Новый жилец и новости из Лежанки

Лейтенант Шестаков привёл со склада замену – человека, который занял место на выдаче товара в магазине, где раньше трудился Глазер, прежде чем перейти в ординарцы.

А мы получили третьего жильца в нашу комнату.

Этот человек, которого я раньше никогда не видел, и который совсем недавно появился в Ставрополе, огорошил меня тем, что знал вещи, о которых мог знать только я. Чтобы держать меня в напряжении и удивлении, он всячески намекал на мои старые знакомства с Бруно и «слугой»; назвал, к моему изумлению, имя Лизаветы Самойловой и, как бы между прочим, рассказал о Лео, который дезертировал из Красной Армии, разгуливает теперь в гражданке и без усов.

Этого всезнайку звали Хаферль, он принадлежал к старым пленным, которые уже считали себя знатоками России; которые то там, то сям пытали своё счастье, и были готовы к любым ситуациям. Выросший в Богемском городке с фарфоровым заводом, бывший при этом ещё и парикмахером, он, по его собственным словам – «находился в России с 15-го года». Он всё ещё носил выданную ему в 1914 году австрийскую униформу, и считал, что сохраняемая им борода а-ля Франц-Иосиф делает его особенно импозантным. Кустистые брови и бакенбарды были уже седыми. То есть юношей он уже давно не был.

Последнее, чем он занимался – была небольшая пивная, открытая им в начале июня в Медвежьем, с которой он продержался несколько месяцев; сначала при «красных», потом при «белых», щадимый и теми, и другими.

Сразу после Троицы у него появился бывший красногвардеец Лео, уже в гражданском. Он попросил Хаферля сбрить ему усы и сам рассказал, что оставил службу у «красных». В надежде, что его не узнают, он решил попытаться пешком добраться до Ростова. Поездка по железной дороге могла быть опасной.

В то время как Хаферль занимался изменением внешности Лео, в дверь протиснулись Бруно и «слуга». Они пришли из Лежанки, которую ведь покинули тогда, после последней ночи со мной на Дороховском дворе. А сейчас они были в той же ситуации, что и я. Их многочисленные попытки пройти через Донскую область терпели неудачу из-за Красной Армии, которая никого не пропускала через Ростов.

В конце концов, они вновь вернулись в Лежанку, где между тем обосновались «белые». При них ситуация в деревне несколько нормализовалась. На Самойловском дворе Бруно встретил Лизавету. Её мать, Мария Дмитриевна, умерла; о братьях, Илюше и Никишке, ничего узнать было невозможно.

Лизавета предложила им работу и жильё на хуторе, они согласились. Там они оставались довольно долго. В конце концов, ими вновь овладело желание что-то предпринять, теперь они решили пробираться в Ставрополь, как сделали уже многие до них. Таким образом, они появились в Медвежьем, у Хаферля.

По словам Хаферля, в безусом Лео они с трудом узнали своего старого лежанского знакомца, и Лео было очень стыдно, когда они отругали его за его красногвардейскую гастроль. Он же заклинал их не двигаться в сторону Ставрополя, а повернуть обратно. Он рассказал, что вынужден был принимать участие в уничтожении молодых заговорщиков, и никто не знает, что там теперь происходит.

Бруно и «слуга» отказались от своего плана. Их очень огорчил рассказ Лео о том, что я несколько месяцев был в тюрьме, и что он встречался там со мной, но сделать для меня ничего не смог.

В Медвежьевской парикмахерской Бруно написал мне письмо – если так можно назвать маленькую записочку с каракулями. Он доверил её Хаферлю на тот случай, если он как-то свяжется со мной. И вот это произошло.

