Анклав гражданского бесправия

Молодой хромоногий доктор Султан Хаджиев, заве­дующий гнойно-септическим отделением 9-й городской грозненской больницы, перекидывает всю тяжесть свое­го израненного тела на палочку и откидывает одеяло на дальней скрипучей койке у окна в палате № 1. Одеяло скрывало тело Айшат Сулеймановой, 62-летней грозненки с улицы Ханкальской.

У Айшат в глазах полное равнодушие к миру, а на ее оголенное тело смотреть выше сил: женщина выпотро­шена, как курица. Хирурги разрезали ее выше груди и по самый пах. Послеоперационные линии — не прямые, а разветвляются, как генеалогическое древо. Кое-где швы разошлись, не желая срастаться, и ты видишь выверну­тые наизнанку раны. Медсестра втыкает в них длинные марлевые полоски, будто там пустые глубокие дыры, а Айшат даже не плачет.

— Я ничего не чувствую. — Она двигает серыми губа­ми, но движения губ — не в такт словам, будто идет иностранное кино, и актеры, озвучивающие перевод, де­лают это очень плохо.

За две недели до нашего разговора молодой парниш­ка в форме российского военнослужащего посадил Ай­шат перед собой на кровать в ее собственном доме и вкатил ей в тело пять пуль класса 5,45 мм. Тех самых, которые запрещены к применению всеми возможными международными конвенциями как бесчеловечные — это пули со смещенным центром. Войдя в тело, они гуляют по нему, разрывая по ходу все внутренние органы. Рядом с Айшат сын, давно не брившийся мужчина, — значит, в их доме похороны. Он смотрит на меня отчужденно, с нескрываемой ненавистью. И когда собирается что-то

сказать, вдруг останавливает себя на первом же полу­слове: мол, не вам нас жалеть...

Зато Лишат хочет говорить, поделиться своим страда­нием, скинуть часть его, незаслуженного и оттого еще более непосильного:

—Мы уже легли спать тогда... Вдруг — видимо, было часа два ночи — слышу: сильно стучат. А стук в это вре­мя - у нас ведь комендантский час - плохое дело. От­крыли. Два солдата стоят, говорят: «Нам пива надо». Я: «Мы пивом не торгуем». Они: «Пива давай!» Я: «Да мы вообще не разрешаем, чтобы пиво в доме было». Они: «Ладно, бабушка». И ушли.

Айшат хватается за шею. Это не приступ удушья, а волна горя и слез. Она хватается за плечо все более мрач­неющего сына и, так найдя себе опору, продолжает:

— Проснулась я, наверное, еще через час, а те двое солдат уже ходят по нашим комнатам. Рыщут. И говорят: «Мы на «зачистку» теперь пришли». Я поняла: нас будут наказывать за то, что не дали им пива. Солдаты переры­ли все лекарства — муж у меня астматик. Один пошел в комнату, где наши внуки спали — пяти лет, полутора лет и четырех месяцев. Я испугалась, что невестку изна­силует. Дети, слышу, закричали. Другой завел мужа в кухню. Мужу моему, Абасу, 86 лет. Слышу, муж предла­гает ему деньги. А потом как закричит! Это солдат мужа ножом прикончил. Солдат вышел из кухни и повел меня в спальню — а я уже как замороженная. И ласково так мне говорит, показывая на кровать: «Бабуля, садись сюда. Поговорим». И сам сел напротив. «Мы — не изверги, мы — ОМОН, это наша работа». А дети-то плачут за стен­кой... Я: «Не пугайте детей». «Хорошо, не будем», — от­вечает опять ласково. И прямо на этих словах, не вставая со стула, как бухнул в меня из своего автомата. Невестка недавно рассказала мне, что после расстрела они просто закрыли за собой дверь и ушли.

Айшат смогли довезти до больницы только следую­щим утром. Хотя это близко, но для всех, кто не бан­дит, в Грозном ночами очень строгий комендантский час. Пойти, чтобы зарезать чеченца ножом, — пожалуй­ста, зато требовать разрешения у блокпостов провезти

раненого в больницу — все равно что проситься на соб­ственную казнь.

— Она истекала кровью, слабела, у нее уже начинал­ся перитонит, — говорят врачи. — Выжила чудом. А те­перь пойдемте в приемный покой! Там женщину только что привезли — у нее точно такие же обстоятельства: она — жертва ночного бандитизма. Может, вы успеете поговорить, пока военные не появятся, а если появятся, не бойтесь, мы вас выведем...

44-летняя Малика Эльмурзаева стонет, разметав во­лосы по больничной клеенке. Доктор пытается припод­нять ее голову, но женщина теряет сознание от боли. Видно, как клочья ее густых темно-рыжих красивых во­лос кое-где отошли от тех мест на голове, где они долж­ны располагаться, и висят на ниточках кожи — неужели кто-то пытался снять скальп?

