ЦЕНА КРЕСЛА ГЕНСЕКА ООН — ЧЕЧНЯ

Май 2001 года подарил новое доказательство того, до какой степени глубоко во времена Путина мы увлеклись реставрацией времен Брежнева. Как только влиятельная международная правозащитная организация Human Rights Watch (HRW) обнародовала доклад лишь об од­ном из сотен массовых захоронений гражданского насе­ления в Чечне, приурочив его выход в свет к прилету в Москву генсекретаря ООН Кофи Аннана, и потребовала усилий международного сообщества, в первую очередь, конечно, ООН, для проведения полноценного рассле­дования — тут-то и поднялась волна кремлевских опро­вержений, гневных откликов и отповедей, а высокопо­ставленные чиновники, обычно бегающие от телекамер, скоренько нашли время, дабы поделиться информаци­ей, что «ничего похожего нет».

С чего это вдруг власть так нервно заерзала на стуле, будто ей кнопку подложили? И можно ли вообще счи­тать такой «кнопкой» визит генсекретаря Аннана? И по­чему, в конце концов, высший ооновский дипломат про­молчал там, где это было неприличным, исходя из за­нимаемого им поста, и требовались хотя бы человече­ское сочувствие да пара пусть протокольных, но все же слов о необходимости обуздать военную преступность в Чечне?

Нет сомнений, мы присутствовали при заключении бизнес-сделки на человеческих костях. Это был выгод­ный, с профитом для каждого, контракт двух «высоких сторон»: Кремля и первого лица ООН.

Но при чем здесь тогда нервозность? Это мельтеше­ние с комментариями придворных лгунов? Все вполне логично. Первая нервическая реакция была связана с тем, что российская сторона, не будучи до конца уве­ренной в «его превосходительстве», крайне опасалась, что сделка в последний момент, после доклада HRW, сорвется.

Однако обо всем по порядку. Сначала — главные по­ложения доклада правозащитников, который представ­ляет собой очень детализированный, почти прокурор­ский текст о массовом захоронении, обнаруженном в ян­варе—феврале 2001 года недалеко от Грозного и через дорогу от Ханкалы, главной российской военной базы в Чечне. Общее число обнаруженных там трупов — 51. Как удалось обнаружить это массовое захоронение? Инфор­мация о первом из трупов — Адама Чимаева (исчез 3 де­кабря 2000 г.) — попала в руки семьи Чимаевых в ре­зультате коммерческой сделки: родственники выкупили координаты захоронения у офицера, имевшего отноше­ние к охране Адама, когда он находился на территории военной базы, за сумму в 3000 долларов (в рублевом эквиваленте). После произведенной оплаты семье было по­зволено забрать труп.

Дальше по Чечне пошел слух об этом, и в Дачное хлынули родственники других бесследно исчезнувших че­ченцев. В результате 19 тел были идентифицированы. Но 32 — нет, и 10 марта 2001 года, без предварительной огласки, неопознанные трупы были захоронены воен­нослужащими без сохранения положенных в таких слу­чаях биопроб. В своем докладе HRW приводит многочис­ленные свидетельства о поведении прокуратуры, россий­ского правительства и президентских структур в этот момент, называя его неадекватным.

Российская власть не желала никаких выяснений дела о массовом захоронении, полностью отрицая, что это дело рук военнослужащих. Но правозащитники «выписа­ли рецепт» и международному сообществу — оно также оказалось глухо к трагедии Дачного. США, Евросоюз, Европарламент и ОБСЕ фактически сделали все, чтобы затушевать эту историю, а Алваро Хиль-Роблес — глав­ный европейский комиссар по правам человека — слетав на инспекцию в Чечню сразу после обнаружения захо­ронения (27—29 февраля), даже не посетил Дачное и не встретился с родственниками опознанных. Кроме того, HRW дает разъяснения, какие основополагающие доку­менты ООН Россия нарушила и как ООН, фактически получив плевок, это дипломатично не заметила.

Резюме доклада — возобновление расследования по массовому захоронению в Дачном обязательно. Для чего должна быть срочно создана специальная международ­ная комиссия, первое дело которой — эксгумация трид­цати двух спешно захороненных неопознанных трупов си­лами Международного Красного Креста, группы содей­ствия ОБСЕ, экспертов Совета Европы, представителей Комиссии по правам человека ООН. Фактически пози­ция НК\У — установление в некотором роде междуна­родного протектората над дальнейшим расследованием трагедии Дачного.

Чтобы понять реакцию Кремля и генсекретаря Анна-на на такие эскапады, приглядимся повнимательнее к тому, что происходит в ООН образца весны 2001 года. И прежде всего к самому Кофи Аннану. Возможен ли в прин­ципе подобный международный протекторат в Чечне под эгидой ООН? Что может генсекретарь?