Бруно писал следующее: «Гриша, под Р. нас не пропустили, нужно было идти в Красную А, но зачем нам это? Тогда мы повернули обратно и снова оказались в Л., где мы работали у Лизы Земейлов, или как там её зовут, на её хуторе, мать умерла, братья пропали, как у многих здесь. Лиза хочет в Штараполь, как она сказала, когда мы видели её в последний раз, когда она на лошади приезжала на поля у хутора. Красивая лошадь. Шкура как у пёстрой собаки. Сейчас я с нашим другом, «слугой», нахожусь в Медвежьем, но мы возвращаемся, так как Лео сказал, что там ад, а ты в тюрьме, что нам там делать, если там такое творится, я всё написал, получишь ли ты это письмо? Я отдаю его Хаферлю, парикмахеру, у которого в Медвежьем пивная. С тем прощаюсь твой друг Бруно вместе с камердинером. Такое письмо для тебя я хотел сначала дать Лизе, но она как-то странно засмеялась и выхватила записку из моих рук. Она всё ещё иногда ведёт себя высокомерно, хотя сейчас наступили другие времена для тех, кто раньше был таким гордым. Вышеупомянутый».

Моя работа со списками для лейтенанта Шестакова однажды закончилась – по крайней мере, «пока», как сказал лейтенант.

«Через несколько недель мы продолжим работу, Гриша. А с завтрашнего дня вы можете помогать мне на выдаче товара».

Так я попал в магазин.

Работа в магазине

Теперь я ежедневно стоял за длинным прилавком и отмерял ткани.

Я продавал разную шерсть, подкладочные ткани, сатин и многое другое. Многое я подсмотрел у лейтенанта, за прилавком он был безупречен. Так ловко, играючи, управляться с линейкой, как он, я вскоре тоже умел. Я отрезал ножницами ткани, которые просили, вежливо управлялся с толпящимися покупателями, и ничему не позволял вывести меня из терпения. Это умение опытного продавца, каковым я себя уже вскоре почувствовал.

Торговля велась ежедневно всего несколько часов. В каждом ордере было немного ткани на костюм или бельё, немного кожи на подмётки или набойки, пара фунтов сахара и кофе, ну, и ещё что-нибудь, что было на складе. На особой полке, которой распоряжался сам лейтенант, стояли длинные ряды дамской и выходной обуви. Великолепной была партия персидских платков, красно-жёлтые, с золотой и серебряной ниткой, тяжёлые и шуршащие.

В узких деревянных ящиках лежали элитные московские конфитюры.

Лежало множество рулонов бархата, шёлка, сатина.

Однажды пришли две дюжины коровьих шкур. Их нужно было резать на куски для подошв, и другого. Это задание получил Хаферль.

Вооружившись линейкой, карандашом, мелом и острым ножом, он приступил к работе. Вскоре вокруг него высились стопки продолговатых кусков для подошв, кусочки для каблуков и отходы.

Вначале Хаферль занимался продуктами, взвешивал и расфасовывал. Потом он к этому получил гору блестящих резиновых сапог и кучу жёлтых американских сапог из необработанной кожи.

При поставке обувь пересчитали. Теперь, когда какое-то количество было продано, нужно было провести новый пересчёт. Его назначили на вторую половину дня, после торговых часов. Считали мы втроем: Хаферль, я и лейтенант. Цифры не сходились.

Исходя из входной квитанции, не хватало трёх пар резиновых сапог и несколько пар «американцев».

«Они ещё могут найтись», - сказал лейтенант.

«Нужно всё разобрать и разложить. Товар лежит кучами и всё перемешивается. Завтра мы всё пересчитаем и рассортируем на пустых полках».

Несколько дней мы занимались пересчётом главных товаров. На Шестакова сваливались одна неприятность за другой.

«Такого у меня здесь ещё никогда не было», - сказал он.

Не хватало гораздо больше, чем установили вначале, и пропавшее не находилось. Даже с полки лейтенанта, к которой он никого не подпускал, исчезли детские и дамские туфли.

«А на следующей неделе придёт комиссия с проверкой»,- сказал лейтенант.

Он сидел за столом, его миловидное лицо было озабоченным. Мы с Хаферлем стояли рядом и смотрели, как он озабоченно чешет свой гладкий чёрный затылок.

Мы помогали ему думать.

Кто мог быть вором?

Шестаков не решался высказать подозрения в отношении меня или Хаферля. Он ведь неоднократно называл нас «своими верными помощниками».

