Масоны и заговор декабристов
БОРИС БАШИЛОВ
МАСОНЫ И ЗАГОВОР ДЕКАБРИСТОВ
ИЗДАТЕЛЬСТВО “РУСЬ”
ОГЛАВЛЕНИЕ
I. У КОГО ЗАИМСТВОВАЛ АЛЕКСАНДР I ИДЕЮ ВОЕННЫХ ПОСЕЛЕНИЙ И ТАЙНАЯ ЦЕЛЬ ИХ
II. КАК ОТНЕССЯ ИМПЕРАТОР АЛЕКСАНДР I К ЗАГОВОРУ ДЕКАБРИСТОВ КОГДА УЗНАЛ О СУЩЕСТВОВАНИИ ЕГО?
III. МАСОНЫ И ДЕКАБРИСТЫ................................................................
IV. ПЕСТЕЛЬ...............................................................................................
V. ЧЛЕН МАСОНСКОЙ ЛОЖИ “ПЛАМЕНЕЮЩАЯ ЗВЕЗДА”, “РОЖДЕННЫЙ ДЛЯ ЗАВАРКИ КАШ, НО НЕ ДЛЯ ТОГО, ЧТОБЫ ИХ РАСХЛЕБЫВАТЬ”........................................................................
VI. ТИРАНОУБИЙЦА № 1.......................................................................
VII. ТИРАНОУБИЙЦА № 2.......................................................................
VIII. “ОТЧАЯННЫЕ МЕЧТАТЕЛИ”, “ОБИЖЕННЫЕ КЕМ-ТО ИЗ НАЧАЛЬСТВА” И Т. Д.
IX. ПОДОЗРИТЕЛЬНАЯ ИСТОРИЯ С ЗАВЕЩАНИЕМ АЛЕКСАНДРА I
Х. КАК “РЫЦАРИ СВОБОДЫ” ПОДГОТАВЛИВАЛИ БУНТ НА СЕНАТСКОЙ ПЛОЩАДИ
XI. КАК “РЫЦАРИ СВОБОДЫ” ВЕЛИ СЕБЯ ВО ВРЕМЯ ВОССТАНИЯ
XII. КАК “РЫЦАРИ СВОБОДЫ” ВЕЛИ СЕБЯ ВО ВРЕМЯ СЛЕДСТВИЯ
XIII. КАЗНЬ ГЛАВНЫХ ОРГАНИЗАТОРОВ ВОССТАНИЯ.................
XIV. ИСТИННЫХ РУКОВОДИТЕЛЕЙ ЗАГОВОРА ОБНАРУЖИТЬ
НЕ УДАЛОСЬ.......................................................................................
XV. КАК МУЧИЛИ СОСЛАННЫХ ДЕКАБРИСТОВ В СИБИРИ.......
XVI. ОЦЕНКА “ИСТОРИЧЕСКОГО ПОДВИГА” ДЕКАБРИСТОВ ВЫДАЮЩИМИСЯ СОВРЕМЕННИКАМИ И НАРОДОМ
XVII. МИФ О ТОМ, ЧТО ПУШКИН И ГРИБОЕДОВ БЫЛИ ДЕКАБРИСТАМИ
XVIII. ЧТО СЛУЧИЛОСЬ БЫ С РОССИЕЙ, ЕСЛИ БЫ ПОБЕДИЛ НЕ НИКОЛАЙ I, А ДЕКАБРИСТЫ?
XIX. ДЕКАБРИСТЫ И “ПСИХОЗ КРОВИ” У РУССКОЙ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ
XX. НАПРАСНО ПОГУБЛЕННЫЕ ЖИЗНИ...........................................
XXI. ИСТОРИЧЕСКИЙ ДОЛГ НАШЕГО ПОКОЛЕНИЯ........................
III. МАСОНЫ И ДЕКАБРИСТЫ
Вся идейная основа как первых русских тайных политических союзов, возникших после Отечественной войны так и более поздних, — не русская, чужая. Все они списаны с иностранных образцов. Некоторые исследователи истории восстания декабристов утверждают, что устав “Союза Благоденствия” списан с устава немецкого “Тугендбунда”. Но вернее всего истоки политических идей декабристов надо искать в политических идеях европейского масонства и в идеях “Великой” французской революции, которые снова нас приводят к масонским идеям о “всеобщем братстве, равенстве и свободе”, утверждаемых с помощью насилия.