Обстоятельства случившегося омерзительны: Малика живет в 1-м микрорайоне Грозного, на улице Кирова, в пятиэтажке, в подъезде, где нет мужчин. Так уж вышло: одни женщины. Было около двух ночи, как в двери зако­лотили: «Открывайте, суки, зачистка!»

Отперли, конечно, куда деваться — только бы дверь не взорвали. Группа молодцев в военной форме, масках и смешанного чеченско-славянского состава (по разго­вору стало понятно) пришла грабить подъезд, и без того уже ограбленный не раз.

В квартире, где была Малика, спали три женщины-родственницы. Одна — 15-летняя. Братва сделала вид, что собирается ее насиловать, и прокричала остальным: «Если не будете слушаться, изнасилуем так, что не выживет». Малику схватили за волосы (вот почему столько выдран­ных с мясом клочьев) и поволокли по лестнице вверх, чтобы она стучала в другие квартиры и просила по-со­седски открыть...

Все закончилось мародерством и побоищем. Женщин, оказавшихся в ту ночь в этом подъезде, нещадно коло­тили по почкам, голове, икрам.

— Насиловали?

Молчит Малика, только стонет, хотя слышит вопрос. Молчат те, кто ее принес сюда, — избитые соседки, которые открывали на ее стук. Слишком упорно молчат.

Бандитская вакханалия на улице Кирова продолжа­лась до пяти утра — в Грозном привыкли, что мародеры уходят с мест своей «гульбы» до шести, до конца комен­дантского часа.

— Смотрите цифры! — просят врачи. — С 1 июня по 18 сентября 2001 года мы приняли в больнице 1219 боль­ных, включая амбулаторных. 267 из них — с огнестрель­ными и минновзрывными ранениями. Большинство — результаты ночного разбоя.

Чтобы узнать, что творится в городе, надо зайти в больницу. Здесь — финал всех его трагедий и драм. Так вот, пока о мирном Грозном неустанно талдычат власти, получающие зарплату «за строительство мира» в Чечне, в больницу военно-бандитского Грозного ежедневно при­носят новеньких «огнестрельных».

Война в городе развратила всех, кто оказался слаб и этому поддался. Развалины, в которых обитают и без того несчастные люди, погрязли в ночном криминале, с од­ной стороны, возглавляемом и возбуждаемом федераль­ными военнослужащими, — без их желания и поддерж­ки сегодня ни один бандит не способен гулять по улицам в комендантский час, и более того, стрелять, грабить и насиловать. Но, с другой стороны, при самом активном участии чеченцев. К началу третьего года войны оказа­лось, что бандитские группы, прочесывающие руины по ночам, — это «клуб по криминальным интересам»: уго­ловники из чеченских рядов, перемешанные с такой же масти военнослужащими, находящимися «при исполне­нии». И им по фигу — и идеологическое, и националь­ное размежевание, и принадлежность к противоборству­ющим воюющим сторонам. Просто — мародерка, кото­рая «превыше всего». Истинный интернациональный кри­минал, и хоть и без признаков ныне модного междуна­родного терроризма, но сильнее штабов, стратегий и тактик, которые неспособны остановить кровавый каток. Уверена, даже если завтра будет объявлено об оконча­нии войны, выводе войск и завершении боевых опера­ций, Грозный все равно останется под криминальным сапожищем, и Бог ведает, когда его удастся скинуть. Очень просто начать войну — и почти невозможно потом повылавливать всех рожденных ею тараканов, расплодивших­ся и разбежавшихся повсюду. «Грязный Грозный» — имен­но так сегодня грозненцы называют свой когда-то люби­мый город. И в этих двух словах — не только боль утраты по проспектам и площадям, обращенным в руины. Это ужас за будущее, когда настоящее опустилось во тьму наглого средневекового бандитизма — как главного ре­зультата войны.

Небольшое замечание по ходу — оно очень важное. Помните странные, на первый взгляд, слова врачей: «Мы вас выведем, если придут военные...»

Это не шпиономанский маразм, которому в той или иной степени подвержены все на войне, — это тоже гроз­ненская реальность. Военные, хозяева местной жизни, установили дикие порядки, при которых носитель ин­формации о реальном состоянии, в котором находится гражданское население, приравнен к вражескому лазут­чику, с которым надо поступать по законам военного времени. А учитывая, что вся Чечня теперь наводнена добровольными помощниками «органов» из числа чечен­цев, — попасться в руки военным и не отвертеться очень просто. И поэтому всюду от друзей слышишь именно это: «мы вас выведем», «мы вас спрячем». Но от кого же, Господи? От тех людей, которые и воюют-то на мои день­ги? На деньги налогоплательщиков? Чтобы поговорить с бабушкой Лишат и постоять в приемном покое рядом с растерзанной Маликой, надо вести себя, как разведчик третьей стороны в стане неожиданно сговорившихся друг с другом врагов.

