СТАРЫЕ АТАГИ. «ЗАЧИСТКА» № 20

Что такое «зачистка»? Это слово ввела в наш оби­ходный словарь вторая чеченская война — а точнее, гене­ралы Объединенной группировки войск и сил на Северном Кавказе. Из Ханкалы — главной военной базы Группиров­ки под Грозным — транслируются их телевизионные от­четы о ходе так называемой «антитеррористической опе­рации». Обывателей уверяют, что «зачистка» — это не что иное, как «проверка паспортного режима». А на са­мом деле?

Конец 2001-го и начало 2002-го стали самым жесто­ким периодом этой войны. «Зачистки» прокатились по Чечне, сметая все на своем пути: людей, коров, одежду, мебель, золото, утварь... Шали, Курчалой, Цоцан-Юрт, Бачи-Юрт, Урус-Мартан, Грозный, опять Шали, опять Курчалой, снова и снова Аргун, Чири-Юрт. Многосуточ­ные блокады, рыдающие женщины, семьи, всеми правдами и неправдами увозящие своих подрастающих сыновей куда угодно, только прочь из Чечни, генерал Молтенской, то бишъ наш командующий Группировкой, в орденах и звез­дах — и непременно на фоне трупов оказавших сопротив­ление при «зачистке» — по телевизору, как главный герой нынешнего этапа покорения Чечни, и всякий раз после «за­чисток» рапортующий о «значительных успехах» в ловле «боевиков».

С 28 января по 5 февраля 2002 года такая «зачистка» прошла в селе Старые Атаги (двадцать километров от Грозного и десять — от так называемых «Волчьих во­рот», входа в Аргунское ущелье на языке военных). Для Старых Атагов она стала «зачисткой» № 20: 20-й с на­чала второй чеченской войны и 2-й — с начала этого года.

15 тысяч человек (Старые Атаги — одно из самых боль­ших сел Чечни) в 20-й раз оказались заблокированы не­сколькими кольцами бронетехники не только внутри села, но и поквартально, поулично, подомно... Что творилось внутри ?

Салют по Павликам Морозовым

— Я обрадовался, когда нас повели на расстрел. — У Магомеда Идигова, 16-летнего десятиклассника 2-й староатагинской школы, — ясные глаза взрослого человека. При подростковой комплекции и угловатой возрастной нескладности это выглядит парадоксально. Как и то, как спокойно Магомед рассказывает о случившемся, — во время 20-й «зачистки» его пытали электротоком во «вре­менном фильтрационном пункте», организованном на окраине села, наравне со взрослыми арестованными муж­чинами. 1 февраля, утром, в самый тяжелый по послед­ствиям день «зачистки», Магомед был арестован у себя дома на улице Нагорной, закинут в военный КамАЗ, как бревно, и потом подвергнут пыткам прямо на глазах у генералов-командиров. Где-то поблизости вроде бы мая­чил сам генерал Молтенской — по крайней мере, Маго­меду так показалось.

— Ты? Обрадовался? А как же родители? Ты подумал о них?

Брови Магомеда по-детски ползут вверх домиком: он все-таки силится не заплакать:

— У других ведь тоже погибают.

Виснет пауза. Рядом стоит отец Магомеда, офицер Со­ветской армии в отставке. Он поминутно разводит рука­ми и повторяет: «Да что же это делается... Я же... сам... в армии... был... За что?»

— Было холодно, — продолжает Магомед. — На не­сколько часов нас поставили на «стенку» — лицом к сте­не, руки вверх, ноги расставить. Куртку расстегнули, сви­тер подняли, вещи стали сзади резать ножом. До тела.

— Зачем?

— Чтоб холоднее было. Все время били. Кто мимо идет — тот колотит чем попало. Потом меня отделили от остальных, положили на землю и за шею таскали по грязи.

— Зачем?

— Просто так. Овчарок привели. Стали натравливать на меня.

— Зачем?