“Масоны и декабристы, — пишет Н. Бердяев, — подготовляют появление русской интеллигенции XIX в., которую на западе плохо понимают, смешивая с тем, что там называют intelectuels. Но сами масоны и декабристы, родовитые русский дворяне, не были еще типичными интеллигентами и имели лишь некоторые черты, предваряющие явление интеллигенции”.[2]
Французский посол Ланжероне в депеше от 11 апреля 1820 года пишет:
“...вся молодежь, и главным образом офицерская, насыщена и пропитана либеральными доктринами. Больше всего ее пленяют самые крайние теории: в Гвардии нет офицера, который бы не читал и не перечитывал бы труды Бенжамена Костана и не верил бы, что он их понимает”.
Спустя семь месяцев заместитель французского посла граф Габриак сообщает своему правительству:
“Несомненно, что у многих гвардейских офицеров головы набитылиберальными идеями настолько крайними, насколько эти офицеры мало образованы.Ониживут вдали от всех осложнений либерализма: они ценят тон и форму военного командования заграничных армий, но они находят их невыносимыми у них самих”.
“В гвардии, — сообщает 29 августа 1822 года заместитель французского посла граф Буальконт, — сумасбродство и злословие дошли до того, что один генерал недавно нам сказал — иногда думается, чтотолько не хватает главаря чтобы начался мятеж. В прошлом месяце в гвардии открыто распевалась пародия на известный мотив “Я долго скитался по свету”, которая содержала в себе самые преступные выпады по адресу Его Величества лично, и на Его поездки и конгрессы: эта пародия распевалась многими офицерами. Затем, то, что произошло в собрании молодых гвардейских офицеров, показывает так ярко дух, царящий среди них, что нельзя об этом не донести”.
“Возбужденные предшествовавшими горячими и невоздержанными спорами относительно политических событий, присутствовавшие на этом собрании 50 офицеров, закончили его тем, что вставши из-за стола, проходили по очереди мимо портрета Императора и отпускали по его адресу ругательства”.
Из этого же письма графа Буальконта мы узнаем, кто был подстрекателями этих мятежных настроений. Это были масоны.
“Я имел случай, — пишет граф Буальконт, — видеть список русских масонов, составленный пять лет назад: в нем было около 10.000 имен, принадлежащих к 10-12 ложам С. Петербурга. ...в громадном большинстве это были офицеры”.
Многие из декабристов прошли через масонские ложи. В уставе Союза Спасения, — справедливо указывает Цейтлин, — “явственно видны масонские черты, и в последствии можно проследить в политическом движении тех лет тайные подземные струи масонства”. Цейтлин — еврей и он знал, что писал.
Признает, что заговор декабристов идейно вырос на масонских идеях и Н. Бердяев.
“Декабристы, — утверждает он в “Русской идее”, — прошли через масонские ложи. Пестель был масоном. Н. Тургенев был масоном и даже сочувствовал иллюминатству Вейсгаупта, т.е. самой левой форме масонства”.
Нет никакой возможности перечислить имена всех, кто после окончания Отечественной войны был членами масонских лож всевозможных направлений.
Масонство преследовало как и раньше две цели: подорвать православие, основу духовной самобытности русского народа и источник его духовной силы и подорвать окончательно самодержавие — источник физической силы русского народа.
С целью свержения самодержавия, офицеры, состоявшие в масонских ложах начали подготовку к уничтожению самодержавия. Декабристское восстание было реализацией замыслов масонов, к которым оно готовилось десятки лет. Декабристское восстание — это по существу восстание масонов.
“Их боевое отрицание, — пишет граф Толь в книге “Масонское действо” — было направлено одновременно против церкви и против самодержавия. В кружках декабристов всюду настольными книгами были французские классики по политике и философии и все иностранные политические сочинения, которые были усвоены французами. Так же как французской политической литературой, декабристы интересовались французской философией. Под давлением этой философии из них немногие сохранили религиозность, большинство отрицательно относилось к христианству и особенно к его обрядам, а некоторые доходили до атеизма в духе этого времени”.
“На 100 с лишком декабристов, живших в Чите, только 13 оставались христианами, большинство относилось к увлечению христианством или индифферентно, или скептически, или же прямо враждебно, во имя своего убежденного деизма или атеизма. Они часто насмехались над верой и особенно над соблюдением праздников, постов и молитв”.
Существует глубочайшее заблуждение, что в рядах революционных партий, замышляющих революционные и социальные перевороты, состоят будто бы сплошь ангелы. История всех бывших революционных заговоров показывает, что в рядах революционных организаций обычно сосредотачивается огромное количество людей чрезвычайно низкого морального уровня.
Комплектование всех организаций и партий, пытающихся облагодетельствовать человечество обычно идет следующим порядком. Зачинатели — идеалисты-фанатики. Поддерживают фанатиков — все обиженные существующим строем, люди с непомерно развитым честолюбием, все, кто за пределами революционной корпорации представляет из себя человеческий нуль.
