофон на покрытую выщерблинами белую столешницу и расслабленно откинулся на спинку стула.
— Я уже давно изучал материалы по делу «каннибала с Никольской», — название улицы он произнёс по слогам. — И уже сейчас, проделав кропотливую работу, я абсолютно уверен, что он — это Вы. Собственно, потому сегодня я здесь: сижу перед Вами и прошу об услуге.
Сергей Петрович, обалдев от такого начала интервью, встал со своего места, прошёлся молча туда-сюда по кухне, а потом сел обратно за стол. Скрестил руки на груди и оглядел Журналиста. Это был пухлый юноша, с небольшими, напоминающими петли для пуговиц, глазами, сальной кожей и неприятными, жиденькими усиками. На нём был надет бордовый вельветовый пиджак, а на лице сияла торжественная улыбка.
— А у Вас есть какие-нибудь, ну, я не знаю… доказательства?..
Журналист заулыбался ещё шире.
— Да сколько угодно! Вот… держите. — Он достал из-под стола портфель и принялся извлекать из него какую-то макулатуру в канцелярских файлах. Это оказались совершенно разные документы, объединённые какой-то непонятной, одному Журналисту известной системой. Там были вырезки газетных статей, распечатки платёжек за газ, фотографии неизвестных Сергею Петровичу людей и мест… даже обёртки конфет. Гость разложил все эти «доказательства» по кухонному столу, сдвинув заварочный чайник и сахарницу, стоявшие там ранее, в сторону, чтобы освободить место.
Сергей Петрович, не отрываясь, смотрел в глаза Журналисту, пытаясь решить: выставить ли за дверь его прямо сейчас, или всё-таки сжалиться над юношей и, смеха ради, выслушать его. Погода была хорошей, он недавно пообедал борщом, и был выходной — словом, спешить было некуда. Он решил посмотреть, что будет дальше.
— Ну что же, юноша, начинайте объяснять. — Он выудил из кармана трико пачку папирос и положил её на стол. Огляделся в поисках спичек.
— Значит, как бы смотрите. Четыре года назад нашли первую жертву: это, как бы, была девочка семи лет, которую Вы поймали по дороге из школы номер шестьдесят семь… — Журналист достал из файла фрагмент газеты и продемонстрировал его Сергею Петровичу, тот кивнул, прикуривая. — И нашли её тело в том самом месте, где Вы, Филимонов, выкидываете свой мусор!
Хозяин квартиры усмехнулся и осторожно сплюнул в баночку из-под кофе, которая служила пепельницей. Журналист на несколько минут снова углубился в бумажки.
— А вот и следующая Ваша жертва: доярка Любовь Васильевна Юсупова, которая приехала к нам в город, чтобы купить одежду своим детям, коих, кстати говоря, у ней… — Он запнулся, — у неё пятеро!
Продемонстрировал Сергею Петровичу фотографию детишек, одетых, как один, в костюмы зайчиков. Судя по всему, они участвовали в каком-то празднике: то ли это был Новый год, то ли Восьмое марта — чёрт знает.
— Вы, Филимонов, подкараулили её у вещевого рынка, затем, очаровав… — Сергей Петрович почесал небритый подбородок. – Завлекли к себе домой… да! — глаза Журналиста загорелись, — в эту самую комнату и, нанеся три-четыре удара тупым тяжёлым предметом, убили её! — Журналист встал со своего места, опёрся руками на стол, буквально навис над слушателем. Голос его зазвучал ещё громче. — Затем Вы, Сергей Петрович, совершили над ней иные действия сексуального характера! Да! После чего съели всё, что могли съесть у неё, а остатки выкинули в тот самый мусорный контейнер, рядом с которым, ранее, было найдено тело несчастной школьницы!
Журналист со всей силы врезал ладонью по столу. Сергей Петрович вскочил, ударился головой о кухонный шкафчик и закричал:
— Пошёл на хер отсюда!
Журналист сделал шаг назад, с грохотом упал стул, на котором он сидел. Его глаза сверкали, а щёки налились румянцем.
— Съешьте меня! — прокричал он в ответ и попятился к выходу, нелепо выставив перед собой ладони с короткими, толстыми пальцами. Сергей Петрович схватил сахарницу и с силой швырнул её в журналиста, тот увернулся и рванул к выходу из квартиры. Хозяин бросился за ним в погоню, на ходу потеряв один тапочек, но не успел настигнуть — Журналист хлопнул дверью и выбежал, забыв, похоже, обуться. Тогда Сергей Петрович вернулся в кухню и хорошенько осмотрел портфель и бумаги, забытые на столе. К несчастью, среди них не нашлось ни одной, которая могла бы подсказать имя Журналиста или хотя бы название газеты. Он поднял с пола стул, сел на него и принялся задумчиво грызть ногти. Запахло жареным мясом, свининой — должно быть, соседка готовила. Сергей Петрович понял, что его скоро поймают, и твёрдо решил: из города надо валить. Но сначала стоило зайти к соседке. Вдруг даст мяса на дорогу?..
