Как я чуть не стал красноармейцем

Комиссар занялся теперь запиской, положенной перед ним нашим сопровождающим.

Он подошёл к барьеру, за которым мы стояли, и спросил, как же так получилось, что мы, находясь в России, ведём себя не «как следует»? Почему это мы присваиваем чужие вещи и почему это мы до сих пор не вступили в Красную Армию? Или мы этого не хотим? Или мы хотим на несколько месяцев в тюрьму?

«Никак нет», - ответил я, и был готов говорить и за двоих других.

«Нам до этого никто не говорил, что можно вступить в армию… Если можно, то это же хорошо. В тюрьму мы не хотим».

«То есть вы хотите служить?»

«Конечно! Почему нет?»

«Хорошо!»

Комиссар пошёл к своему столу, чтобы выписать документ.

За спиной я услышал возмущённое шипение и почувствовал, как армянин дёрнул меня за рукав.

«Ты с ума сошёл! Снова в солдаты?... Опять на войну...»

«Подожди!» - грубо сказал я ему и оттолкнул.

Турок добродушно улыбался, почёсывал свою чёрную бороду и медленно покачивал головой. Он, вероятно, не понимал, о чём шла речь. Русский он понимал очень плохо. К тому же, он подстраивался подо всё, что происходило.

Комиссар снова подошёл к перегородке и вручил мне закрытый конверт.

«Ты отвечаешь за всех троих. И не пытайтесь убежать. Не имеет смысла. – Идите на бульвар, в губернское управление, и поставьте там печать!.. А потом сразу же в казарму эскадрона!»

Когда на улице армянин хотел убедить меня в том, что нам нужно бежать, я снова сказал ему: «Подожди! Всё будет хорошо, но не через побег, а само собой образуется… Ты услышал: «Эскадрон!» – и уже представил себя на коне… Подожди!»

Турок улыбнулся, и показал, что он согласен, хотя вряд ли понимал, о чём речь. Но моя уверенная речь и моё поведение показались ему убедительными.

У окошка в управлении мы встали в очередь; перед нами стояли люди с какими-то сложными проблемами, и нам пришлось ждать целый час. Наконец, мы получили печать на свою бумагу.

Теперь нам нужно было идти в эскадрон, но армянин вспомнил, что в тюрьме он, под квитанцию, сдал свои деньги; и если мы их сейчас не заберём, он их больше никогда не получит.

В тюрьме мы тоже пробыли долго. Надзиратели как раз обедали в караульной. У них был рис с гусем, и они пригласили нас за свой стол. Меня, как немца, расспрашивали о Карле Марксе и Энгельсе, моих великих соотечественниках, которые им теперь значили куда больше, чем их святые и чудотворцы. Только на них, по словам надзирателей, могло надеяться человечество. В городе уже имелась улица К.Маркса, так теперь называлась бывшая Романовская.

Как ни странно, армянин действительно получил свои деньги по квитанции, и мы пошли. Я деньги не сдавал. Мой денежный запас был надёжно спрятан. Когда настанет нужный момент, я извлеку его из тайника.

Из опыта службы в качестве ординарца я знал, где находится кавалерийская казарма. Я надеялся, что неприятностей из-за нашего опоздания у нас не будет; это не входило в мои планы.

А наша задержка всё увеличивалась; мы шли всё медленнее, потому что турок плохо ходил. По дороге он снял свои лапти, чтобы их поберечь, как он дал нам понять, и шёл всю дорогу босиком, и нам приходилось его дожидаться, хотя время поджимало. Хотя я, время от времени, грубо подгонял его, он не обижался. Он брёл за нами в некотором отдалении и грыз гусиную ногу, которую ему дал надзиратель.

Наконец – а было уже, наверняка, часа четыре пополудни – мы добрались до юго-восточной окраины города и до казарм кавалеристов.

Часовой пропустил нас и направил в канцелярию, где находился старший офицер, который занимался такими вопросами.

Домик был одноэтажным, из красного кирпича. Окна заплетал дикий виноград.