Только однажды, вскользь, он спросил: «Никто из вас ведь ничего же не брал?»

Для нас ситуация была очень неприятной. Шестакова мне было жалко.

Отсутствующее могло быть каким-то хитрым образом украдено только покупателями. Ни я, ни Хаферль ведь ничего не могли спрятать в своих солдатских рубахах. А покидали мы помещение всегда вместе с лейтенантом.

Помимо владельцев ордеров, в магазин время от времени приходили офицеры, передававшие арестованный товар. С ними были и случайные люди, помогавшие нести, но они находились внутри совсем недолго. Но они, конечно, не каждую секунду были под контролем.

«Теперь», - сказал лейтенант, - «в торговые часы мы не будем запускать в магазин слишком много клиентов. Понемногу, чтобы мы могли держать их в поле зрения».

Нас обманули

Август закончился. Первого сентября мы расчитывали получить зарплату, Глазер, Хаферль и я – но зарплаты не было.

Лейтенант сказал, что он сам тоже ещё ничего не получил.

Через восемь дней он её получил; мы узнали об этом. Нам же всё ещё не заплатили.

Вряд ли у верных сотрудников лейтенанта Шестакова теперь останется желание и дальше оставаться верными. Однажды в полдень из окна нашей комнаты, где мы с Хаферлем проводили обеденный перерыв, я увидел идущего домой Глазера, с наполовину опустевшей сумкой. Он был в довольно взвинченном состоянии, причиной которого была не усталость, как обычно, а какая-то большая неприятность.

Со своей лежанки, на которой он, кряхтя, растянулся, он дал оперативную сводку, которая довольно мрачно осветила ситуацию Ставропольских военнопленных.

Он был там, в бараках. Там к руководству пробились чехи. Они угрожали немцам и венграм, избивали и запирали их.

Алексеева больше не было; а теперешний главнокомандующий «белых» Деникин очень благоволил чешскому движению.

Большинство из тех, кто ежедневно бежал из Ставрополя, задерживались на станции Кавказская. Несмотря на это, вчера 30 строптивцев колонной пришли на вокзал, где их схватили, доставили обратно и посадили под арест.

«Завтра же», - сказал Глазер, - «собираются бежать уже 50… Что за свинство – держать здесь людей. Уже осень, скоро придёт зима, люди хотят домой… А что имеем мы?.. Отсутствие зарплаты за сделанную работу... Что это такое?

Я хочу получить свои деньги и убраться отсюда. Я не хочу больше. Кто может меня удержать?!»

О, тех, кто мог его удержать, было достаточно! Но он упёрся и продолжал возмущаться.

«Я завтра пойду к майору и потребую от реквизиционной комиссии свой заработок»

«Нет», - сказал я, - «дай я сегодня после обеда ещё раз поговорю с лейтенантом!»

После обеда Шестаков мне ответил: «Зарплату Вы получите. Но Глазеру лучше не торопиться. Майор может быть очень неприятным; он только накричит на Глазера. Он орёт и на офицеров – Терпите! Ждите!»

Мы снова ждали целую неделю. Но никто нам не сказал: «Вот Ваши деньги!»

Но Глазер, наконец, решился отправиться в бюро и спросить о нашей зарплате.

Майор наорал на него и выбросил его вон.

Кряхтя и кашляя, Глазер вернулся домой, его возмущению не было предела.

«Свиньи! Эти проклятые «белые» свиньи! Почему они не выдают деньги?.. Да, целый день мотаться туда-сюда, зарабатывать чахотку. И всё это за половник супа с полевой кухни один раз в день, в двенадцать!.. А в бараках – тюремный режим. Никому не дозволяется выходить… Они боятся, что мы отсюда сбежим, поэтому и не выдают нам зарплату…»

Воруют все

Одним сентябрьским утром в магазин вошёл директор театра, которого я внешне знал по тюрьме. Он сопровождал воинского начальника, своего бывшего сокамерника, который хотел купить товары по талону.