Надо сказать, когда доклада HRW еще не было и в помине, равно как и общественного скандала, с ним связанного, «Новая газета» уже пыталась найти ответ на те же самые вопросы в Нью-Йорке, причем непосред­ственно в штаб-квартире ООН. Более того, в самых что ни на есть дипломатических кулисах-кулуарах — комнате отдыха между заседаниями Совета безопасности, где ва­рится международная «гуманитарная» политика. Есте­ственно, в эти скрытые от посторонних глаз места кор­респондента «Новой газеты» провели и представили «кому надо» нелегально. И тому, кто это сделал по нашей просьбе, огромная благодарность, поскольку пошел он на это именно потому, что знал вопросы, меня интере­сующие, истинную цель и причину нелегального про­никновения в кулуары Совбеза. А именно: что может сделать ООН для разрешения тяжелейшего чеченского кризиса? Как остановить непрекращающиеся страдания гражданского населения в Чечне? Каковы реальные, не паркетные, настроения в Совбезе? Возможен ли меж­дународный протекторат?

Эти вопросы родились не случайно, а из огромного объема информации о реальной обстановке в Чечне — не той, что старательно вырисовывают помощники в бу­магах, подаваемых президенту, и не той, что полита ро­зовым сиропом теленовостей. За этими вопросами — одна-единственная движущая идея: как остановить войну и прекратить массовые нарушения прав человека в Чечне? А также разложение армии, стремительно теряющей че­ловеческий облик.

Моя позиция, основанная на обсуждении десятков вариантов мирного урегулирования с сотнями жителей Чечни — и простых, и занимающих какие-либо посты, живущих и в Грозном, и в селах, и равнинных, и гор­ных, — сегодня такова: в ситуации, как она сложилась к весне 2001 года, без международного протектората обой­тись уже невозможно. И хотя сегодня официальная Мос­ква не желает даже думать в подобном направлении, счи­тая его унизительным для себя, такой исход неизбежен. Третья сторона необходима как воздух — ей предстоит развести на время противоборствующие стороны (а се­годня это отнюдь не боевики и федералы, как уверяет официальная кремлевская пропаганда, а федералы и гражданское население), утихомирить страсти, насколь­ко это возможно, и повести дело к смягчению позиций.

Но вернемся в Нью-Йорк, в Манхэттен. Большинство опрошенных дипломатов, работающих в Совете безопас­ности ООН, от которого зависит введение миротворче­ских сил ООН в любой из регионов, сошлись во мне­нии, что «провести вопрос» практически невозможно. Для направления миротворческих сил с мандатом от Совбе­за требуется согласие двух противоборствующих сторон. В данном случае гражданское население, принимающее на себя ежедневный удар нарушений прав человека, не мо­жет быть признано в соответствии с документами ООН одной из таких «противоборствующих сторон». Ну а о «со­гласии» российского правительства говорить, конечно, не приходится.

Однако есть и другой вариант получения мандата ООН на подобный протекторат: так называемая «силовая опе­рация по установлению мира», предусмотренная седьмой статьей. (Именно по этому официальному протоколу протекали памятные события в Ираке и Югославии, за­вершившиеся спустя какое-то время большими непри­ятностями для США, лишившихся места в Комиссии по правам человека ООН.) Если суметь подвести чеченский кризис под седьмую статью, уверяли совбезовские дип­ломаты, то согласие «противоборствующих сторон» не потребуется.

Но Ирак и Югославия — это не Россия. Ирак и Юго­славия — просто члены ООН, в то время как Россия — постоянный член в Совете Безопасности с правом вето. Решение по седьмой статье принимает Совбез. И это зна­чит, вносить в Совбез подобные предложения можно кому угодно и сколько душе угодно, но обсуждение их будет длиться вечность, а результат предопределен точкой зре­ния российского правительства. Не хочет Россия — не может Совбез.

Большинство дипломатов, работающих в Совбезе, пришли к одному-единственному выводу: вариант с ми­ротворческой деятельностью ООН в Чечне исключен, и не надо тешить себя иллюзиями. Единственный, кто мо­жет повлиять на ситуацию и помочь выйти из тупика, — это лично генеральный секретарь ООН.

Далее — речь о Кофи Аннане. Можно ли на него наде­яться? Именно этот вопрос был задан дипломатам Сов-беза. И уже тогда, в конце апреля, они говорили о сцена­рии, воплощенном позднее в Москве: Кофи Аннан аб­солютно глух к положению с правами человека в Чечне (а значит, и к докладу НК\У). Кстати, то были не просто дипломаты третьего звена, а работающие под непосред­ственным руководством Кофи Аннана, и они уверяли, что ему сегодня все равно, кто и как страдает на кро­шечном пятачке планеты, раз этот пятачок располагает­ся на территории Российской Федерации. Ему важно дру­гое: остаться на второй срок генсекретарства. Любой це­ной. В нашем случае цена — Чечня. И генсекретарь будет молчаливо «благословлять» войну на Северном Кавказе до тех пор, пока Россия поможет ему сохранять кресло.