«Входите, парни!» - сказал я. - «Пропустите меня вперёд»

Полутёмный коридор привёл к двери, в которую я и постучал. Оттуда ответили: « Входите!», и мы вошли в скудно освещённое помещение, где за письменным столом

сидел вахмистр. Из-за виноградной листвы свет плохо проникал в комнату. Мне понравилось, что в комнате не было ни электрических ламп, ни яркого солнечного света – как будто опасался, что они могли просветить мои тайные мысли.

Отдавая закрытый конверт с направлением, я ограничился несколькими поясняющими словами. Потом я снова отошёл в глубину комнаты, туда, где остались стоять армянин и турок.

В почтительном отдалении от письменного стола мы ждали реакции всё ещё молчавшего неизвестного бога, восседавшего перед нами, и от которого мы теперь зависели. Но я был решительно настроен на разговор, который хотел повести в своём ключе. Я должен был захватить инициативу.

Молчащий бог отложил бумагу в сторону и изучающе посмотрел на нас – с пренебрежительной улыбкой, как мне показалось, но точно определить я не мог из-за царившего полумрака. Но это не была божественная улыбка, а, скорее, улыбка старого сердитого кавалериста, который, видя перед собой таких замарашек, как мы, представлял себе, как мы усилим его эскадрон – мы, трое, сидящие в седле: жирный маленький армянин, совершенно не поддающийся описанию, турок и я, тоже не убедительный в роли кавалериста.

Актёр всегда – актёр

Но теперь тихо! Он обращался к нам.

«У вас есть желание поступить в эскадрон?»

Я быстро спросил: «Это написано в бумаге?»

«Что?»

«Что это наше желание»

«Как так? .. Я подумал, что вы именно за этим пришли…»

«Нас послали», - сказал я. - «Нам объяснили, что есть возможность поступить в эскадрон. Идите туда и попытайтесь! Но, может быть, вы им и не нужны, им не нужны новые рекруты, из заграницы…»

«Стой, стой!» - закричал он.- «Если ты здесь выступаешь представителем всех, то, наверное, потому, что тебя сюда совсем не тянет. Ты говоришь, что тебя сюда послали. А чего ты хочешь сам…»

«Я это сейчас расскажу», - прервал я его.- «Если бы всё шло по правилам, то мне нужно бы было не в Красную Армию, а домой, в Германию, в мою страну, которая – как известно – является родиной Маркса и Ф.Энгельса. Там тоже сейчас много работы, как и у вас. Я работаю в России уже четыре года, также и мои друзья. Не лучше ли было бы нам применить свои силы для своего народа? Разве там мы не важнее, чем здесь, в вашем эскадроне?... Вот именно это я хотел сказать».

Вахмистр медленно поднялся с табуретки. Он был пожилым человеком. Сейчас я увидел его изрезанное морщинами лицо, которое, когда он сидел, скрывалось в тени. А сейчас, когда он встал, на него падал зеленоватый свет, и я его рассмотрел. И по его лицу я увидел, что мои слова, моё мнение, которое я высказал, как-то тронули этого человека.

И даже больше. Ему, который, стоя за письменным столом, совершенно неожиданно заговорил о 1905 годе, о революции в Санкт-Петербурге, которую он пережил, ему было тогда 44; вместе с рабочими в колонне демонстрантов Путиловского завода, с развевающимися красными знамёнами – ему я подсказал мысль.

«Да, ты прав», - сказал он.- «Вам нужно домой, если вы там хотите поднять знамя восстания и освободить своих угнетаемых братьев, как мы это делаем здесь… По-моему, из Астрахани отправляется транспорт с немцами».

«Да, я слышал об этом», - сказал я, хотя я уже знал эти старые песни с транспортом из Астрахани. Их время от времени подогревали, когда нужно было успокоить.

Вахмистр вышел из-за стола и встал перед нами. Он был выше нас почти на две головы.