Участники революционных и противоправительственных тайных организаций во все века распадались на пять основных групп: фанатиков, мечтателей, честолюбцев, авантюристов, неудачников, надеющихся при новом строе добиться лучшего положения, чем то, которое они имеют. Деление это, конечно, очень условно, так некоторые члены революционных организаций могут быть зачислены сразу в две-три группы. Политический фанатик может быть одновременно и авантюристом и т.д.
Но история всех революционных движений неопровержимо доказывает, что средних, нормальных людей, людей с нормальным характером, нормальным складом ума и воли среди революционеров всегда очень мало. В большинстве случаев сторонники резких политических и социальных переворотов, люди неуравновешенные, неудачники, не нашедшие себе места при существующим строе.
Историк “Великой французской революции” Ипполит Тэн изучив биографию большинства ее “выдающихся деятелей” пришел к выводу, что это были:
“...люди, выбитые из жизненной колеи, сумасброды и негодяи всякого рода и всякого слоя, особенно низшего, завистливые и озлобленные подчиненные, запутавшиеся в делах торговцы, пьянствующие и слоняющиеся без дел служащие, завсегдатаи кафе и кабаков, городские и деревенские бродяги, уличные женщины — одним словом, всякие паразиты общества...
Среди всего этого сброда — несколько фанатиков, в поврежденных мозгах которых легко укоренились модные теории; все остальные, по большей части, просто хищники, эксплуатирующие водворившиеся порядки и усвоившие себе революционную догму только потому, что она обещает удовлетворить всех их похотям. Из этих подонков невежества и порока якобинское правительство набирает лучший состав своего штаба и своих кадров.”
Эти люди обычно живут в мире воображаемого, мире социальных и политических иллюзий, нежели в области реальной жизни. Они живут вне времени и пространства. Как дети они не умеют и не хотят ждать, желают немедленного осуществления своих намерений.
Когда переворот совершается, со дна поднимаются стаи деморализованных личностей, которым глубоко наплевать на идеи господ фанатиков, а которые хотят только любой ценой присосаться к власти.
Этот непреложный закон, провидец русского будущего Ф. М. Достоевский формулировал так:
“В смутное время колебаний или переходов, всегда и везде поднимается всякая сволочь, которая есть в каждом обществе”.
В итоге, между тремя основными группами завязывается борьба не на жизнь, а на смерть, в результате которой господа честолюбцы, человеческие нули и выплывшее на поверхность дно, довольно быстро делает господ фанатиков и идеалистов на голову короче.
IV. ПЕСТЕЛЬ
I
Революционными фанатиками сочинено огромное количество книг, возвеличивающих декабристов. Создано огромное количество мифов о поразительной нравственной красоте вождей декабристского заговора.
На самом же деле все это почти сплошной вымысел. Это становится совершенно ясно, если взглянешь на декабристов без предубеждения, если не поддашься гипнозу революционной пропаганды.
Д. С. Мережковский, написавший роман “Александр I и декабристы”, изучил огромное количество книг и документов. В предисловии ко второму заграничному изданию своего романа Д. С. Мережковский, сочувственно относившийся к декабристам, пишет:
“Идеи Декабристов, несмотря на постигшую их неудачу, оставили неизгладимый доныне след в русском общественном сознании, и были для ряда последующих поколений “священным заветом”.
Простят ли чистые герои?
Мы — их завет не сберегли...
После нашего Великого Крушения, для нас особенно важно и поучительно оглянуться на эту недавне-давнюю, живую страницу русской истории.
Быть может, кто-нибудь прочитает мою книгу и не как “художественное произведение”. Новым, страшным светом озарено для нас теперь то, что было тогда. Новые вопросы встают в душе...
Кто они, эти “первенцы русской свободы”? Чьи они? С кем они? С “ними”, поработителями, убийцами души, тела и самого имени Родины, или с нами, чающими ее воскресения, ее свободы? Имеющие уши, чтобы слышать, и глаза, чтобы видеть, найдут в моей книге ответ: не сними а с нами!”
Вышеприведенное предисловие с неоспоримой ясностью показывает, что Мережковский относился к декабристам положительно. Следовательно едва ли его можно заподозрить в желании исказить нравственные облики декабристов.Как же выглядят в изображении Д. С. Мережковского любезные иго сердцу Пестель, Каховский, Якубович?
Возьмем для начала хотя бы Пестеля.
“...Ему лет за тридцать. Как у людей, ведущих сидячую жизнь, нездоровая, бледно-желтая одутловатость в лице; черные, жидкие с начинающей лысиной, волосы; виски по военному наперед зачесаны: тщательно выбрит; крутой, гладкий, точно из слоновой кости точеный лоб; взгляд черных, без блеска, широко расставленных и глубоко сидящих глаз такой тяжелый, пристальный, что, кажется, чуть-чуть косит; иво всем облике что то тяжелое, застывшее, недвижное, как будто окаменелое”.