Электричка несла его, в своём чреве, сквозь ночь. Сергей Петрович безумно хотел спать, но отчего-то, едва закрывал глаза — сон исчезал. Скучая, он смотрел в темноту сквозь толстое стекло окна и думал о том, куда податься теперь. Ноги затекли, и он встал — решил походить по пустому вагону. Огляделся и заметил кем-то забытую газету, взял её и, вернувшись обратно на своё место, взглянул на заголовок первой полосы: «Шок! Журналист-каннибал с Никольской съел сам себя!». Сергей Петрович улыбнулся и выдохнул.
Сниму квартиру дорого
Голубь смешной походкой прохаживался по бордюру и тупым птичьим взглядом заглядывал в глаза редким прохожим. Люди шли мимо и разумеется не замечали очередную пернатую крысу шныряющую то ли в поисках еды, то ли просто так, от нечего делать. Через некоторое время птица решила, что её дела на этом поясе почти одинаковых камней закончены и резко взлетела громко хлопнув крыльями. Коля инстинктивно отвёл голову в сторону и как-то даже сжался испугавшись серого комка пронёсшегося, как ему казалось, в нескольких сантиметрах от головы. Потом, подумав, что возможно он выглядит нелепо в глазах прохожих, изо всех сил придал своему лицу выражение «как ни в чём не бывало» и, встав со скамейки, неторопливо зашагал вперёд по тротуару. Сохраняя каменное выражение лица, он огляделся по сторонам, чтобы убедиться в том, что никто не был свидетелем его испуга. На его счастье прохожих почти не было: только юная девушка толкающая непонятно откуда взявшуюся старую, похоже ещё советскую, коляску с ребёнком, и какая-то пожилая пара увлечённо молчащая о чём-то своём. На дворе был пыльный и душный июнь, засуха стояла уже неделю, и воробьи упорно барахтались в песке, призывая дождь.
Выдохнув Коля бросил взгляд на наручные часы и, поняв, что опаздывает на «смотрины» прибавил шагу. Думал о том что очень не любит опаздывать на деловые встречи. Вспоминал, как когда был маленьким постоянно опаздывал в школу и как потом кричал на него отец прознав после родительского собрания о непунктуальности сына. Почему-то стало неуютно и даже стыдно за все свои случившиеся и не случившиеся опоздания сразу. Он зашагал ещё быстрее.
Нужную улицу и нужны дом – новостройку белого кирпича прячущуюся в окружении отвратительно похожих зданий, он нашёл на удивление быстро. У третьего от дороги подъезда, как и было обговорено до, его ждал хозяин квартиры, в которой Коля планировал прожить ближайшие пять-шесть лет своей пока ещё сознательной жизни. Хозяин, заметив его, заулыбался улыбкой за использование которой, по хорошему, надо было бы отстегнуть процент какой-нибудь сети ресторанов быстрого питания. Не хватало только выкрика: «Свободная касса!».
- Сергей?.. – Коля пожал влажную ладонь мужчины.
- Так, давай сразу Серёжа, да? Ты ведь у меня квартиру смотришь, ага. А я думаю, стою – волнуюсь будто дочь сватаю, да?! – хозяин хрипло засмеялся и хлопнул ладонью его по плечу, от чего сразу же стало как-то неуютно и даже неприятно. Но Коля стерпел и натянуто улыбнулся в ответ.
Затем они вошли в на удивление чистый, даже наверное ухоженный подъезд и пешком поднялись на третий этаж. На вопрос о лифте Сергей забормотал что-то невразумительное про новый дом, проблемы с электричеством и «хреновых коммунальщиков». Коля слушал его рассказ про квартиру (очень хорошую, в отличном районе и дом рядом с магазином) и то почему он вдруг решил её сдавать кому-то (сын женился и уехал – жилплощадь простаивает, кризис, деть некуда), и про себя думал как бы так ему побыстрее слинять обратно домой. Пока хозяин возился с ключами и замком, он твёрдо решил посмотреть внутри, найти какую-нибудь мелочь, прицепиться к ней и потом одарив хозяина обоснованным отказом, уйти. План показался ему отличным и он расслабился.