Ну а уж как удобен такой «креслолюбивый» Кофи Аннан для России, думаю, сомнений нет ни у кого. Вся советская политика на том и строилась (а сейчас — ее явственный ренессанс), что коммунистические лидеры оказывались чем-то выгодны западным и международ­ным VIP-лицам, в результате чего последние закрыва­ли глаза на кошмар, именуемый жизнью в СССР, и под­кармливали режим дотациями и займами, только бы он не грозил социальными катаклизмами.

Итак, в Москве все случилось в лучших традициях советских времен: сделка на высшем уровне благополуч­но состоялась — по сути, точно такая же, какими они были в коммунистические годы. Путину удобен Кофи Аннан на посту генсекретаря ООН, поскольку сговорчи­вый и при нем давления на Россию в связи с Чечней вряд ли стоит опасаться. Аннану нужен Путин как голос на выборах. Если учесть, что сегодня подобные заморочки характерны и для отношений России с Евросоюзом, Европарламентом, ОБСЕ и др. и пр., то ждать манны небесной нам не приходится.

Мир, Запад, сообщество отступились и позволяют на­шей власти творить в Чечне все, что ей хочется, одно­временно выдав индульгенцию на официальную ложь и демагогию. И тем все туже закручивая чеченский узел. Вспомните: ведь это уже было. Именно молчаливое со­гласие международного сообщества с «показательным Чернокозовом», следственным изолятором в Чечне, постепенно превращенным в потемкинскую деревню с целью приема высоких международных гостей и вполне их устраивавшим, спровоцировало дальнейший разгул: когда люди десятками, а потом и сотнями стали не в тюрьму попадать, а попросту исчезать, после чего их тела и находили лишь случайно, захороненными так, что и комар носу не подточит.

Поэтому даже если под давлением HRW Москва со­гласится продолжить расследование массового захоро­нения в Дачном, то через некоторое время Дачное по­стигнет судьба Чернокозово. Как бы кощунственно это сейчас ни прозвучало, но Дачное ожидает участь образ­цово-показательного захоронения — власть всячески из­ворачивается. И скоро, будьте довольны, в Дачное сби­тыми стайками повезут иностранных журналистов и парламентариев...

Это и будет итогом доклада, рожденного HRW с це­лью давления на генсекретаря ООН. Как ни прискорбно.

А что в Чечне, поменянной Кофи Аннаном на крес­ло? Все то же самое — волна ужаса, лжи и террора.

14 мая 2001 года к дому семьи Бардукаевых в райцент­ре Урус-Мартан подъехал БМП без бортовых номеров — в январе из этого дома во время «зачистки» увезли шес­терых мужчин, троих из которых вскоре отпустили, а о судьбе остальных почти полгода семья ничего не знала. Офицер, слезший с БМП, используя один в один мето­ды полевого командира Арби Бараева (помните отрезан­ные головы западных инженеров на снегу?), показал родственникам фотографии с трупами братьев Бардука­евых (те их опознали) и потребовал 1500 долларов за то, что укажет место захоронения. Все то же самое, что с Дачным и первым трупом Адама Чимаева.

СПЕЦОПЕРАЦИЯ «ЗЯЗИКОВ»

Война, когда в ней столько заинтересованных, стано­вится живым организмом. А значит, обязательно вырас­тает из своих штанишек.

Так Чечня потребовала соседней Ингушетии, для чего Кремль привел там к власти того, кто эту войну способен допустить.

Десятый год подряд Ингушетия — прифронтовая поло­са. И вот, прифронтовая потихоньку становится фрон­товой. Процесс превращения гражданского мира в граж­данскую войну называется «президентскими выборами» в стране «управляемой демократии» — идет борьба за мес­то Руслана Аушева, зимой 2002 года ушедшего с поста главы республики «по собственному желанию». Второй тур был 28 апреля. 7 апреля в него вышли Алихан Амирханов, депутат Госдумы, и Мурат Зязиков, генерал ФСБ и пер­вый заместитель полномочного представителя президен­та в Южном федеральном округе (ЮФО). Вот как выби­рали Зязикова.

Изнасилованный суд

На Хасана Яндиева, судью Верховного суда Ингуше­тии, трудно смотреть — у него лицо добитого человека. Истерзанное, бледное, как из-под пыток. В глазах — пу­стота тупика, будто похоронил семью. За плечами у Ха­сана Ирагиевича — всеми уважаемая жизнь: десять лет судейского стажа, два года работы министром юстиции республики. И действительно, похороны: принципов и иллюзий относительно места судебной власти в стране. Без сомнения, Хасан Яндиев войдет в новейшую исто­рию России как судья, на которого в апреле 2002 года

навалилась вся вертикальная теперь махина исполни­тельной власти и потребовала превращения судопроиз­водства в орган политического регулирования.