“В ожидании Пестеля, говорили о нем. Рассказывали об отце его, бывшем сибирском генерал-губернаторе, — самодуре и взяточнике, отрешенном от должности и попавшем под суд; рассказывали о самом Пестеле — яблочко от яблони недалеко падает, — как угнетал он в полку офицеров и приказывал бить палками солдат за малейшие оплошности по фронту”.
“...Умен, как бес, а сердца мало, — заметил Кюхля.
— Просто хитрый властолюбец: хочет нас скрутить со всех сторон... Я понял эту птицу, — решил Бестужев.
— Ничего не сделает, а только погубит нас всех ни за денежку, — предостерегал Одоевский.
— Он меня в ужас привел, — сознался Рылеев, — надобно ослабить его, иначе все заберет в руки и будет распоряжаться как диктатор.
— Знаем мы этих армейских Наполеонов,- презрительно усмехался Якубович, который успел в общей ненависти к Пестелю примириться с Рылеевым, после отъезда Глафиры в Чухломскую усадьбу.
— Наполеон и Робеспьер вместе. Погодите-ка ужо, доберется до власти — покажет нам Кузькину мать! — заключил Батенков”.
“...— Он! Он! — пронесся шепот, и все взоры обратились на вошедшего.
Однажды, на Лейпцигской ярмарке, в музее восковых фигур, Голицын увидел куклу Наполеона, которая могла вставать и поворачивать голову. Угловатою резкостью движений Пестель напомнил ему эту куклу, а тяжелым, слишком пристальным, как будто косящим, взглядом — одного школьного товарища, который впоследствии заболел падучею.
Уселись на кожаных креслах с высокими спинками, за длинный стол, крытый зеленым сукном, с малахитовой чернильницей, бронзовым председательским колокольчиком и бронзовыми канделябрами — все взято на прокат из Русско-Американской Компании; зажгли свечи, без надобности, — было еще светло, — а только для пышности. Хозяин оглянул все и остался доволен: настоящий парламент.
— Господа, объявляю заседание открытым, — произнес председатель князь Трубецкой и позвонил в колокольчик, тоже без надобности, было тихо и так.
— Соединение Северного Общества с Южным на условиях таковых предлагается нашею Управою, — начал Пестель. — Первое: признать одного верховного правителя и диктатора обеих управ; второе: обязать совершенным и безусловным повиновением оному; третье: оставя дальний путь просвещения и медленного на общее мнение действия, сделать постановления более самовластные, чем ничтожные правила, в наших уставах изложенные (понеже сделаны были сии только для робких душ, на первый раз), и, приняв конституцию Южного Общества, подтвердить клятвою, что иной в России не будет...
— Извините, господин полковник, — остановил председатель изысканно вежливо и мягко, как говорил всегда, — во избежание недоумений позвольте узнать, конституция ваша — республика?
— Да.
— А кто же диктатор? — тихонько как будто про себя, но так, что все услышали, произнес Никита Муравьев, не глядя на Пестеля. В этом вопросе таился другой: “уж не вы ли?”
— От господ членов Общества оного лица избрание зависеть должно, — ответил Пестель Муравьеву, чуть-чуть нахмурившись, видимо почувствовав жало вопроса.
— Не пожелает ли, господа, кто-либо высказаться? — обвел председатель собрание.
Все молчали.
— Прежде чем говорить о возможном соединении, нужно бы знать намерения Южного Общества, — продолжал Трубецкой.
— Единообразие и порядок в действии... — начал Пестель.
— Извините, Павел Иванович, — опять остановил его Трубецкой также мягко и вежливо, — нам хотелось бы знать точно и определенно намерения ваши ближайшие, первые шаги для приступления к действию.
— Главное и первоначальное действие — открытие революции посредством возмущения в войсках и упразднения престола, — ответил Пестель, начиная, как всегда, в раздражении, выговаривать слова слишком отчетливо: раздражало его то, что перебивают и не дают говорить. — Должно заставить Синод и Сенат объявить временное правление с властью неограниченною...
— Неограниченною, самодержавною? — опять вставил тихонько Муравьев.
— Да, если угодно, самодержавною...
— А самодержец кто?
Пестель не ответил как будто не услышал.
— Предварительно же надо, чтобы царствующая фамилия не существовала, — кончил он.
— Вот именно, об этом мы и спрашиваем, — подхватил Трубецкой, — каковы по сему намерения Южного Общества?
— Ответ ясен, — проговорил Пестель и еще больше нахмурился.
— Вы разумеете?
— Разумею, если непременно нужно выговорить, — цареубийство.