Директор избавился от своего жуткого грязного фрака и тюремной небритости.

Видеть воинского начальника мне было неприятно. Его безобразное поведение по отношению ко мне – в районном управлении – произвело на меня отвратительное впечатление.

За директора театра я был рад, за то, что он вновь приобрёл человеческий вид, и не только в отношении одежды. Его заострённое умное лицо было гладким и пополневшим. На нём было толстое пальто из английской ткани. Ещё стояли тёплые осенние дни, но после пребывания в тюрьме директор, вероятно, чувствовал постоянный озноб.

Маленький окружной майор, громко стуча каблуками, направился к конторке, за которой стоял лейтенант Шестаков. Он предъявил свой талон и потребовал обслужить его побыстрее, так как его знакомый, руководитель театра, не может долго ждать.

Лейтенант Шестаков позвал меня. Он вручил мне талон и поручил обслужить покупателя.

Майор мельком взглянул на меня и запротестовал. Он хотел, чтобы его обслужил лично Шестаков.

Но внезапно он передумал, взял меня за рукав и сказал: «Ну, давай, быстро, быстро!» – и потащил меня к прилавку, где стояли весы.

Несколько дней назад меня перевели из отдела тканей; там теперь управлялся сам лейтенант. Я же делил работу с Хаферлем в отделе продуктов и кожи.

Я приступил к выдаче воинскому начальнику того, что у него было в талоне. Первой позицией был кусковой сахар.

«Пять фунтов!» - сказал майор. - «Быстро, быстро, лопатку в руки! Ставь кулёк, быстро!»

Лопатка, кулёк!... Я сам знал, что мне делать. Я хотел сначала установить вес.

«Не надо, не надо!» - закричал старый грубиян, и забрал у меня из рук гирю в пять фунтов.

«Я сам сделаю, я сам взвешу!»

В то время как он положил гирю, я поставил кулёк и зачерпнул лопаткой в мешке с сахаром, стоявшем рядом с прилавком. При этом я заметил, как майор взял фунтовую гирю из ящика и положил рядом с пятифунтовой на весы.

Я задержал руку с лопаткой и бросил взгляд на весы.

Но майор, этот король- покупатель, король из королей, взял у меня лопатку, бросил сахар в кулёк и закричал: «Очень медленно! Очень медленно!»

И вновь потянулся лопаткой в мешок с сахаром.

Тогда я снял фунтовую гирю с весов и сказал: «Пять фунтов, господин воинский начальник, не шесть».

Майор схватил лежавший рядом с весами талон и сделал вид, как будто захотел ещё раз проверить.

«Сколько? Сколько?»

Бормоча что-то вполголоса, он снова набрал лопатку сахара.

Ещё два раза запускал он лопатку в мешок, и последний раз насыпал столько, что уже превысил положенные ему пять фунтов. Большой кулёк, вмещавший не менее семи фунтов, был полон.

Он схватил кулёк обеими руками и снял его с прилавка.

«Хорошо, хорошо!.. Как раз, как раз! – Дальше, кожа, быстро!»

Я не двигался с места и пробормотал сквозь зубы: «Вы взяли на два фунта больше».

Старый пройдоха зло посмотрел на меня.

«Что? Ерунда! Я же взвешивал. А весы правильные?»

«Весы правильные… Лейтенант Шестаков не любит, если мы не точно взвешиваем».

«Глупости! Чуть больше, чуть меньше – не беда. Товара достаточно! Полным полно! Я сам поговорю с Шестаковым. Потом, потом! А сейчас дальше! Вперёд! Кожа!»

«Я принесу», - сказал я.

Чтобы принести нарезанную кожу, я пошёл вглубь магазина, довольно далеко.

По пути туда я обернулся и увидел, как воинский начальник устремился от прилавка к полкам с обувью. Я заметил, как он снял с полки пару детских сапог и ощупывал их. Неужели попытается их украсть? Ну, этого я не позволю. Он может спрятать их в своём плаще, но я собирался настоять на том, чтобы его обыскали, эту старую собаку, которая обложила меня руганью тогда, в районном управлении. Нет, этого я этому молодчику забыть не мог. Как нагло он обворовывает магазин! Я твёрдо решил, что доложу об этом лейтенанту Шестакову.