— Я не поверил, когда это услышал. Невероятно. Неправдоподобно... — скажет позже, стоя в коридорах Верховного суда Ингушетии, Генрих Падва, знамени­тейший наш адвокат, которому есть с чем сравнивать: почти полвека практики, начиная, между прочим, с 1953 года.

В конце марта Хасану Яндиеву досталось дело о сня­тии с предвыборной гонки одного из главных претен­дентов на пост президента Ингушетии — Хамзата Гуце­риева. И хотя все заседания по этому делу проходили под ожесточенным прессингом со стороны чиновников ЮФО, которые бесцеремонно проталкивали решение в пользу другого кандидата — генерала ФСБ Зязикова, и по ко­ридорам суда шныряли господа с характерно непримет­ными лицами, и они же «провожали» судью домой, и встречали его на пороге по утрам, — Хасан Ирагиевич относился к этому философски, поскольку всякое видел в жизни.

1 апреля, к концу дня, судья с двумя заседателями ушли в совещательную комнату — святая святых, куда нет доступа никому, — выносить решение.

3-го утром они были готовы его огласить. Около один­надцати утра господа «зязиковцы» — из числа сотрудни­ков полпредства ЮФО, вошли к судье в совещательную комнату, нарушив ее тайну, а вместе с тем Конститу­цию страны и целую вереницу законов (ответственность, между прочим, уголовная), вручили Яндиеву телеграм­му из Верховного суда РФ, подписанную заместителем его председателя Ниной Сергеевой, в которой судье пред­писывалось отдать дело фельдъегерю, для перевозки в Москву, после чего председатель Верховного суда Ин­гушетии Даутхасан Албаков, сопровождаемый своим за­местителем Азамат-Гиреем Чиниевым, собрал разло­женные на столе листки дела и унес. Все. Вскоре инфор­мационная лента ИТАР-ТАСС отстучала сообщение: Верховный суд РФ рассмотрел дело и аннулировал регистрацию Хамзата Гуцериева в качестве кандидата в пре­зиденты.

Мне Хамзат Гуцериев — никто. Не брат, не сват, а просто человек-функция — министр внутренних дел Ингушетии самых лихих времен «антитеррористической операции на Северном Кавказе», действия которого, именно в качестве министра-силовика на ближайших подступах к Чечне, лично меня неоднократно крайне раздражали на протяжении двух с лишним лет. Однако мало ли кто кому не нравится? Закон есть закон. Зато для Путина Гуцериев — очень даже кто: брат олигарха, с которым идет битва. И это в современной России уже повод как для насилия над судом, творимого, между прочим, госслужащими, живущими на наши с вами день­ги, так и для морального уничтожения судей, не желаю­щих принимать условия антиконституционной игры.

Страх превыше всего

- Насколько существенно такое нарушение закона для выборов? — это вопрос Мусе Евлоеву, юристу рес­публиканской избирательной комиссии.

- Такие выборы можно признать недействительны­ми, — таков его ответ.

- Можно? Или обязаны?

Муса убирает глаза, такие же добитые, как у судьи. Юрист молчит — он хочет жить и работать. А для этого в сегодняшней Ингушетии лучше молчать и делать вид, что повинуешься несущемуся на тебя катку — ЮФО, протаскивающему Зязикова, угодного Кремлю. Именно такими словами десятки и десятки людей объясняли, какова атмосфера в республике.

На календаре — 19 апреля, пятничный вечер. По ко­ридорам Верховного суда Ингушетии туда-сюда бродят те же самые господа, сослуживцы Путина и Зязикова, они слушают, кто о чем говорит и спрашивает, что отве­чает Муса Евлоев, кто за кого, а подслушав, спускаются лишь несколькими ступеньками вниз и кому-то все это

докладывают по мобильным телефонам. В докладах фик­сируется все: кто на какой машине приехал, у кого води­тель, кто пешком в суд пришел... Наглая фээсбэшная сви­стопляска — еще накануне, из Москвы, по рассказам казавшаяся некоторым преувеличением воспаленного предвыборными страстями сознания.