— Чтобы унизить, думаю. Потом повели на допрос. Трое допрашивали. Они не представились. Список пока­зали и говорят: «Кто из них — боевики? Знаешь? Где они лечатся? Кто — врач? У кого спят?»

— А ты?

— Я ответил: «Не знаю».

— А они?

— Спросили: «Помочь тебе?» И стали пытать током — это и значит «помочь». Подсоединят провода и крутят ручку прибора, как телефонный аппарат. Самодельный приборчик, из телефонного аппарата. Чем сильнее кру­тят, тем больше тока через меня. Во время пытки спра­шивали, где мой старший брат ваххабит.

— А он ваххабит?

— Нет. Просто он — старший, ему восемнадцать, и отец отправил его отсюда, чтобы не уничтожили, как многих молодых парней в селе.

— И что вы им отвечали?

— Я молчал.

— А они?

— Опять током.

— Больно было?

Голова на тонкой шее ныряет вниз — ниже плеч, в острые коленки. Магомед не хочет отвечать. Но этот ответ нужен мне, и я настаиваю:

— Так очень больно было?

— Очень.

— Магомед не поднимает голову и говорит так тихо, что это почти шепот: рядом отец, Магомеду неудобно быть слабым при нем.

— Поэтому ты и обрадовался, что повели на расстрел? Магомеда передергивает, будто это судороги при вы­сокой температуре. У него за спиной — батарея медицинских склянок с растворами для капельниц, шприцы, вата, трубки.

— Это чье?

— Мое. Почки отбили. И легкие.

Вступает Иса — отец Магомеда, худой человек с ли­цом в глубоких морщинах-каньонах:

— В предыдущие «зачистки» забирали старшего сына, избили, отпустили — и я решил его отправить подальше отсюда, к знакомым. В эту «зачистку» — среднего искале­чили. Самому младшему — одиннадцать сейчас. Скоро за него примутся? Ни один из сыновей не стреляет, не ку­рит, не пьет. Как нам жить дальше? Скажите!

Я не знаю, «как». Я только знаю, что это не жизнь. И еще знаю, почему это получилось: как вся наша страна, а с нею Европа и Америка в начале XXI века дружно дозволили пытки над детьми в одном из современных европейских гетто, ошибочно именуемом «зоной антитеррористической операции». И дети из гетто никогда больше этого не забудут.

— Был рад познакомиться, — говорит Магомед. Он прекрасно воспитан и, кажется, точно бы прищелкнул каблуками на прощание, если бы... Если бы не Старые Атаги за темными окнами. Да «зачистка», которой на все наплевать.

«Что есть ценного, давай все!»

Вечером 28 января несколько «колец» солдатских це­пей и бронетехники окружили село. К рассвету все ули­цы были перекрыты БТРами с замазанными грязью но­мерами. Под страхом расстрела на месте людям запрети­ли покидать дома и дворы. Совсем низко, будто заходя на посадку, над селом метались вертолеты, и шифер, как кленовые листья от осеннего ветра, слетал с крыш прочь, оставляя их непокрытыми. Можно делать боль­шие глаза и продолжать называть это «зачисткой», но совершенно очевидно, что против Старых Атагов прово­дилась настоящая боевая операция.

— Я находился дома. Я знал, что калитка должна быть открытой, иначе они танком или БТРом выбьют воро­та, — рассказывает 70-летний Имран Дагаев. — В поло­вине седьмого утра в наш двор ворвались военные. На меня направили автомат. Я сразу показал паспорт, но они даже не обратили на него внимания. У остальных членов семьи тоже не спросили паспортов. Первое требо­вание военного, по всей вероятности, старшего, было таким: «Давай деньги и золото!» Он же добавил: «Что есть ценного, давай все». Я ответил: «У меня нет денег и золота, я получаю пенсию, и на эту пенсию мы живем — нас одиннадцать человек». Он сказал: «Меня не касает­ся, как ты живешь. Давай!» Они разошлись по комнатам, стали все переворачивать вверх дном. Двигаться никому не разрешали. Шифоньер с одеждой бросили на пол, и он сразу раскололся. Стали шарить в посуде. В одной из ваз нашли золотое кольцо и цепочку моей старшей сно­хи. Их взял один из военных. Другие стали выбирать по­суду. У них были приготовлены полиэтиленовые пакеты, они туда сложили сервиз. Один взял мои новые туфли и по одному засунул их себе в куртку. Сервант с оставшей­ся посудой швырнули на пол, и вся посуда разбилась. Опрокидывали кресла и диваны и разрезали их ножами в поисках спрятанных денег. Но больше ничего ценного не нашли. Бегая по комнатам в поисках ценных вещей, они спрашивали: «Где твои сыновья?» Я ответил, что сын мой погиб, а больше у меня нет.