«Зачем я буду заставлять вас служить в эскадроне?» - сказал он. - «Я отказываюсь от вас, можете идти своей дорогой, если пообещаете мне, что займётесь углублением революции у вас дома. Вы обещаете? Что сразу же займётесь углублением революции, как только ступите на свою землю?»

Обещали.

«Пообещайте мне твёрдо! Дайте слово!»

Мы пожали ему руку и пообещали всё, что он хотел.

Углубление, углублять! Эти слова ещё долго звучали у меня в ушах… Ну, что же делать – мы ему пообещали, и были свободны.

Армянин первым бросился к двери. На улице я собирался его ещё спросить, доволен ли он мной теперь, но когда я вышел, его уже нигде не было; он, словно сквозь землю провалился.

Турок никуда не спешил. Он плёлся за мной и улыбался, как всегда. Свои лапти он вновь нёс в руке. Вскоре он отстал.

А я должен был спешить. Мне многое нужно было наверстать! Сначала мне нужно было постараться разыскать Глазера. Вряд ли он остался где-то вблизи котельной, я предполагал, что он где-то в лагере.

Часы пробили пять пополудни.

В городе было мало людей. «Белые», которые вновь активизировались, где-то после четырёх бросили в город гранату. И она была уже не первая. Сегодняшняя взорвалась недалеко от губернского управления. Едва покинув город, «белые», очевидно, давали понять, что готовятся к окружению, и следовало ожидать обстрела города.

Поэтому улицы как будто вымерли. Да и кому бы захотелось рисковать своей жизнью?

Объявление о казни

Вблизи тюрьмы я увидел мужика с кистью и клейстером, который клеил на стену листки… Белые листки с чёрными печатными буквами. Вероятно, объявления советских властей. Я подошёл поближе и прочитал.

«Вчера, после обеда, во дворе губернской тюрьмы, были казнены 14 человек, чьи имена и преступления сообщаются здесь общественности.

1.Купец Павел Егорович Морозов, из Ставрополя, за спекуляцию.

2.Шпион (якобы «учитель») Иосиф Ильич Борисов, из Безопасного…

Я уже бездумно продолжал читать. Я дочитал до четырнадцатого. Закончив, я ещё раз прочитал, что стояло под цифрой два, а потом продолжил свой путь.

Глазера уже не было в лагере. «Он съехал», - сказали мне. - «Другие тоже съехали. Им не нравится вновь начавшаяся стрельба».

Здесь, на окраине города, где находились бараки лагеря, было действительно особенно опасно.

Мне было сказано, что Глазера можно найти в здании школы в центре, днём – в каком-нибудь классе, а ночью – в актовом зале, из которого сделали спальню. Для школьных занятий было сейчас неподходящее место. Я надеялся, что, найдя Глазера, я не обнаружу рядом с ним и Фелию.

Вряд ли Фелия уже что-то знала о судьбе Борисова. Редкие листовки расклеили только после обеда, да и то не везде. Я не хотел рассказывать Фелии о моей встрече с Борисовым – по крайней мере, до тех пор, пока она ничего

не знает о его судьбе. В гимназии, где совсем недавно преподавал Виктор Михайлович Твердохлебов, Глазер занял не класс, а лабораторию в подвале, один, с разрешения школьного слуги, которому за это перепало несколько рубликов. Он переселился сюда только вчера вечером.

Я без труда нашёл верный след, чтобы разыскать Глазера в его норе. Комната, в которой я его обнаружил, служила, среди прочего, складом для хранения географических карт, препарированных животных для наглядности на уроке, и прочего. Мы просидели там больше часа. И за это время я услышал много такого, к чему был совершенно не готов.

Что касалось меня лично: одна моя старая знакомая приехала в Ставрополь, и Глазер должен был ею вчера заниматься. Он, жутко коверкая, сообщил её имя. Речь шла о Лизавете Самойловой.

Миклоша ликвидировали. Он решил сознаться в содеянном, глупец; и они расстреляли его во дворе, перед его котельной.