Именно в такой обстановке мы ждем нового судебно­го заседания — о признании регистрации ряда кандида­тов недействительной в связи с подкупом избирателей, и теперь «эстафету Яндиева» готовится принять судья Магомед Магомедович Доурбеков. Настроение, как пе­ред боем. Доурбеков нервничает, но сдерживается, ему очень трудно... Он знает, что Хасан Яндиев после слу­чившегося попал в реанимацию с тяжелейшим стрес­сом, с трудом теперь поправляется, хоть и ходит на ра­боту. Он знает, что Яндиев написал заявление на имя Генерального прокурора России с требованием защитить закон, и это заявление, сделав круг над Москвой и буду­чи ей невыгодным, опустилось сюда же, в Ингушетию, и попало прямо к тем, кто должен отвечать за свои по­ступки в соответствии с уголовным законодательством. Он знает, что единственным результатом правдоиска­тельства судьи Яндиева стало представление президенту Путину о досрочном прекращении его бессрочных пол­номочий...

Надо признать, в этот день судья Доурбеков выдю­жил, несмотря на чудовищные порой требования, дав­ление и даже оскорбления зязиковской стороны. Резуль­таты первого тура голосования не были отменены. Одна­ко кто даст гарантию спокойствия дня завтрашнего?

— Ну зачем они нас ломают через колено? — спра­шивали люди. — Мы все равно не примем навязанного. Что бы ни случилось.

И тут же добавляли: «Не упоминайте мою фамилию». Следующий собеседник — и та же просьба: «Только не упоминайте... У меня — дети... Я работы лишусь».

Просили все. Без исключения. Депутаты ингушского парламента, члены ингушского правительства, бравые военные, адвокаты, учителя, журналисты, порассказав­шие, как в минуту (это не преувеличение!) сегодня уволь-

няют в Ингушетии коллег только за случайное появле­ние в кадре рядом с кандидатом в президенты, который не Зязиков.

- Но кто? Увольняет?

- Петр Земцов.

Публично изнасилованная судебная власть Ингуше­тии — конечно, самая циничная из спецопераций по «назначению Зязикова президентом Ингушетии», как точно выразился один из собеседников. Но не единствен­ная. Другую спецоперацию тут произвели над свободой слова, также конституционно гарантированной. Накану­не предвыборной гонки «Москва поменяла», как тут говорят, председателя гостелерадиокомпании «Ингуше­тия» — на этого самого увольняющего Земцова, спу­щенного из Москвы для выполнения выборного гос­спецзаказа.

И Земцов не дремлет. Им запрещен, к примеру, даже перегон видеоматериалов о других, кроме Зязикова, кан­дидатах — из Назрани куда-либо. И надо ехать в Север­ную Осетию, во Владикавказ, чтобы, к примеру, в но­востях НТВ появился сюжет, в котором идет речь о ком-то, кроме Зязикова. А ехать во Владикавказ и возвра­щаться в темноту — это не так просто, как может пока­заться: двигаться предстоит по весьма пустынным доро­гам того района, где целыми днями шныряет сегодня кортеж так называемого «Главного федерального инс­пектора Южного федерального округа» по фамилии Ке-лигов. Кортеж, а попросту наемная банда, как раз и под­жидает на большой дороге неподконтрольных, пока еще не сломленных людей, устрашает и журналистов, в том числе.

Муса Келигов, для информации, — не какой-нибудь Махно-2002, не Хаттаб со товарищи, а главный агитатор за Зязикова, лицо официальное, человек, олицетворяю­щий власть президента Путина, о чем везде и кричит, опираясь на автомат Калашникова. Он — коллега канди­дата Зязикова по работе в ЮФО, сподвижник и замес­титель самого полпреда генерала Казанцева. Кроме того, Келигов — господин родом из Малгобека, бывший вице-президент «Лукойла», — в данный момент совмещает

госслужбу с активным и жестким прибиранием к своим личным рукам государственного нефтяного концерна («Ингушнефтегазпром»), головной офис которого нахо­дится как раз в Малгобеке, по месту расположения ос­новных ингушских нефтескважин.

Результат? Нешуточный, между прочим. Всеобщий страх.

Депутатский десант

20 апреля в Ингушетию прилетела делегация из двад­цати депутатов Госдумы, представителей разных фрак­ций — посмотреть, что к чему. Думцы разбились на груп­пы и разъехались по республике. По четырем маршру­там — на встречи с людьми. Так вот, в Малгобеке, рай­центре, стремительно становящемся «келиговской» вот­чиной, депутатов просто не пустили в районный дом культуры, где должна была состояться их встреча с мал-гобекцами. Причина проста — у Келигова не было уве­ренности, что депутаты будут агитировать за Зязикова, и распоряжением Мухажира Евлоева, начальника райот­дела милиции, зятя этого самого Келигова, человека, запугивающего народ тем, что, если Зязиков не побе­дит, «мы вам устроим», — встреча депутатов с людьми была запрещена...

Впрочем, депутаты, попавшие в столь непростой се­годня Малгобек, не растерялись — а это были эспээсов-цы Вера Лекарева, Андрей Вульф, Владимир Семенов, Владимир Коптев-Дворников, Александр Баранников — и прямо под проливным дождем поговорили с несколь­кими сотнями собравшихся людей.