Старик Дагаев действительно только что похоронил 30-летнего сына Алхазура, и для полноты картины оста­ется добавить, при каких обстоятельствах. По поручению сельской администрации Алхазур, вместе с другими, поехал в Ханкалу, на главную военную базу, за телом односельчанина, сначала задержанного во время преды­дущей «зачистки», а потом убитого там же, в Ханкале. Посредничал при выкупе трупа военнослужащий, пред­ставившийся сотрудником ФСБ Сергеем Кошелевым. Он потребовал за труп следующее: барана, видеокамеру и «Жигули». Но получив все это, труп так и не отдал. При этом все, кто привез выкуп в Ханкалу, бесследно исчез­ли. Случилось это 22 декабря 2001 года. На 14-й день тела

всех исчезнувших нашли неподалеку от Ханкалы, в кю­вете. У Алхазура Дагаева был выколот глаз, тело оказа­лось черным от побоев, а убили его выстрелом из писто­лета в левый висок с близкого расстояния.

— У тебя больше нет сына? — засмеялись военные, выслушав рассказ Имрана, и быстро ушли, переместив­шись в дом Татьяны Мациевой на соседнюю улицу Май­скую. Они тоже не интересовались там ничьими паспор­тами, зато украли из ее дома: «1) медаль «За трудовую доблесть», 2) видеодвойку, 3) мягкие подушки и ме­бель производства ГДР, 4) трюмо производства ВНР, 5) 4 ковра со стен, 6) 35 игровых кассет, 7) мешок кар­тошки, 8) мешок сахара — 50 кг, 9) мужскую обувь (2 пары сапог и 1 пару кроссовок), 10)...»

Именно так, позже, в заявлении на имя прокурора Грозненского сельского района перечислила Татьяна все похищенное у нее во время «зачистки». И добавила: «Про­шу оградить меня и мою семью от нашествия узаконен­ных российских бандформирований, жуликов и мароде­ров». О прокурорах — дальше, и вообще все это будет потом, а пока...

Страсти в заблокированных и переблокированных Старых Атагах накалялись чем дальше, тем неуемнее. День ото дня издевательства военных, раскинувших палатки по окраинам, приобретали все более иррациональный характер.

29 января, с утра, Лиза Юшаева, беременная на по­следнем месяце, стала рожать — это часто случается не­ожиданно и уж совсем не зависит от сроков «зачистки», установленных генералом Владимиром Молтенским. Род­ственники Лизы побежали просить военных, стоящих в оцеплении, пропустить роженицу в больницу — но те долго не разрешали. Женщины их громко стыдили, мол, у вас есть матери, жены, сестры. А они отвечали, что «безродные», детдомовские. И еще, что приехали сюда убивать живых, а не помогать рождающимся.

Так и получилось: когда военные смилостивились, Юшаева не могла пройти пешком необходимые 300 мет­ров до больницы. Родственники стали договариваться за­ново — теперь уже о машине. Наконец Лизу подвезли к

больнице. Но там стояло уже совсем другое оцепление и другие бойцы. Не вникая в детали, они привычно поста­вили и водителя, и Лизу к стене — в позу пойманного боевика, руки вверх, ноги в стороны. Какое-то время Юшаева еще выдерживала эту «стенку», а потом стала оседать — вскоре ребенок явился на свет, но мертвым. Многое можно понять и заставить себя осознать, с многим сжиться и пропустить мимо ушей, но предста­вить себе, о чем в тот момент думали солдаты, наблю­дая перед собой рожающую женщину с огромным, опу­стившимся к коленям животом, в полубессознательном состоянии, но в требуемой позе — с расставленными ногами?