— Государя императора?
— Не одного государя...”
“Говорил так спокойно, как будто доказывал, что сумма углов в треугольнике равна двум прямым; но в этом спокойствии, в бескровных словах о крови было что-то противоестественное.
Когда Пестель умолк, все невольно потупились и затаили дыхание. Наступила такая тишина, что слышно было как нагоревшие свечи потрескивают и сверчок за печкой поет уютную песенку. Тихая, душная тяжесть навалилась на всех.
— Не говоря об ужасе, каковой убийства сии произвести должны и сколь будут убийцы гнусны народу, — начал Трубецкой, как будто с усилием преодолевая молчание, — позволительно спросить, готова ли Россия к новому вещей порядку?
— Чем более продолжится порядок старый, тем менее готовы будем к новому. Между злом и добром, рабством и вольностью не может быть середины. А если мы не решили и этого, то о чем же говорить? — возразил Пестель, пожимая плечами.
Трубецкой хотел еще что-то сказать.
— Позвольте, господин председатель, изложить мысли мои по порядку, — перебил его Пестель.
— Просим вас о том, господин полковник.
Так же как в разговоре с Рылеевым, начал он “с Немврода”. В речах его, всегда заранее обдуманных, была геометрия — ход мыслей от общего к частному.
— Происшествия 1812, 13, 14, и 15 годов, равно как предшествовавших и последовавших времен, показали столько престолов низверженных, столько царств уничтоженных, столько переворотов совершенных, что все сии происшествия ознакомили умы с революциями, свозможностями и удобностями совершать оные. К тому же имеет каждый век свой признак отличительный. Нынешний — ознаменован мыслями революционными: от одного конца Европы до другого видно везде одно и то же, от Португалии до России, не исключая Англии и Турции, сих двух противоположностей, дух преобразования заставляет всюду умы клокотать...
Говорил книжно, иногда тяжелым канцелярским слогом, с неуклюжею заменою иностранных слов русскими, собственного изобретения: революция — превращение, тиранство — зловластье, республика — народоправление. “Я не люблю слов чужестранных”, — признавался он.
“Планщиком” назвал Пушкин стихотворца Рылеева; Пестель в политике был тоже планщик. Но в отвлеченных планах горела воля, как в ледяных кристаллах — лунный огонь”.
“...Муравьев хотел произнести свою речь, когда Пестель выскажет все до конца, но сидел, как на иголках, и, наконец, не выдержал.
— Какая же аристократия, помилуйте? Ни в одном государстве европейском не бывало, ни в Англии, ни даже в Америке, такой демокрации, каковая через выборы в Нижнюю Палату Русского Веча, по нашей конституции, имеет быть достигнута...
— У меня сударь, имя не русское, — заговорил вдруг Пестель с едва заметною дрожью в голосе, — но в предназначение России я верю больше вашего. Русскою правдою назвал я мою конституцию, понеже уповаю, что правда русская некогда будет всесветною, и что примут ее все народы европейские, доселе пребывающие в рабстве, хотя не столь явном, как наше, но, быть может, злейшем, ибо неравенство имуществ есть рабство злейшее. Россия освободится первая. От совершенного рабства к совершенной свободе — таков наш путь. Ничего не имея, мы должны приобрести все, а иначе игра не стоит свеч...
— Браво, браво, Пестель! Хорошо сказано! Или все, или ничего! Да здравствует Русская Правда! Да здравствует революция всесветная! — послышались рукоплескания и возгласы.
Если бы он остановился вовремя, то увлек бы всех и победа была бы за ним. Но его самого влекла беспощадная логика, посылка за посылкой, вывод за выводом, — и остановиться он уже не мог. В ледяных кристаллах разгорался лунный огонь, — совершенное равенство, тождество, единообразие в живых громадах человеческих.
— Равенство всех и каждого, наибольшее благоденствие наибольшего числа людей, — такова цель устройства гражданского. Истина сия столь же ясна, как всякая истина математическая, никакого доказательства не требующая и в самой теореме всю ясность свою сохраняющая. А поелику из оного явствует, что есть нетерпимое зловластье, уничтожению подлежащее. Да не содержит в себе новый порядок ниже тени старого.. .
Математическое равенство как бритвой, брило до крови; как острый серп — колосья, — срезывало, скашивало головы, чтоб подвести всех под общий уровень.
— Всякое различие состояний и званий прекращается; все титулы и самое имя дворянина истребляется; купеческое и мещанское сословия упраздняются; все народности от права отдельных племен отрекаются, и даже имена оных, кроме единого, всероссийского, уничтожаются...