— Мы бы могли, конечно, войти в дом культуры, устроив скандал, например, — рассказывает Вера Лека-рева. — Но мы чувствовали: в воздухе пахнет провокаци­ей. На это и расчет, что сдадут нервы... Вокруг бродили какие-то странные люди с нехорошими лицами. И мы решили просто всех успокоить... Честно говоря, я бы лично никогда не проголосовала за депутата, которого так навязывают.

О том же своем ощущении — вот-вот что-то должно случиться как результат действий федерального чинов­ничества, поставившего республику на дыбы, — гово­рит сегодня в Ингушетии большинство. «Что-то» люди определяют так: провокация, управляемый взрыв не­годования, резня, чуть крови пустят — и уже не оста­новить...

И вот, 19 апреля — очень плохой сигнал. Из Москвы, из МВД, прямо в подтверждение страхов, заполонив­ших Ингушетию, — секретная служебная спецтелеграм­ма. Вот она — беспрецедентная для прифронтовой поло­сы вообще, а для прифронтовой полосы, оказавшейся в нынешней конкретной ситуации, — тем более: «Назрань МВД Погорову Командируйте МВД России служебным вопросам сроком 10 суток полковника милиции Тамас-ханова ИА полковника вн/сл Ильясова М-С Э полков­ника милиции Гиреева ИХ полковника милиции Яры-жева ИС прибытие 22 апреля с.г. Грызлов».

В переводе со служебного на нормальный это надо читать следующим образом: четырех заместителей рес­публиканского министра внутренних дел (Ахмеда Погорова) от имени министра БД России Бориса Грызлова отзывают в Москву как раз на самые сложные для Ингу­шетии 10 дней: последнюю неделю перед вторым туром, дни голосования и подсчета.

Такого никогда еще не случалось. Наоборот — для под­держания порядка, причем в любом регионе, всю мили­цейскую «верхушку» на выборы отзывали из отпусков, просили выйти с больничных... Ингушетию готовят к войне?

В маленькой республике, где все про всех знают, вклю­чая перечисленных полковников, — знают в том числе и то, за кого они могут повернуть подчиненных себе лю­дей, спецтелеграмму восприняли обреченно: значит, все подтверждается, эти несколько сотен понаехавших ото­всюду фээсбэшников, колесящих сегодня по ингуш­ским дорогам почему-то в одинаковых «Тавриях», что-нибудь устроят, благо столько отчаявшихся беженцев. В МВД же остается только зязиковец Погоров, беспорядки будут спровоцированы, и Погоров «с беспорядками не справится»...

Зачем? Никто не сомневается: когда совсем не оста­лось шансов для победы генерала ФСБ, это нужно, что­бы официально провозгласить «невозможность проведе­ния выборов» и необходимость «назначения» главы рес­публики. Так и завершится спецоперация по возведению Зязикова на ингушский престол. Именно то, о чем уже два месяца назад открыто говорили людям чиновники ЮФО: «Что бы вы ни делали, будет Зязиков. Так реши­ла Москва. Вариантов нет. Не изберете — все равно на­значат».

Зязиков и зязиковщина

Однако кто же он, этот человек, которым уже пугают ингушских детей? Как сообщил Алексей Любивой, его главный представитель: «Я запрещаю ему общаться с прессой».

Что ж, позиция. При которой ничего не остается, как поглядеть на окружение. Стан зязиковских активистов-агитаторов состоит из двух частей.

Во-первых, вышеупомянутые сотрудники ФСБ, при­командированные в Ингушетию на предвыборное время из многих российских регионов, которые, не слишком скрываясь, в разговорах с людьми почему-то приравни­вают «поражение Зязикова к плевку в сторону всей рос­сийской контрразведки».

Во-вторых, обиженные и несостоявшиеся при аушев-ском президентстве ингуши, большая часть которых дав­но и постоянно живет в Москве, поскольку в свое время не сработалась с Аушевым. Они заседают в главном пред­выборном штабе Зязикова в Назрани на улице Осканова. Спрашиваю начальника штаба Салмана Наурбекова и за­местителя начальника Харона Дзейтова:

- Чем хорош ваш кандидат? Расскажите.

- Главное, в отличие от всех, он — кристально чис­тый человек.

- Почему вы так считаете? Докажите.

- Потому что он — из кристально чистой службы. Извините, но все хорошо в меру...

...В мае Зязиков приведен к присяге. Через неделю в Ингушетию вошли войска. Через месяц началось насиль­ственное перемещение беженцев в Чечню... Кремль хо­чет, чтобы война продолжалась. Значит, она и продол­жается.

МЫ — ВЫЖИЛИ! ОПЯТЬ!