...1 февраля вдруг умер старик Турлуев. Он был со­всем стареньким и умер потому, что подошел его срок.

Надо было хоронить: собрать мужчин, обмыть, про­читать молитвы, отнести на кладбище.

Военные запретили хоронить старика на мусульман­ском кладбище. Почему? Потому что «зачистка». И ссы­лались на инструкцию о запрете на передвижение — по­хоронной процессии в том числе. Несмотря на то, что и сама «зачистка», и все ее «инструкции» абсолютно неза­конны.

Зато в тот же день, 1 февраля, федералы сами наведа­лись на кладбище. Общеизвестно, что нет места для че­ченцев дороже, чем оно. Но это не значит, что на клад­бище можно чем-то «поживиться». Среди могил стоит только молитвенный домик — специальная «подсобка», где хранится похоронный инвентарь и совершается пос­ледняя, перед погребением, молитва.

Так вот, военные унесли с собой специальную дере­вянную ванну для омывания покойников, сожгли погре­бальные носилки, своровали лопаты для рытья могил, а в придачу — еще и оконные рамы, двери, ковры, Кораны. Зачем? Сожгли, чтобы обогреться. И Кораны тоже.

Следующим пунктом был дом неподалеку от кладби­ща — там живет бабушка Малкан. Солдаты загнали ее в подвал, попросив «огурцы достать». После чего закрыли люк и не выпускали до тех пор, пока родственники не принесли 500 рублей выкупа.

Утром 1 февраля милиционер Рамзан Сагипов, млад­ший сержант патрульно-постовой службы, раненный в конце декабря в Грозном при охране новогодней елки, лежал, долечиваясь, у себя дома, в Старых Атагах, на улице Нагорной. Рука милиционера покоилась в гипсе, культи оторванных пальцев кровоточили, раны на ногах ныли — был слякотный мрачный день чеченской зим­ней распутицы.

Услышав стрельбу на улице, Рамзан выскочил из дома: милиционеру, хоть и раненому, отсиживаться стыдно — надо людям помогать. И Сагипова военные тут же схва­тили, забрали у него табельное оружие и принялись из­бивать, норовя попасть по бинтам.

— А вы кричали, что вы — милиционер?

— Конечно.

— А они?

— Они: «Вы одна банда! Всех расстреляем!» Потом меня закинули в КамАЗ. Когда пытался поднять голову, тут же опять били по голове — ногой или прикладом.

На шум из сельсовета прибежали глава сельской ад­министрации Ваха Гадаев и восемь из одиннадцати по­селковых милиционеров. Военные и им кричали: «Вы при­крываете боевиков!» Гадаева ударили прикладом, мили­ционеров разоружили, скрутили и бросили в тот же КамАЗ, где лежали остальные. Таким образом, местная власть — вся, какая была в селе, — оказалась полностью парализованной.

«Птичник»

Задержанных свезли на старую полузаброшенную пти­цеферму на окраине села. В ней военные устроили свой временный штаб и фильтропункт. Так как «зачистка» была уже 20-й по счету, в Старых Атагах давно утверди­лась своя терминология. Фильтропункт называли «птич­ником».

«Птичник» — и это как сигнал. Значит, тебя потащи­ли в лучшем случае на муки. В худшем, на смерть.