Все резче и резче режущие взмахи бритвы. “Уничтожается”, “упраздняется” — в словах этих слышался стук топора в гильотине. Но очарование логики, исполинских ледяных кристаллов с лунным огнем, подобно было очарованию музыки. Жутко и сладко, как в волшебном сне — в видении мира нездешнего, Града грядущего, из драгоценных камней построенного Великим Планщиком вечности.
— Когда же все различия состояний, имуществ и племен уничтожатся, то граждане по волостям распределятся, дабы существование, образование и управление дать всему единообразное — и все во всем равны да будут совершенным равенством, — заключил он общий план и перешел к подробностям.
Цензура печати строжайшая; тайная полиция со шпионами из людей непорочной добродетели; свобода совести сомнительная: православная церковь объявлялась господствующей, а два миллиона русских и польских евреев изгоняются из России, дабы основать иудейское царство на берегах Малой Азии.
Слушатели как будто просыпались от очарованного сна; сначала переглядывались молча; затем послышались насмешливые шепоты, и, наконец, негодующие возгласы:
— Да это хуже Аракчеева!
— Военные поселения, а не республика!
— Мундир бы завести для всех россиян одинаковый, с двумя параллельными шнурами в знак равенства!
— Не русская правда, а немецкая!
— Самодержавие злейшее!
А Пестель, ничего не видя и не слыша, продолжал говорить, как будто наедине с собою.”
“...— С одним не могу никак согласиться, — заключил Рылеев, — в республике вашей смертная казнь уничтожается, а вам без нее не обойтись, гильотина понадобится, да еще как: нам же первым головы срубите...
— Не гильотина, а пестелина! — крикнул Бестужев.
Одоевский закорчился и закашлялся от смеха так, что должен был выйти в другую комнату”.
II
Одно время Пестель был членом масонской ложи “Соединенных друзей”. Пестель уже на первом заседании во время чтения устава Союза Спасения питал введение к нему, в котором описывалось “блаженство” республиканской Франции во время управления Кровавого Комитета. Неудивительно, что очень скоро члены Союза Спасения “поколение духовно близкое к тому, которое сделало французским революцию” пришли к мысли о необходимости цареубийства.
Юный Пауль Пестель, саксонец по происхождению, учился в Пажеском корпусе. Отец Пестеля был Сибирским Генерал-Губернатором, он прославился как бесчеловечный тиран. Существует рассказ, будто Пушкин, за столом в присутствии Пестеля наивно спросил его, “не родственник ли он Сибирского злодея”.
Сын пошел в своего отца. Отец прославился как Сибирский злодей, сын как злодей революционный. И из такого человека русская интеллигенция сотворила себе кумира. А вот как характеризует Пестеля еврей М. Цейтлин:
“Павел Иванович Пестель был полной противоположностью Муравьева. Казалось, что у него нет сердца, что им владеет только разум и логика”.
Пестель был карьерист, любил ордена. Многие декабристы подозревали, что Пестель хочет стать после переворота диктатором. И эти подозрения были верны.
“У Пестеля не было любви к свободе, — пишет Цейтлин, -он неохотно допускал свободу печати и совсем не допускал никаких, даже открытых обществ. Им владела идея равенства, осуществляемого всемогущим и деспотическим государством. Государству отдавал он в руки все воспитание детей, его наделял огромной властью. Разумеется такую власть оно могло осуществить с помощью сильной тайной полиции. Если считать такое всемогущество государства — социализмом — Пестель был социалист”.
“Пестель думал, что рисовать карту звездного неба достаточно, чтобы не налететь на мель”.[3]
“Свою “Правду”, свое детище он осмелился назвать “Верховной Российской грамотой, определяющей все перемены в государстве, последовать имеющие”. Она должна была стать наказом для Временного Правления, вышедшего из революции. Это была попытка, по выражению Матвея Муравьева, навязать России свои “писанных гипотезы”, попытка одного человека предписать весь ход истории своей стране. Простой и бесхитростный захват власти кажутся безобидным по сравнению с этой жаждой неслыханной и полной духовной тирании”.[4]
“Русская Правда” должна была быть практической программой революционной партии.
“Как программа, она мечтательное умствование, близкое к безумию”.
“Как это никто из знавших его или писавших о нем не заметил в Пестеле безумия. На всех окружающих действовала сила его логики и диалектики. Но и сумасшедшие иногда удивляют своей логичностью. Может быть один Пушкин намекнул на его одержимость. Некоторые исследователи Пушкина считают, что под именем Германа, у которого “профиль Наполеона и душа Мефистофеля”, он вывел Пестеля” (М. Цейтлин).
Говоря о необходимости цареубийства Пестель говорил декабристу Поджио, что дело не кончится убийством тринадцати наиболее видных представителей Царской Семьи!
