Мария Кондратьевна действует
Яркое солнце освещало двор Дороховых. Было вербное воскресенье.
Мария Кондратьевна медленно шла через двор, покачивая бёдрами. Громко и пронзительно она пела припев какой-то народной песни. Она заводила его снова и снова, пока не приблизилась к хозяйственным постройкам, чтобы бросить взгляд через окно находящейся рядом с кухней комнаты. Таким образом, она убедилась, что я в доме. Теперь она знала, что я сижу с книгой за столом.
Уперев руки в бока, Маруся пела своим сильным голосом. Распевая, она не спеша двигалась к навесу, в деревянные сени, где была дверь в кухню.
Золотые и серебряные нити её яркого платка на плечах, сверкавшие на солнце, погасли в тени сеней, и, прекратив пение, девушка открыла дверь кухни. Я уже давно заметил черноглазую. Но я не хотел, чтобы она мне мешала. Я закрыл уши ладонями, будто заучивал что-то наизусть, не отрывая взгляда от русско-немецкого словаря.
Но я слишком плохо знал Марусю. Такие тактические манёвры не могли сработать против её
громкого весёлого наступления.
Невозмутимо, сдерживая смех и постоянно хихикая, она закричала мне в ухо: «Гриша! Нет, Гриша, что это ты тут читаешь в воскресенье? У тебя песенник? Покажи!»
«Это не песенник»,- сказал я.
«Но это, конечно, не русская книга? Наверняка, немецкая?»
«Нет, она и русская и немецкая»
«Что? Всё вперемешку? Разве такое может быть? наверняка, какие-нибудь глупые истории?»
«Нет, не истории. Просто слова».
«Слова? Что же ты с ними делаешь?»
«Я учу некоторые».
«Учишь?»
«Конечно, чтобы лучше говорить с вами».
«Чего ты только не делаешь! Чудеса, да и только! Там что, все слова, какие есть на свете? Покажи!... Покажи мне!»
Она вырывает книгу из рук и садится за стол.
Я говорю: «Все слова здесь стоят по порядку».
«Да, верно, верно, по алфавиту»,- говорит она и листает. - «Но что за ними стоит, нельзя прочитать. Это по-немецки? Прочитай мне!»
Я читаю ей несколько слов; она смеётся.
«Как звучит! Вы так говорите? О, мне тоже нужно научиться, это было бы здорово».
«Ты же можешь выучить», - говорю я.
«Да, я это выучу. Мне это нравится. Научи меня, Гриша. Скажи мне слова, как у вас люди говорят, а я их запомню… Ну, скажи же!»
«Какие слова ты хочешь знать?» - вынужден спросить я. Мне теперь трудно выпутаться из этой ловушки, к тому же не знаю, что ещё за этим может последовать.
«Ну? Какое слово ты хочешь?» - спрашиваю я.- «Ты же можешь читать по-русски, покажи мне слово, а я скажу, как это звучит по-немецки!»
Она листала туда-сюда и искала, водя пальцем по строчкам. Потом она вдруг закричала: «Вот это, что это?»
Она показывает на слово и закрывает русские буквы, так что видно только немецкое слово.
«Что это значит? Читай!»
«Целоваться!» - читаю я.
«Как? … Как ты сказал? Прочти ещё раз!»
Я повторяю. «Целоваться!» - говорю я.
Пытаясь это повторить, Маруся всё время смеётся.
«Зюх киссэн? Да, Гриша? Зюх киссэн? Так правильно, да?.. А, Гриша -- »
Она озорно смотрит мне в лицо. «Что же это значит, Гриша?»
«Убери палец!» - сказал я. - «Ты пальцем закрываешь, что оно значит».
«Нет, нет», - кричит она.- «Ты должен мне сказать, что это значит. Я хочу посмотреть, знаешь ли ты это русское слово».
«Я его не знаю»,- сказал я, хотя очень хорошо знал, что это значит целоваться.