Уже позже, когда они осмотрели каждый закуток этой прекрасной, просторной и уютной обставленной мебелью и обладающей исправной, новенькой сантехникой, Коля занервничал снова не найдя ни в себе, ни в квартире, причин отказывать хозяину, и решив рискнуть, согласился. Узнав о его решении, хозяин буквально расцвёл на глазах и тут же вручил ему ключи, уговаривая въехать немедленно. Коля неловко улыбался, чесал пальцами внезапно раззудевшееся ухо и глупо повторял, не разбирая слов хозяина: «Спасибо… спасибо… спасибо, да…».
Коля не мог похвастаться большим количеством личных вещей, остро необходимых ему для комфортной жизни, и поэтому переезд не занял много времени. Уже вечером он сидел в старом, обитым чем-то напоминающем бархат, кресле, в своей новой квартире, пил пиво и смотрел на мелькающий образами экран телевизора. В голове его плавно, словно кто-то медленно переключал слайды, менялись мысли, фантазии и просто картинки прошлого и настоящего. Поразительным образом дом, который должен был бы быть ему абсолютно чужим, к которому иной привыкал бы много дней, а то и месяцев, стал всего лишь за несколько часов самым родным для него местом на свете. Будто он сам и для себя выбирал эти стулья, стол, старый раскладной диван зелёного цвета, телевизор, шкаф-стенку и аккуратно поклеенные светлые обои с изображенным на них узором геометрических фигур. Но больше всего ему нравилась люстра – это была шикарная конструкция из хрусталя и позолоченного металла снабжённая четырьмя яркими, странной вытянутой формы, лампочками. Хрустальные «висюльки» на ней играли бликами света на стенах, почти под потолком – было в этом что-то давно забытое, что-то из утраченных фрагментов детства, которых ему очень не хватало последнее время. Он уснул прямо в кресле, подобрав под себя ноги, предусмотрительно выставив будильник на мобильном телефоне, но оставив шуметь включенный телевизор.
В общем-то, с тех пор как он стал снимать ту квартиру, в его жизни – если смотреть на неё со стороны - ничего кардинально не изменилось: он всё так же ходил на ту же самую работу, и почти той же самой дорогой, что и раньше (разница с его прежним жилищем была всего лишь в одну остановку), друзей не прибавилось, спортом он так и не начал заниматься – хоть и планировал, когда переезжал. Но вот, если бы кто-нибудь, кто знал его мог заглянуть ему внутрь, за плотную оболочку его нескладного, небольшого тела, то он бы, наверное, увидел там идеальный до отвратительного, «больничный» порядок. Такой, в котором невозможно жить, но, говорят, удобно работать. И этот «порядок», с одной стороны, был чужд ему, но, с другой, приятен и даже притягателен. Наверное, впервые в жизни, он хотел и любил возвращаться к себе домой. Всё больше времени проводил в одиночестве, хотя и раньше не был особенно компанейским человеком: он всегда сторонился людей, а те, кому посчастливилось быть его друзьями и узнать чуть поближе, сами обходили Колю стороной, полагая его скучным и даже занудным. Он даже всерьёз подумывал о том чтобы подработать и подкопить достаточно денег, чтобы окончательно выкупить себе квартиру.
Однажды вечером, примерно через полгода после его переезда, он, как всегда возвращался домой сдерживая улыбку. Торопливо взбежал под ступеньками на свой третий этаж, улыбнулся соседу со второго этажа, вышедшему, по обычаю, покурить на лестничную клетку в драных тренировочных штанах и заправленной в них рубашке. Открыл своим ключом свою дверь, прошёл в тёмную прихожую, щёлкнул пластиковым выключателем и умер, сгорев от взрыва. Он умер, не успев даже подумать об этом, моментально, ничего не почувствовав. В газетах потом писали об утечке газа, и искрящей проводке. Приезжали корреспонденты, брали у соседей интервью, они, все как один, удивлялись, говорили: «Слава богу, никто не погиб. А то, ведь, мог бы!».
Хозяин же отказался от комментариев для прессы и, после пожара разом очистившего, будто кот языком вылизавший банку сгущёнки, одну из его квартир, хотел было забацать в ней косметический ремонт, а потом сдать кому-нибудь снова, но, посидев полчаса за калькулятором, передумал и решил просто продать её. Пока Сергей возился с бумагами и искал покупателей, то помещение на третьем этаже стало убежищем для целой стаи голубей и даже одного семейства воробьёв, которые, ровно на один сезон, свили там свои гнёзда и жили тихой, неприметной жизнью птиц рождённых в городе.