Я вернулся с кожей обратно к прилавку, и он тут же высказал своё недовольство.

«Почему так долго? Вы что, не можете работать быстрее?»

«Нет», - сказал я.

Он снова попытался забрать у меня из рук куски кожи и самому их взвешивать, но теперь я сказал ему твёрдо: «Я взвешу. Я для этого здесь поставлен. Лейтенант не желает, чтобы покупатели обслуживали себя сами».

Он заорал на меня.

«Вы ничего не понимаете. Вы работаете слишком медленно».

Он зло смотрел, как я орудую с кожей. Он имел право получить кожу на пару толстых подошв, на каблуки и заплатки. Но всё вместе не должно было превысить определённый вес.

Тем не менее, он, когда вес был уже достигнут, взял ещё одну подошву, бросил её в свою кучу и сгрёб всё с весов.

Я запротестовал.

Лейтенант это заметил и подошёл к нам. Я объяснил, в чём проблема. Конечно, Шестакову было неприятно проверять покупки майора, но он отослал меня и начал перевешивать товары старшего по чину.

Я был почти уверен, что в карманах воинского начальника лежит пара детской обуви, если не две. Но, к сожалению, не успел проинформировать об этом лейтенанта.

Директору театра, который стоял и терпеливо ждал, я бы пожелал лучших друзей. Он стоял, зябко поёживаясь, рядом с конторкой Шестакова, и смотрел вверх на высокие, узкие, почти церковные окна, через которые всего в одном месте проникал солнечный свет и слегка освещал сумеречный магазин. Его плечи время от времени вздрагивали, как будто в них всё ещё сидел ревматизм от сырой камеры. Спина тоже требовала тепла. Он стоял как тогда, в тюремном дворе, глядя на солнце. А, может быть, в этом была виновата афера его знакомого. Чтобы этого не видеть, он и устремлял взгляд в окно. До этого я лелеял надежду познакомиться с ним. Эту надежду можно было похоронить, попытка сближения была невозможна.

После обеда Шестаков велел мне прийти к нему на квартиру.

Там мне нужно было изготовить новые списки – работу, которую нужно было сделать быстро и чисто, так как контрольная комиссия должна была прийти со дня на день, как сказал лейтенант.

Здесь, в квартире, подчеркнул он, у меня будет больше покоя и возможности сконцентрироваться, чем в магазине. И до полуночи я мог справиться с этим.

Шестаков, не мешая мне, был в этой же комнате или других помещениях квартиры, убирал, что-то приводил в порядок. Но вечером он ушёл.

«Работай хорошо, Гриша!» - сказал он. - «Чтобы закончить к моменту, когда я вернусь».

Я работал, и задолго до одиннадцати всё закончил.

Но так как лейтенант меня запер, мне нужно было ждать, пока он вернётся. И я решил осмотреться в квартире.

Одна навязчивая мысль не отпускала меня. В спальне я опустился на колени перед кроватью и заглянул под неё. Да – нужно признать, там стояло много чего хорошего. Там стояло огромное количество картонных коробок с лучшей женской и детской обувью. Там же было несколько коробок с мылом и тонкими носовыми платками, не говоря уже об этих деревянных ящиках с московским конфитюром.

А что же спрятано в шкафах и комодах Шестакова!.. Но этого я знать, вообщем-то, не хотел.

Контрольная комиссия была назначена на утро одного из ближайших дней. В 10 часов они должны были прибыть.

В назначенный день Шестаков пришёл на час раньше обычного, с полными руками картонок из своей квартиры. Он распаковал их и заполнил пустые места на полках.

Хаферль дает советы

Комиссия проверяла не так строго, как мы боялись, и всё примерно совпало.

Во время взвешивания больших коровьих шкур, от которых уже что-то было отрезано или они были разрезаны на куски, Хаферль дал мне несколько советов.