Официальный статус «птичника» — «временный филь­трационный пункт» или ВФП (этот термин встречается в официальных документах Ханкалы). Эти проклятые ли­цемерные ВФП — одна из самых больших проблем со­временной Чечни, не выползающей из масштабных «за­чисток». Федералы организуют ВФП на окраинах сел, ко­торые «проверяют», на фермах, хуторах или просто в поле, и ВФП, с одной стороны, вроде бы выполняют роль изолятора временного содержания, «обезьянника», но, с другой, таковыми, с юридической точки зрения, не являются. В результате ВФП, оставаясь абсолютно вне-юридической, внепроцессуальной структурой, не могут стать частью последующего, например, прокурорского расследования. Если дело доходит до прокуроров, то те лишь разводят руками: закончилась «зачистка», а на ме­сте фильтропунктов, где людей пытали и допрашива­ли, — только чистое поле или какие-нибудь развалины, и обвинения в незаконном задержании либо содержа­нии разваливаются, воздух к делу не пришьешь.

Зато остаются люди, прошедшие через эти незакон­ные «птичники». Они помнят, они чувствуют — и никог­да не простят.

— Сначала нас прогнали «сквозь строй». — Это опять милиционер Сагипов. — Военные выстроились у КамАЗа в шеренги друг против друга, и нас выбрасывали из ку­зова им под ноги. Каждый мог бить, как хотел. Потом всех поставили к стене. Я был перевязанный, один подо­шел, повернул меня к себе и сказал: «Он — больной». И тут же ударил дубинкой по голове. Потом другие сняли повязки с моих рук и стали их давить.

- Чем?

— Ногами. Меня на землю швырнули. Во все стороны кровь так и брызгала. Потом потащили в какую-то маши­ну. Впихнули, повезли. Думал, на расстрел. Но потом по­возили и вернули.

— Вас допрашивали?

— Да. Но допрос длился минут пять, не больше — и тем же вечером меня отпустили.

— И все?

— Да. Только теперь операция на руках предстоит.

— Вам понятно, зачем вас арестовывали и держали?

— Понятно — чтобы поиздеваться.

— Но вы же один из них, аттестованный сотрудник МВД, в погонах. Вы ведь с ними у одного государства на службе.

— Конечно, у одного. Но когда начинается «зачист­ка», я становлюсь просто чеченцем. А никакой для них не милиционер.

Сайд-Амин Алаев с улицы Нагорной — высокий креп­кий молодой отец семейства. Если Рамзан подавлен всем случившимся, то Саид-Амин не скрывает своего глубо­кого презрения к федералам. На его губах — брезгливая полуулыбка всякий раз, когда он начинает рассказывать о «зачистке».

Саид-Амин Алаев — сосед Идиговых. 1 февраля, око­ло одиннадцати утра, он заглянул к ним посмотреть но­вости по телевизору. И как раз в это время в дом за­скочили «маски» и положили лицом вниз и его, и 16-летнего Магомеда. Оттуда — в КамАЗ. Из КамАЗа — в «птичник».

— Мы все просили не трогать пацана, — говорит Саид-Амин. — Очень просили. Но военные отвечали так: из школьников получаются хорошие подрывники. В «птич­нике» нас поставили к стене с поднятыми руками, раз­двинутыми ногами и опущенными головами. Шевелить­ся и разговаривать было нельзя. За нарушение сразу сле­довали удары сзади. Били ногами, руками, прикладами, кто чем хотел. Так мы простояли шесть-восемь часов. На ночь заперли в автозак. Утром 2 февраля вывели к стене опять и продержали в том же положении до вечера. В су­мерках повели на допрос к следователю, который требо­вал назвать время и маршруты передвижения боевиков, их явки, адреса. 3 февраля утром опять стояли у стены, потом троих из нас зачем-то свозили в Новые Атаги, где тоже шла «зачистка». Вечером вернули в «птичник», за­ставили расписаться в какой-то книге, отдали паспорта и отпустили. Я так и не понял, зачем «фильтровали»? Какой смысл?

В эти дни по всем телеканалам страна видела Саид-Амина из Старых Атагов. Это генерал Молтенской, да-

вая интервью и стоя прямо посреди «птичника», на фоне арестованных, среди которых был и Саид-Амин, — за­являл, что, мол, задержали бандитов с оружием, а мест­ная милиция их защищала.