«О, ты должен его знать. Ты просто мне не хочешь сказать, что знаешь его».
«А если я действительно его не знаю?»
«Тогда ты глупый, Гриша! Тебе не стыдно, Гриша, так плохо знать русский?»
И она снова листает книгу.
«Я хочу спросить тебя о другом слове, Гриша, не знаешь ли ты его тоже».
«Ну, спроси! Я не могу знать все слова».
«Итак - например», - начинает она и делает вид, как будто ищет какое-то особенное слово.- «Скажи мне, что значит - поцеловаться?
«Поцеловаться?» - говорю я.- «Что это? Я не знаю. Я этого ещё никогда не слышал и не читал».
«Нет? Ты этого не знаешь?»
«Нет».
«Тогда я тебе объясню».
Она хватает меня за голову. «Иди сюда!»- говорит она и целует меня в губы.- «Видишь, вот это оно и есть. Так это делается».
Всё это произошло очень быстро. Такой способ действия – в любой ситуации – был свойственен Марусе. Это обеспечивало ей, особенно если касалось мужчин, опережение и превосходство. Пока он ещё только собирался решиться на что-то, Маруся приступала к действию. Именно так это произошло прошлым летом с сыном псаломщика, которого она попыталась соблазнить. То, что её застукали с ним ночью во время сенокоса под стоящей телегой с сеном, было концом этого романа. Деревенские долго и зло болтали об этом. Не всякий роман кончается хорошо. Маруся надеялась, что следующий закончится лучше.
И действительно, ещё до конца года мы смогли убедиться в умении Маруси действовать в нужный момент.
Пасхальные подарки
В субботу перед пасхой Кондратий Артёмович сидел в беседке, перед ним лежали несколько предметов свежего белья, которые он, наряду с другими предметами одежды, должен был поделить. Этот ритуал, следуя патриархальной традиции, он выполнял из года в год. Конечно, он отвечал только за мужское бельё, и так как зятья и старшие сыновья сейчас отсутствовали – перед ним лежала лишь небольшая кучка вещей. Так как я уже с давних пор был членом этого дома, мне тоже дозволялось стоять на ступеньках к беседке, чтобы получить своё вознаграждение. Отчасти удивляясь, я принимал подаваемые мне вещи: красивую пасхальную рубаху, по деревенской моде с тремя пуговицами слева на планке; какой-то показавшийся мне неуместным древний жилет; и ещё более странные штаны. Они были сшиты из кожи молодого телёнка, мехом внутрь.
Как и положено, я поблагодарил и вновь удалился в свою комнату рядом с кухней. Там я ждал Настю.
И пока её не было, мои мысли крутились вокруг этих, так обидевших меня, штанов, с помощью которых старый Дорохов хотел выпутаться из истории, важной для меня.
Зимой я много раз обращался к нему – по поводу штанов, чтобы заменить старые, вконец износившиеся. Я хотел появляться во дворе, перед женщинами, и в других местах, в приличной одежде.
«Да, Гриша, да, как только кто-то из женщин пойдёт на базар, она купит для тебя ткань. Твоё желание будет выполнено».
Так говорил он, изображая великодушие, но не желал расставаться со своими рублями, как экономный хозяин – и ничем не отличался от Павла Павловича, который так и не купил обещанные кожаные сапоги, или от Самойловских братьев, удержавших мою последнюю зарплату.
Мороз и холод уже давно прошли, и вот теперь, когда солнце день ото дня всё жарче, и работать во дворе можно в рубашке, старому хитрецу втемяшилось подарить мне эти меховые штаны! Я что, эскимос? Какую работу я должен был выполнять в этих тёплых штанах? Работать в них в поле? Такой пасхальный подарок мне казался издевкой».
Но тут передо мной появилась Настя, рядом с которой гнев и раздражение сразу улетучивались.
Я практически не заметил, как она подошла. Она всегда появлялась тихо и незаметно. Как хорошо она умела это делать!