«Делай по-хитрому, Гриша! Нужно хитрить, Гриша, потому что пол-пуда будет не хватать…»

Как так, двадцать русских фунтов будет не хватать?

«Да, я знаю, что ушло больше подошв, чем лейтенант записал».

Я стоял за весами, а Хаферль положил в кожу маленькие разновесы, которые взвешивались вместе с кожей. Никто ничего не заметил.

Вечером в котельной я позволил себе расспросить Хаферля об афере с кожей.

Фелия, присутствовавшая при этом, засмеялась.

Выяснилось, что Хаферль уже давно носит ей куски кожи, а она их продаёт.

Хаферль взял слово.

«Подожди, Фелия – сейчас Глазер, Гриша и Миклош! Теперь мы должны всё рассказать. Настало время поговорить о важных вещах. Итак: лейтенант хорошо о себе позаботился. Но он попался. Когда поступали товары, он уже хитрил, чтобы что-то досталось ему, под кровать в его спальне. Это мы знаем от Гриши. И это вообще не вносилось в списки. И лейтенант мог это спокойно забирать себе – если бы не Хаферль. Но Хаферль вынес из магазина 4 пары детской обуви, три пары дамской и несколько пар резиновых сапог – ну, и ещё всякое разное, постепенно, так, что никто ничего не заметил. Таким образом, мы заработали немножко денег, Хаферль, Миклош, Фелия и её грузинский сапожник… Ну, люди! … Глазер и Гриша, что вы скажете на это? … Вы не донесёте. Это ясно как божий день. Потому что как ведь обстоят дела? Глазер ещё более больной, чем раньше. Эти, из реквизиционной комиссии, загонят его с его сумкой в гроб. Зарплату они ему не выплатили. А Гриша, зачем Грише деньги? Когда только выздоровеют господа воинский начальник и Шестаков…! Миклош до сегодняшнего дня тоже без зарплаты… А где тёплая одежда и сапоги, которые нам всем обещал лейтенант? Ничего нет. А что там, в бараках? Что, всё ещё продолжается война с Германией и Австро-Венгрией? А, может быть, люди хотят домой? Да, я хотел бы спросить, почему нас удерживают здесь? Что себе думают эти «белые» весельчаки? Мы что, в лесу?.. Знаете, что я предлагаю? Мы сделаем дыру в магазин, заберём свою зарплату и отправимся, куда каждому нужно… У меня в голове уже давно есть точный план, и я его вам расскажу. Конечно, каждый вправе дистанцироваться от моего плана – но тогда план развалится. Потому что, если один откажется…»

Но Хаферлю не нужно было беспокоиться: мы все попали в его сеть и остались в ней.

У нас, правда, была некоторая отсрочка. Нужно было «добросовестно» подготовиться к осуществлению нашего бессовестного предприятия.

И когда я размышлял над тем, не могу ли я как-нибудь вытащить свою голову из этой петли, на ум мне приходил только Виктор Михайлович, которого я мог бы попросить дать мне взаймы денег на поездку.

Но разве Виктор Михайлович не жаловался мне недавно на свои беды? Его жена перенесла операцию; и ему предстояли большие расходы, связанные со всем этим.

Хотим на сцену

Фелия заронила в мою голову странную мысль, которая не давала мне покоя. Я начал репетировать с ней сцену из Пушкинского «Бориса Годунова». Ночную встречу в саду у фонтана, где сбежавший монах Григорий – лже-царский сын – встречает честолюбивую дочь воеводы Марину.

Так как я неоднократно упоминал о своём дальнем «знакомстве» с директором театра, другом воинского начальника, Фелия захотела, чтобы мы показали ему эту сцену, как только закончим над ней работу.

Я смеялся сначала над этим и пытался объяснить девушке невозможность этого, но она стояла на своём. Она не оставляла меня в покое. В глубине души эта идея, конечно, привлекала меня, хотя я не хотел в этом признаваться, так что, в конце концов, я наполовину согласился. И, таким образом, попал в её клещи. И хотя я только приблизительно наметил срок, чтобы идти к директору, Фелия теребила меня, чтобы я достал деньги, чтобы купить тёмный костюм, рубашку, галстук и новые сапоги. Она советовала мне воровать, как и Хаферль, товары из магазина, которые она сразу же будет превращать в деньги. Вскользь она заметила, что могла бы найти мне комнату в пригороде, недалеко от неё. И, если я не против, то она могла бы меня там навещать.