— Вранье, — говорит Саид-Амин. — Никакого ору­жия у нас не было. Мы дома. Милиционеров тоже отпус­тили, потому что они только пытались вступиться за нас.

— А ваххабиты? Ваши староатагинские бандиты?

— Как всегда, настоящие бандиты отсиделись по домам.

Доллары и рубли

Мы живем в темные времена. Наш воздух отравлен ложью военных «верхов» и пряно пахнет купюрами — это безнаказанность «низов», самокомпенсирующихся за лживость «верхов». Так и крутится эта чеченская машина.

— В наш дом вломились человек 20, забрали паспорт сына, — рассказывает Раиса Арсамерзаева с улицы Школь­ной, — хотели увезти его на «птичник». Я дала сто долла­ров. Они заставили меня написать расписку, что у меня к военным никаких претензий нет. Уходя, забрали элект­рогенератор и белье моих дочерей.

На сей раз в Старых Атагах был в большом ходу ком­мерческий принцип. Забирали на «фильтропункт» в ос­новном тех, кто не мог откупиться. Входя в дома, воен­ные так прямо и требовали — денег за мужчин. Дал — фильтрации не подлежит, и, значит, нет подозрений в связях с членами воюющих отрядов. Не дал — подлежит и подозревается. Ставки на живой товар колебались от 500 рублей до 3-4 тысяч. В зависимости от возраста: чем моложе, тем дороже, — и от визуальной оценки дома силами военнослужащих.

Помимо расценок на мужчин, была на сей раз в Ста­рых Атагах и калькуляция на женщин. Как водится в этих местах, «женские» цены оказались значительно ниже «мужских». Впрочем, и шкала требований была другой: откупались не по поводу «птичника», а чтобы не надру­гались. У одной семьи за «ненасилие» молодой девушки федералы взяли 300 рублей. У другой — 500. Взамен сексу-

ального удовлетворения принимались также серьги и це­почки — с женщин, отказывавших в минутах мародер­ской любви.

В конце концов люди вышли на улицы, разожгли ко­стры и оставались так на все ночи. Думали, на миру не рискнут убивать и насильничать. Но и это помогло не всем.

Последние детали

К 4 февраля Старые Атаги представляли из себя ги­гантскую картину разбоя, совершенного силами членов законных бандформирований, осуществлявших «меро­приятия по ловле членов незаконных бандформирований».

Тут и там на улицах, среди костров, сидели люди. В последний день федералы взорвали пустой дом Махмуда Эсамбаева. Знаменитый советский танцовщик был ро­дом из этих мест и, следуя чеченской традиции, выстро­ил в Старых Атагах прекрасный особняк для своей семьи. Туда же, под тротил, пошел и другой богатый дом — Кадыровых, предварительно чудовищно разграбленный и только потом взорванный. Его хозяин давно живет в Германии, но, по традиции, построил...

Что еще? Военные и тут исполнили обязательную про­грамму всех последних «зачисток», которая состоит в том, чтобы испражняться в мечети.

— Они уезжали из Старых Атагов 5 февраля, — рас­сказывает Имади Демельханов. — Торопились. К нам во двор на скорости заскочили двое в масках, потребовали 1000 рублей за мой КамАЗ. — Такое происходило уже в четвертый раз за эту «зачистку» — военные хотели денег за то, чтобы Имади оставили его КамАЗ «живым», а не взорвали. Два раза Имади отдал по 500 рублей, потом денег больше не было, и он расплатился двумя курицами. 5 февраля он опять предложил федералам кур. Или телен­ка... Но они настаивали: «Давай денег». — Я отказался идти к соседям, занимать, потому что мне было стыдно. Тогда они поставили меня лицом к стенке, прострелили кисть правой руки и сказали: «Теперь будешь просить?» И ушли.

На рассвете 5 февраля пошел сильный дождь. То ряв­кая, то всхлипывая, из Старых Атагов убирались БТРы, и вода с неба открыла людям хоть очень маленький, но все-таки клочочек правды о тех, кто их так мучал восемь суток подряд. «БТР № Е 403» — увидели люди на том, что замыкал колонну. 403-й подъехал к взорванному дому Кадыровых, военные в масках соскочили на землю и посоветовали староатагинцам быть осторожнее: «Там, внут­ри, могут быть мины...»