Это сообщение привело меня в шок, в то время как появление Лизаветы меня совсем не тронуло. Скорее, даже вызвало чувство опасности. В глазах Глазера её появление выглядело как угроза. Неужели в последнюю минуту между ним и мной встанет эта женщина?

Смерть Миклоша, сказал Глазер, не вызвала у Фелии никакого видимого потрясения. А мы же считали, что они любовники.

Надпись на фотографии

Нет, с Фелией совсем другая история. Что-то случилось, что изменило её до крайности.

По словам Глазера, случилось следующее. В обед она приходит домой и находит на столе фотографию, которая обычно висела на стене, приколотая булавками. На фотографии умершего друга Фелия чернилами нарисовала крест, что означало, что он мёртв. Теперь же внизу было вдруг написано: «Фелия, я жив!» – Это всё случилось на следующий день после того, как Фелия танцевала перед нами в котельной, сказал Глазер.

Но Глазер умел рассказывать истории не только о других и для других; он очень беспокоился о себе, о своём быстро ухудшающемся здоровье. Он чуть не отдал концы, когда распространился слух, что меня арестовали как мародёра. Если меня ждала судьба Миклоша, для него тоже больше не было дороги домой – эта мысль приводила его в отчаяние. Как мог он, такой больной, один отправиться в путь через взбудораженную гражданской войной страну! Но до вчерашнего дня он не терял надежду, что какое-либо чудо вернёт меня к нему. И вот это чудо случилось; я стоял перед ним – но мог ли он всё ещё на меня полагаться?

Я думал, что Лизавета хотела к своим родным во Владикавказ, туда, куда её отвозил брат Илюша, когда дома из-за неё случились неприятности.

Теперь же я услышал от Глазера, что она как раз возвращалась оттуда, из Владикавказа, через Армавир, где она, после последних боёв там, не только нашла защиту в лице Красной Армии, но и вступила в неё. Перед Глазером она появилась как «красная» солдатка, в кавалерийских сапогах и штанах, на шапке – красная лента, на боку револьвер и кинжал.

В то время, как «красные» занимали город, Глазер отправился в лагерь. Провиантская комната, которую он занимал раньше, теперь была занята другим; который, правда, разрешил ему там на некоторое время остаться. Там он и вынужден был принимать Лизавету Самойлову – красную амазонку, как он её называл.

Её отправили к нему, после того как она спросила обо мне. Глазер вынужден был сказать ей, что я в тюрьме. Находясь в замешательстве, в которое его привела Лизавета – как он признался мне, вымученно улыбаясь – он отправил её к Фелии, дав ей её адрес в пригороде, чтобы она у неё узнала подробности обо мне.

«О, господи, что я натворил по своей глупости!.. Она же в этой Фелии представила твою любовницу, Гриша. Представляешь, как она разозлилась. Ну, мне с горем пополам удалось её несколько утихомирить. И она ушла. Как же я был рад, когда она удостоила меня видом своей прекрасной задницы… Я не знаю, Гриша, сейчас, когда ты снова здесь, я думаю, что лучше бы я сказал твоей старой приятельнице, что ты здесь в надёжных руках… И знаешь, у меня всё это сразу бьёт по желудку. Мне нельзя волноваться. Ты должен понять, Гриша».

Я успокоил его и объяснил, что у меня нет ни малейшего желания встречаться с Самойловой. И потом, она знает, что я в тюрьме; пусть так и остаётся.

Наступил вечер и Глазер ждал прихода Фелии. Я был неспокоен.

Мне не нужно было покидать школьное здание. Само собой подразумевалось, что я останусь здесь жить, а ночью буду спать в актовом зале. Как сказал Глазер, ночью там собиралось до пятидесяти человек на ночлег: беженцы, иногородние, разный народ, который занял школу самостоятельно, в порядке самопомощи. Какими-то властями были выделены 20 кроватей. Кому не хватило кровати, должны были спать по двое. Кровать для нас с Глазером мы уже присмотрели, заняли и обезопасили от занятия другими.