А какие пасхальные подарки она принесла? То, что она разложила передо мной - это были подарки любви, тайно сшитые ею самой: красная сатиновая рубашка и светлосерые брюки очень элегантного покроя; о таких я не мог и мечтать.
Что я на это мог сказать!? Я даже и не мечтал о чём-то подобном, и поэтому только заключил дарительницу в объятья. Её прекрасное лицо светилось гордостью и страстью, а также радостью за собственную работу; она ведь видела, как мне всё понравилось, как тронут я был.
Но всё же нам пришлось расцепить свои объятья. Мы услышали, что приближались Мариша и Маруся. От этих любопытных дам трудно было спрятаться. Не прошло и нескольких минут, как они ввалились к нам и, громко удивляясь, набросились на мои подарки.
«О, всё новое, всё новое!» - кричала Маруся.
«Даже новый жилет!» - смеясь, перекрикивала её Мариша.
«Откуда у тебя всё это, Гриша?»
«Кто тебе сшил красную рубашку?»
Я спокойно ответил: «Кое-что мне дал Касьян…»
«Да, кое-что, кое-что…», - прервали они меня, - «Но не всё!»
«Нет, Гриша, кое-что здесь от кого-то другого. Не так ли, Гриша?»
«Да», - сказал я, - «Это так, но это не ваше дело».
«О», - закричали обе,- « можно подумать…»
«Что можно подумать?»
«Красную рубаху тебе подарила девушка».
«Лежанская девушка, голубчик!»
«Потому что красный – значит любовь».
Настя стояла в сторонке и смеялась.
«Уймитесь»,- сказала она добродушно.
«Неужели обязательно говорить так громко и нахально? Что Гриша о вас подумает?»
Направляясь в сторону кухни, она пыталась уговорить расшумевшихся подружек немножко помочь ей: ещё ведь было нужно перенести в дом всё испечённое и нажареное.
«Сейчас, Настенька», - кричали они, - «Сию минуточку!»
Но они не могли уйти так просто. Мне нужно было непременно снять куртку, чтобы продемонстрировать им, как мне идёт серая шёлковая жилетка.
« Почему её?» - спросил я. - «Я вообще не собираюсь её носить».
«Не будешь носить? Это ещё почему?»
«Ну, она…», - Я искал слова, чтобы сказать, что она не модная (устаревшего фасона).
Но они уже кричали, что жилетка очень подойдёт мне; нужно только найти к ней серый галстук. Ведь я, как городской житель, у себя в Германии ношу, наверное, даже цилиндр и лаковые туфли.
«Да, да, да!» - попытался я их утихомирить. «Но сейчас я не горожанин. А для двора русского крестьянина шёлковая жилетка ну никак не годится…»
Я быстро побросал все вещи в свой сундук, только чтобы избавиться от этих модных советчиц. Я торопливо схватил в сенях вилы и пошёл кормить скотину.
Хороший наездник
После пасхи, когда закончили пахать, я выехал в степь. Перед собой я гнал двадцать волов, чтобы передать их там пастуху.
Я ехал целых семь часов.
Поздно вечером, уже при звёздах, я наконец добрался до пастуха и меня пригласили поужинать и переночевать. Но я от всего отказался и заторопился домой.
Я поскакал напрямую по степи, как калмык. Длиную казачью станицу Роговскую (в Лежанке её называли – Куркулёвка), которую на телеге не проедешь и за три четверти часа, моя кобыла одолела за 10 минут. А потом она стала замедлять ход. Я понукал и стегал её безбожно. Но она вдруг остановилась, как бы возмутившись. Она могла ещё бежать, но притворилась уставшей, чтобы отдохнуть. Взбешенный, я слез с неё, осмотрел её внимательно и раскусил её притворство. Меня охватил гнев; я вновь вскочил на неё и стегал её так немилосердно, что лошадь диким галопом помчалась дальше, и в мгновение ока доставила меня домой. В полночь я был у Насти.
Расстались мы, только когда прокричал петух.