«Вот, бывают же и среди них нормальные...» — пере­кинулись между собой люди. И увидели, как, чуть отъе­хав, солдаты 403-го напоследок заскочили в пустые дома и вытащили еще какие-то вещи...

Если на что и годятся методы, которыми идет эта война, так на то, чтобы плодить терроризм и новых со­противленцев, разжигать ненависть, взывать к крови и отмщению.

А как ваххабиты? В Старых Атагах — они на месте. И никуда после «зачисток» не исчезают. Более того, их по-уличное патрулирование позволяет селу жить без комен­дантского часа, что выглядит почти что неправдоподоб­но, если приезжаешь сюда, например, из Грозного или с гор. Это значит, порядок, о наведении которого так долго говорили федералы-генералы, в Старых Атагах действи­тельно существует. Но только это тот же порядок, что накануне войны. И значит, годы мясорубки — с тысяч­ными жертвами со всех сторон, с ранеными, искалечен­ными и измученными людьми — всего этого как будто и не было, все опять — как перед войной. Только разруше­ний прибавилось на порядок, да во власти — другие лица. Только из домов выметено все. Только полмиллиона озве­ревших людей. Только страна постарела еще на одну страш­ную войну.

Военные в Чечне очень не любят прокуроров: пресле­дуют, запугивают и никуда не пускают. В Старых Атагах прокуроры тогда были и потом очень гордились, что су­мели возбудить несколько уголовных дел, — объявляли об этом по телевизору, много раз отчитывались перед публикой.

А вот документ, достойный Салтыкова-Щедрина: «...факты были предметом прокурорской проверки непо­средственно в период проведения спецоперации...»

Это значит, сотрудники прокуратуры находились не­посредственно на месте совершения циничных и жесто­ких воинских преступлений. В момент их совершения. На­блюдали за ходом преступлений. Ни во что не вмешива­ясь. И назвали все это «прокурорской проверкой непо­средственно в период проведения спецоперации».

Я живо представила себя на месте староатагинских жертв. Как стою я, и бьет меня федерал дубинкой по голове, а сзади — прокурор, фиксирует... Мне от этого легче? Не так больно?

Бывает такая правда, которая хуже лжи. «Что творит­ся в Чечне?» — продолжают спрашивать знакомые и жур­налисты из-за рубежа. Вот то-то и творится: война, заме­шенная на лжи, где все, кому положено, не договарива­ют всего, что обязаны, и в результате военной анархии на Северном Кавказе нет ни конца, ни края.

ЧЕЧЕНСКИЙ 37-Й

Хеда и Ислам

Из соседней комнаты вынесли маленькую и краси­вую девочку Хеду с тем же серьезным и пристальным взглядом, как почти у всех нормальных чеченских детей последнего десятилетия.

— Ей — одиннадцать месяцев, — сказала Хедина тетя, качающая ее на руках. — Она родилась уже после того, как похитили Ислама.

Хеда придирчиво оглядывает столпившихся в комна­те сумрачных людей и начинает плакать — как старушка, бесшумно. Но не от того, что почти сирота — она вряд ли это понимает. Просто ей настроение передалось. Тут, вда­ли от тех мест, куда не забредает нога европейских пра­возащитников-туристов, — в доме № 22 по улице Гага­рина чеченского селения Алхан-Юрт Урус-Мартановс­кого района — мы говорим о сплошной череде трагедий, постигших большую семью Дениевых.

— К гадалкам ходили. К ясновидящим. Говорят, жи­вой он, — произносят Нурсет и Зара, сестры Ислама.

— И вы верите?..

Жмут плечами, бесстрастно смотря в пол, и равно­душно отвечают:

— А куда нам еще ходить? Все остальное давно исхо­жено.