Во Владикавказе, на одной из центральных его улиц, есть кафе — обычное североосетинское кафе. Из доро­гих — где повсюду полно зеркал и по стенам развешаны искусственные зеленые растения, изображающие домаш­ний уют, где пекут отличные «три хлеба» и тебя обяза­тельно употчуют до последующего самобичевания: зачем же я это сделал... Но не об этом сейчас.

...Мы летели на военном вертолете из пункта «А» в пункт «Б». Под нами медленно перемещалась ночная незаметная декабрьская бесснежно-грязная Чечня. Лишь горящие скважины да трассирующие «млечные доро­ги» — вот, собственно, и все. Остальное было тьмой, в которую сквозь прицел ночного видения привычно всмат­ривался средних лет офицер сопровождения, свесив ноги в открытый люк и держа ручной пулемет готовым к упот­реблению.

В вертолете не поговоришь — шумно и уши заложены. Однако с соседом мы все-таки перемолвились, не видя друг друга, — при поздних перелетах огней внутри не зажигают, — и значит, поочередно, наугад и приблизи­тельно, наклоняясь к предполагаемому уху другого, мы кричали.

- Откуда?

- Из Москвы.

- И я тоже.

- А в Москве — откуда?

- С Садового кольца.

- А я там работаю. Живу в Марьино.

- Далековато.

- Доволен: квартира большая.

- Вы кто?

- Я? Офицер. Кто же еще... А вы? От вас не пахнет камуфляжем.

- Я — журналист. Кто же еще... Почему мы так долго летим? Гудермес должен был быть через 20 минут...

Из кабины вышел командир. Оглядел темноту верто­летной утробы, где были все мы, его заложники на эти два часа, и продекламировал, натужно артикулируя, что-то на ухо офицеру сопровождения. Тот тут же закрыл люк, откинулся назад и стал разбирать свое оружие — судя по звукам.

Сосед по вертолету насторожился. Но как-то несерь­езно... Куда меньше меня. Всем нам надо было в Гудер­мес, где каждого ждали заранее оговоренный ночлег и баня — очень важная штука по местным масштабам... А тут происходило непонятное: зачем это он складывает пулемет? Ведь до Гудермеса летают только под охраной? Да и огней под нами чем дальше, тем больше... Это была не Чечня.

Еще через двадцать минут стало совершенно ясно, что садимся не в Гудермесе, — там просто поле, име­нуемое военным аэродромом. Тут же под нами появи­лась настоящая цивилизованная взлетная полоса с ров­ным бетоном. Мы увидели гражданскую вышку диспет­черского пункта, всю освещенную, каких на войне про­сто не бывает.

- Это — не Чечня! — весело подытожил сосед и даже слегка щелкнул каблуками. В нем была очевидная пере­мена: раньше он говорил, будто камни перетаскивал, а сейчас — просто пел.

- А чему вы, собственно, радуетесь? Нас тут никто не ждет. Спать негде, есть нечего... Баня?..

Но сосед уже ничего не слышал: он забежал к пило­там. И выскочив оттуда через минуту, восхищенно про­кричал только одно слово:

- Владикавказ!

Как кричали: «Победа!» — бравшие Берлин. И снова, задрав руки вверх:

- Владикавказ!

И выдал легкую чечетку посреди вертолета.

Наверное, в Гудермесе какие-то военные неприятно­сти — обстрелы или еще что-то, и садиться там опасно, поэтому пилоты все перерешили. Конечно же, не спро-

сив пассажиров. На войне все время так: твои планы аб­солютно никого не волнуют, и тебя ставят перед фак­том, полностью их разрушая.

Но сосед уже громко смеялся, перекрывая гул мото­ра, приплясывал и потирал ладонь о ладонь, почему-то растопырив пальцы:

- Полковник Миронов. Разрешите представиться!

Он стоял в проходе, спокойно удерживая тело в равно­весии и лишь одной рукой касаясь вертолетной обшив­ки. Просто чудо: откуда такая сила взялась? Ведь еще каких-нибудь пятнадцать минут назад он был таким же нормально-подавленным, как остальные, и его тело при­вычно швыряло в такт противозенитным маневрам вер­толета. А тут — поди! — машина садится, и значит, ее трясет, будто в малярийной лихорадке, а полковник сто­ит себе посередине в позе вальяжного курсанта в уволь­нении: «правая нога чуть вперед, левая — опорная».

Спустились по выброшенному трапу. Мы устало сполз­ли, а полковник слетел и побежал по летному полю кру­гами, хохоча, подпрыгивая и вертя головой с черным кудрявым вихром над открытым лбом, изборожденным ранними глубокими морщинами. Шел теплый несиль­ный дождик, и Миронов, оказавшийся на взлетно-по­садочном свету крепко спаянным, даже круглым от на­тренированной мышечной массы человеком, вытянул руки вверх и принялся ловить губами эту воду с неба, переставшего быть страшным.