Хаферль объяснил мне, каким образом из магазина можно незаметно выносить мелкие или средней величины товары. Речь шла о дыре с кулак величиной, которую проделали крысы в одном из самых тёмных углов помещения. Это отверствие выходило в угольный подвал, находившийся рядом с котельной.

Было ясно, что лейтенант об этом не знает. Он постоянно торчал за своей конторкой и за прилавком, в то время как мы пробирались между мешками с сахаром и рулонами ткани, поднимались на полки почти до потолка, и заглядывали в каждый угол во время уборки. Крысиная нора Хаферля была особенно замаскирована; маскировку он постоянно проверял и обновлял.

Крысиная нора принесла мне столько денег, что на базаре я смог купить чёрный пиджак и белую рубашку. Фелия забрала одежду и хранила её где-то в тайнике.

На новые туфли для меня денег не хватило; я был отчасти этому рад, так как хотел оттянуть встречу с директором.

Среди украденного через крысиную дыру была пара великолепных блестящих лакированных дамских туфель, которые Фелия должна была, конечно же, превратить в деньги. Я потом узнал, что она этого не сделала; с этими туфлями она подложила мне большую свинью. Это был день, на который мы запланировали кражу со взломом.

Лейтенант Шестаков запер около 5-ти магазин. Мы с Хаферлем покинули магазин вместе с ним через угловой выход со стороны перекрёстка, как всегда. Он пожал нам руки, ничего не подозревая, и распрощался до следующего дня.

И тут, в некотором отдалении, я увидел прогуливающуюся Фелию. Было ясно, что она хотела перехватить меня, и ждала только, когда удалится лейтенант. Когда лейтенант скрылся из виду, она непринуждённо двинулась ко мне; я пошёл ей навстречу.

Она сразу же обрушила на меня поток слов.

«Немедленно отправляйся в котельную и переоденься! Твои новые вещи я туда уже перенесла. Мы встретимся через час у театра. Я пока сбегаю домой, чтобы привести себя в порядок. Директор театра согласился нас принять. Я была у него и договорилась, что мы покажем ему нашу сцену…»

Это было для меня как гром среди ясного неба. Но что я мог сделать, кроме как подчиниться этой сумасшедшей?

Она повернулась и быстро убежала, не дав мне ничего возразить.

У меня даже не было времени, чтобы разозлиться. Но, уже переодеваясь, я чувствовал, как во мне закипает злость. Я считал, что Фелия поторопилась. Наша сцена ещё не была такой, как я хотел.

Но перед театром этот подавляемый гнев вырвался наружу, так как я увидел Фелию, стоящую перед колоннами этого северокавказского дома муз, и уже издалека заметил, что на ней были блестящие новые туфли, которые я передал ей в сугубо коммерческих целях. Она должна была их сразу же продать. И тогда я заорал на неё.

«Как ты можешь, в открытую, носить эти туфли? Ты сошла с ума? Ты подведёшь нас под монастырь!»

«Успокойся, дорогой!» - шепнула она мне нежно на ушко. - «Завтра я их продам».

«Завтра?»

«Да, завтра… Так как сегодня, перед директором, я хотела быть элегантной».

«Ты не будешь элегантной. Мы не пойдём к директору. Я, во всяком случае, не собираюсь».

«Но он же нам… Он же ждёт нас»

«Меня это не интересует. Я скажу тебе, что меня в данный момент интересует. То, что я сейчас пойду в котельную, переоденусь, и закопаю этот чёрный пиджак и эту чудную рубашку в уголь. И все следы будут уничтожены… Ты что, забыла, что нам в эти дни нужно остерегаться? Избавься от туфель, говорю я тебе!»