Перед плачущей Хедой трясут погремушками. Но до того ли ей? Чеченские младенцы, рожденные в войну, редко реагируют на погремушки как универсальное сред­ство утешения детских слез. Слезы у них не детские...

Семья Дениевых — одна из тысяч чеченских семей, попавших в ситуацию, когда «ни мира, ни войны» — «ни тела, ни человека». Хоть кричи, хоть вой, хоть письма

пиши президенту каждый день... Ислама больше нет. Куда ни обращались — ни слова о нем. Ни в одном списке арестованных, задержанных или осужденных не значится. Нет его. Будто и не было. Будто не от него Хеда. Будто инопланетяне забрали.

При этом юридически точно известно и зафиксиро­вано, как выглядели те самые «инопланетяне» для Исла­ма Дениева. Обычно, по-местному — в «масках», каму­фляжах, с «Калашниковыми», и стояли на блокпосту поселка Черноречье (микрорайон Грозного), мимо ко­торого 24 ноября 2000 года, примерно в 11 часов дня, проезжал автомобиль, в котором три друга (Ислам Де-ниев, Хизир Ахмадов и Саид-Ахмет Сааев) ехали на похороны в селение Мартан-Чу.

«Инопланетяне» машину остановили, при свидетелях всех из нее высадили и увезли трех друзей в неизвестном направлении. Тут свидетели расходятся: одни говорят, на БТРе с замазанными номерами. Другие — на таком же «замазанном» УРАЛе.

Дальше, вроде бы, дело следователей. Кто увез? Бое­вики? Ваххабиты из вотчины Бараева — соседнего с Ал-хан-Юртом селения Алхан-Кала, которым все трое про­павших были лютые многолетние враги? Но куда тогда смотрели охранники Чернореченского блокпоста? Средь бела-то дня?.. Значит, федералы? Иначе откуда же БТР и УРАЛ?.. Увы. Ответы на вопросы отсутствуют, все под­разделения, дислоцированные на территории Чечни, к этому дню подтвердили свою непричастность.

Однако таким «подтверждениям» верить нельзя. Они— только слова, фикция юриспруденции. По типу:

— Ты похитил людей? -Нет.

— Видите? Он не виноват.

Никаких серьезных следственных действий по делам о массовых похищениях людей в Чечне не проводилось. И не ведется. За год с лишним после пропажи Ислама Дениева и двух его товарищей произошло только одно: 28 ноября 2000 года пастух из Наурского района — а это приличное расстояние от Черноречья — нашел сожжен­ной ту самую машину, из которой высадили похищен-

ных. И накануне, 27-го, он же видел, как эта машина шла в общей армейской колонне с номерами 15-го и 21-го регионов (Внутренние войска) и уже была обве­шана бронежилетами, как обычно делают военные во­дители, спасаясь от шальных пуль. В тот момент в маши­не еще сидели двое — видел пастух. 28-го он же нашел два обезображенных трупа у обгоревшего остова маши­ны. Но трупы так никто и не признал. И где они сейчас — неизвестно.

А вот пропавших Ислама, Хизира и Саид-Ахмета — нет. Десяток их полусирот теперь ходят по земле безот­цовщиной, жены-вдовы руками разводят, раскладывая перед собой кипы бумаг-отписок, ничего не значащих и не объясняющих, которыми можно растапливать кост­ры, и хватит надолго. «Ваше обращение о похищении неизвестными лицами... рассмотрено и направлено...»

И под этой галиматьей без единого факта и даже на­мека на ведущиеся поиски — сплошь подписи очень серь­езных господ. Тут — и госсоветники юстиции, и старшие помощники Генерального прокурора России, и замести­тели министров...

И что? Ничего.

— Сидим с вечера до утра, ждем федералов, что при­дут и отомстят за то, что мы пишем и ищем... — говорит Альберт Дениев, брат Ислама. — А с утра до вечера тря­семся, что это произойдет днем. Вот и вся наша жизнь.

Хеду уже унесли прочь из дома, и теперь плачут муж­чины Дениевы. Хотя плакать мужчинам тут совсем уж не положено.