Миронов был заразителен. Офицеры, выгрузившиеся из вертолета, потихоньку освобождались от привычной для Чечни «замороженное™», когда человек боится и того, что слева, и того, что справа, сбоку и впереди, а того, что сзади, — панически. Офицеры уже шумели, обсуждая, где ночевать. Потекли анекдоты, подколы, громкий и тоже совсем не «чеченский» общий смех.

Миронов завопил:

- Все — в ресторан!

- Что отмечаем?

- Еще не поняла?.. Значит, ты редко бываешь в Чеч­не! — Он сильно тряхнул меня за руку, требуя быть по-понятливее. — Мы будем отмечать одно — то, что мы - живы! Опять! Что и на этот раз выжили! Что мы сегод­ня — не на войне! Что я — жи-и-во-ой!.. Что ты — жи-и-ва-я-я!!

Последний крик был уже со стороны. Полковник убе­гал от нас все устраивать и узнавать — где тут хороший ресторан, что там готовят, как туда добраться. Ночные служащие аэропорта с опаской посматривали из окон диспетчерской вышки на странную компашку, нежданно спустившуюся с кавказских небес: не пьяное ли сейчас начнется безобразие и не пора ли вызывать милицию.

Скоро Миронов вернулся. Легко подхватил сумки и рюкзаки и, чувствуя себя путеводной звездой в ночи, поволок за собой. «Жив!.. Жи-вы!..» — хохотал он, пере­двигаясь очень быстро, но мы, зараженные полковни­ком, уже успевали за ним. Мы тоже изменились, и все были так же невесомы, молоды и счастливы, как этот полковник, — мы зажглись от него и чувствовали, на­сколько пьяны радостью вновь полученной жизни. Пото­му что... И в вертолете, она, конечно, висела на волоске, как это повелось в Чечне, да и к ночевке в Гудермесе тоже надо было готовиться, как к обороне... А тут виды Владикавказа: густые полусонные акации, тихие чис­тые улочки, мягкие фонари и люди, медленно прогули­вающиеся, несмотря на поздний вечер и нашу стойкую привычку прятаться по углам в это время наступления комендантского часа, — все это нас уже опьянило. Хотя никто еще не притронулся ни к вину, ни к водке.

...К девяти начался полный разгул, хотя бутылки так и стояли почти нетронутыми. Мы шалели от самих себя, в целости и сохранности сидящих в этом североосетин­ском кафе. Мы плели друг другу пьяную чушь, мы были семьей, даже не зная имен. Мы вместе сходили с ума, мы понимали друг о друге все — и мы не хотели завтра.

Но лидером среди нас все равно оставался Миронов. С аппетитом поглотив тьму местных деликатесов, пол­ковник отправился танцевать. Одну за другой он пригла­шал женщин, которые оказались рядом, клялся каждой в вечной любви и дружбе, причем так, что слышали ос­тальные, но сам он, конечно, на это не обращал ника­кого внимания — он жил мгновением, и все женщины

казались ему великолепными, и ни одну нельзя было отпустить без лучших слов, когда-либо придуманных че­ловечеством.

Каждый танец Миронова заканчивался зажигательно. Он брал очередную партнершу на руки и неистово кру­жил и кружил, и еще раз кружил ее, прильнувшую к нему, по зеркальному залу дорогого кафе... Кружил, даже если музыка заканчивалась. Кружил, даже если партнер­ша выглядела не такой уж невесомой.

Этим вечером полковник не чувствовал ни тяжести, ни усталости, ни трудностей. Он парил, он сгорал от страсти сбежавшего с эшафота. «Мы живы! Понима­ешь?» — шептал он мне на ухо, когда пришла моя оче­редь танцевать с ним. Шептал так, как другие раньше произносили лишь: «Я люблю тебя».

Оказалось, он не вылезал из Чечни уже больше года и если что и имел за эти отвратительные месяцы, так кратковременные случайные попадания в мир, наподо­бие нынешнего.

- Сколько раз ты возвращался живым?

- Сегодня — шестой. — Он поставил меня на пол. — Как ты считаешь, можно испытывать удачу в седьмой раз?

И не интересуясь ответом, потому что знал, что нель­зя, — тут же громогласно возвестил начало следующей игры:

- Всем женщинам — цветы!

И подлетел к крошечной эстраде, и привычным рез­ким движением, каким офицеры выхватывают пистолет в мгновение опасности, выдрал микрофон из рук расте­рявшегося ресторанного певца.

Это полковник хотел петь. И пел целый час. Сам себе. Для себя. Ничуть не заботясь ни о чем: ни о том, что его устали слушать, ни о том, что он редко попадает в ритм и музыкальную интонацию.

Этой ночью у него были только свой собственный ритм и своя мелодия. Закончил полковник логично — колыбельной. И пот<