Пестель был способен на предательство. Пушкин, вспоминая о встрече с Пестелем, писал, что Пестель предал Этерию (тайную организацию, руководившую восстанием греков). Передавая этот факт в своей книге “Декабристы”, Цейтлин пишет:“Пестель никогда не стеснялся в средствах к достижению цели”. Так вздумав однажды убрать из своего полка какого-то неугодного ему офицера, он не постеснялся донести Киселеву, что этот офицер “карбонарий”.
“Макиавелли!” — назвал его в своем ответном письме Киселев”.
“Безумие Пестеля, — как правильно замечает Цейтлин, — не индивидуально, а оно “сродно” безумию целого века. Одержимость его — это рационалистическая мистика, владевшая умами революционной Франции”.
“Он опоздал на тридцать лет для Франции и слишком рано родился в России (когда палками, как Вятский полк, думал загнать ее в царство своей “Правды”). Цейтлин совершенно правильно замечает, что пример Пестеля доказывает, что “большой ум может уживаться с логическим безумием”.
Пастор Рейнбот, говоривший с Пестелем перед казнью, писал:
“Ужасный человек. Мне казалось, что я говорю с самим диаволом”.
III
Вот характеристика содержания “Русской Правды” написанной Пестелем, изложенная в брошюре “Первые борцы за русскую революцию”, изданной в 1917 году в Нью-Йорке “Первым русским издательством в Америке”. “Первое русское издательство” — издательство революционное, сочувственно настроенное к Февральской революции и поэтому нет возможности подозревать автора книги в пристрастном отношении к декабристам. Указанная брошюра кончаются следующими словами: “Декабристы были светлою страницею нашего прошлого” и дальше: “темницы рухнули в наши дни, но вышли из них не декабристы, а их внуки и правнуки”.
Таким образом автор, как это обычно делается, устанавливает прямую преемственность между декабристским восстанием и февралем. Когда меньшевики, эсеры и солидаристы утверждают, что революция 1917 года могла закончиться только Февралем, а Октябрь это дьявольское наваждение, они или хотят заблуждаться, являясь жертвой партийных догм, или сознательно искажают ход революционных событий 1917 года.
Что же пишет автор брошюры “Первые борцы русской революции” о “Русской Правды” Пестеля?
* * *
“...Он, как сказали бы теперь, обращал большое внимание на социальный вопрос, то есть на вопрос о не справедливом неравномерном распределении богатства. По своим взглядам в этом вопросе Пестель был близок к социалистам, то есть к тем, которые стараются, чтобы не было несправедливой разницы между богатыми и бедными”.
* * *
“...Он хотел, чтобы все думали так, как он сам, и готов был принудить и других признавать его взгляды правильными.”
* * *
“...Пестель хотел, чтобы все были равны, но он не считал возможным предоставить всем думать и поступать так, как каждый считает лучше: он был за равенство, но не за свободу и считал нужным, чтобы и при таком демократическом устройстве в государстве была единая сильная власть.”
* * *
“...Лет за сорок до Пестеля, во Франции, когда там было свергнуто самодержавие и установлена республика, также существовала партия, которая хотела добиться демократического устройства средствами принуждения и крайней строгости. Эта партия называлась якобинцы. Вот таким якобинцем в своих взглядах был и Пестель.”
* * *
“...Когда весь народ, или те, кто произвел переворот, сами по своей воле и своему решению предоставляют правительству неограниченную власть, то это называется диктатурою. Вот такую то военную диктатуру Постель и хотел учредить на первое время”.
* * *
“...Неограниченное в своей власти временное правительство должно быломерами беспощадной строгости подавлять все контрреволюционные попытки, то есть попытки восстановить старый строй, существовавший до переворота, до революции, а также все самовольные волнения и мятежи”.
* * *
“...Но составлять частные общества гражданам воспрещалось, “как открытые, так и тайные, потому что первые бесполезны, а последние вредны”.
* * *
“...Пестель готов был хотя бы силою принудить народ принять все задуманные им преобразования”.
IV
Н. Былов в книге “Черное Евангелие” метко замечает, что Пестель в своей “Русской Правде” дает уже всю гамму, из которой составились мелодии 1917 года. Его рассуждения о беспощадном “Временном правительстве” которое должно выкорчевать все старые, государственные и церковные учреждения, должно прикончить род царей, должно воспретить имевшиеся свободы, — если зачеркнуть под ними его подпись, то можно отнести их к Ленину и Сталину”. Николай Былов нисколько не преувеличивает: “Русская Правда” Пестеля, “Катехизис революционера” Нечаева, статьи Писарева, Чернышевского, Добролюбова, статьи Ленина — все это звенья Единой Идеологической Линии, на дрожжах которых взошел Ленинизм и Сталинизм. Тот кто не видит этой связи, хотя большевики и открыто признают ее, тот ничего не понимает в природе русского национального кризиса. Он подобен тем доктринерам, которые признают благодетельность и народность февраля, не понимая, что это только интермедия перед Пестелевско-Нечаевско-Ленинским октябрем. Сталин действует по программе Пестеля. Сталин вслед за Лениным выполняет то, что было намечено уже Пестелем.
Нечаев в своем “Катехизисе революционера” пишет, что революционер обязан отрекаться от тупости толпы. Такие явления как: ложь, перехватывание чужих писем, подслушивание, слежка друг за другом, вымогательство, кража, грабительство, убийства не должны смущать революционера. Кто этого не понимает, того нельзя допускать к служению революции”.
Декабристское восстание, февральская революция, октябрьская революция и большевизм — это различные фазы одного и того же идеологического процесса.
V. ЧЛЕН МАСОНСКОЙ ЛОЖИ “ПЛАМЕНЕЮЩАЯ ЗВЕЗДА”, “РОЖДЕННЫЙ ДЛЯ ЗАВАРКИ КАШ, НО НЕ ДЛЯ ТОГО, ЧТОБЫ ИХ РАСХЛЕБЫВАТЬ”
Рылеев был членом масонской ложи “Пламенеющая звезда”. По словам декабриста Булатова, однокашника Рылеева по корпусу, “он рожден для заварки каш, но сам всегда оставался в стороне”.
То есть К. Рылеев принадлежал к тому сорту людей, которые хотят “и капитал приобрести и невинность соблюсти”.
Кондратий Рылеев рано умел соединять “искренний пафос с благоразумным предусмотрительным копированием своих писем”.
Рылеев ведет подлую игру с Каховским и Якубовичем, утверждает Цейтлин: “Рылеев, хотел чтобы покушение на царя осталось единоличным актом, а не делом общества, тогда, в случае неудачи, обществу не грозила бы гибель, а в случае удачи, оно пожало бы плоды, не неся тяжести морального осуждения и народного негодования. Для идеалиста-поэта, это был не лишенный макиавеллизма план”.
Между Рылеевым, Каховским и Якубовичем, — по определению Цейтлина, создалась “кошмарная атмосфера”. “Рылеев все время подкармливал денежными подачками будущего цареубийцу. Каховский временами начал подозревать, что Рылеев предназначает его на роль наемного убийцыи догадки были близки к омерзительной истине”.
VI. ТИРАНОУБИЙЦА № 1
“...В укромном уголку за трельяжем беседовала парочка: капитан Якубович и девица Теляшева, Глафира Никитична, чухломская барышня, приехавшая в Петербург погостить, поискать женихов, двоюродная сестра Наташина.
Якубович, “храбрый кавказец”, ранен был в голову; рана давно зажила, но он продолжал носить на лбу черную повязку, щеголяя ею, как орденскою лентою. Славился сердечными победами и поединками; за один из них сослан на Кавказ. Лицо бледное, роковое, уже с печатью байронства, хотя никогда не читал Байрона и едва слышал о нем.
Перелистывал Глашенькин альбом с обычными стишками и рисунками. Два голубка на могильной насыпи:
Две горлицы укажут
Тебе мой хладный прах.
Амур над букетом порхающий:
Пчела живет цветами,
Амур живет слезами.
И рядом — блеклыми чернилами, старинным почерком: “О, природа! О, чувствительность!...”
“...— Ну, полно! Расскажите-ка лучше, капитан, как вы на Кавказе сражались...
Якубович не заставил себя просить: любил порассказать о своих подвигах. Слушая можно было подумать, что он один завоевал Кавказ.
— Да, поела-таки сабля моя живого мяса, благородный пар крови курился на ее лезвие! Когда от пули моей падал в прах какой нибудь лихой наездник, я с восхищением вонзал шашку мою в сердце его и вытирал кровавую полосу о гриву коня...
— Ах, какой безжалостный! — млела Глашенька.
— Почему же безжалостный? Вот если бы такое беззащитное создание как вы...
— И неужели не страшно? — перебила она стыдливо потупившись.
— Страх, сударыня есть чувство русским незнакомое. Что будет — то будет, вот наша вера. Свист пуль стал для нас наконец, менее чем ветра свист. Шинель моя прострелена в двух местах, ружье — сквозь обе стенки, пуля изломала шомпол...
— И все такие храбрые?
— Сказать о русском: он храбр, — все равно что сказать: он ходит на двух ногах.
— Не родился тот на свете.
Кто бы русских победил! —
патриотическим стишком подтвердила красавица.
Одоевский подойдя незаметно к трельяжу, подслушивал и, едва удерживаясь от смеха, подмигивал Голицыну. Они позн