Уголовное дело Айшат возбудили в самом «военно-бандитском» районном отделе внутренних дел Грозно­го — Октябрьском, где и дела расследуют, и сами же совершают эти самые «составы преступления». В истории с Маликой — то же самое... И вот уже врачи, как развед­чики, тихо уводят меня в сторону, в потайные пустые больничные проемы, чтобы разминулась я с группой во­оруженных людей — не представившихся, не показав­ших никому документов, включая главврача, но неожи­данно пожаловавших посмотреть на несчастную жертву ночного разбоя... Когда мы от этого излечимся? Сколько лет пройдет, пока мы — участники гражданской войны в собственном государстве — опять научимся прямо смот­реть друг другу в глаза? Бог весть. Военные слишком при­выкли в Чечне не только убивать, грабить, насиловать и сколачивать чеченцев в криминальные группы под соб­ственным руководством с целью совместной наживы — военные, понабравшись чеченского опыта, разделили страну на две части: тех, кто с ними, и тех, кто против них. Те, кто с ними, — должны быть против чеченцев (криминальные детали быта не в счет). Те, кто против них, — с чеченцами. И пусть кто-нибудь скажет, что это не гражданская война!

— Мы — нация изгоев. И кто рядом с нами — тот тоже изгой, — говорит на прощание доктор Хаджиев.

— А с вами-то что случилось? Почему хромаете? Были ранены?

Доктор разделил судьбу своих больных, страдающих от военного беспредела более, чем от болезней. В пол­день общероссийского Дня независимости на перекрест­ке Первомайской улицы и Грибоедова доктора Хаджие­ва переехал бронетранспортер из Ленинской районной военной комендатуры Грозного.

— Почему переехал?

— Да просто так. Выскочил на большой скорости, я должен был успеть увернуться. Но не успел. Собственно, я ничего заметить не успел. Меня просто смяло. Моим «Жигулям» — конец. Я остался. Еще — задний номер и крышка багажника. Мне на память.

— И? Что дальше? Известен номер БТРа? Завели дело?

— Известен. Завели. И на этом — все.

— Почему?

Потому что Чечня — зона, где одним можно все, а другим надобно смириться.

Россия продолжает пестовать на своей территории ан­клав гражданского бесправия. Или зону оседлости — смот­ря, что кому ближе. Очень опасное занятие. Если бы мир видел глаза сына Айшат Сулеймановой! Взгляд затрав­ленного изгоя, отца которого убили только потому, что он тоже изгой, а мать изуродовали только потому, что она тоже изгой...

В начале войны большинство чеченцев еще удивля­лись этому новому своему положению, кричали: «Мы такие же, как вы! Мы требуем уважения к себе!..» — а теперь никто не кричит. Потому что все согласились: они — нация изгоев. Выше головы не прыгнешь. И надо с этим жить.

Но все ли будут с этим жить? Айшат — да. Ее сын — вряд ли.

Совсем чуть-чуть отечественной истории. Возможно, ее кто-то подзабыл. Конец 19-го и начало 20-го веков в России — разгул государственного антисемитизма, срав­нимый с нынешними федеральными всеохватными ан­тичеченскими настроениями. Укрепляются «зоны осед­лости». Дети растут с тем, что им запрещено свободно перемещаться, лишь с дозволения полиции, учиться можно далеко не во всех учебных заведениях. Наконец, комплекс неполноценной нации водружает венец вели­комучеников на головы многих представителей молодой еврейской поросли. Они готовы сражаться за свое пору­ганное детство — потому что не хотят поруганной зрело­сти и старости, каковыми «награждены» их родители и деды. Результат известен всей планете: большинство ра­дикальных большевиков с широко известными фамили­ями, совершивших удачный Октябрьский переворот, получилось как раз из этих, «местечковых», евреев, не просто более не желавших жить изгоями, но и стремя­щихся отомстить обидчикам за то, что им пришлось пе­ренести. И отомстили ведь...

Странно, что в который раз у нас забыто то, что ни при каких условиях забывать не рекомендуется. Доктор Хаджиев согласен со мной: на третьем году войны и он, и я — мы встречаем уже слишком много молодых чечен­цев с нехорошими искрами в глазах и единственной меч­той — о расправе со своими обидчиками.

ДЕВОЧКА - НИКТО И НИОТКУДА

В комнате № 45 на втором этаже Грозненского дома престарелых, рядом с пятьюдесятью тремя бабушками и дедушками живет маленький молчаливый ребенок. Де­вочка. Может, четырех, а может, и семи лет. У девочки — острый настороженный взгляд исподлобья. И повадки одичавшей кошки, то и дело стремящейся поглубже за­биться под железную казенную кровать. В комнате скупо и пусто — по законам военного времени. Окна, по тра­диции этой войны, затянуты полиэтиленовой пленкой: стекла — по-прежнему самый большой грозненский де­фицит. Железная кровать, покрытая полосатым матра­цем, и больше ничем. И ребенок, лишь крошечным сво­им ростом похожий на ребенка.

То, что случилось с этой девочкой, — одна из тайн второй чеченской войны. Бабушки и дедушки зовут ее Анжелой, или Анжелкой, и говорят, что ребенку четыре годика. Но так ли это, точно не знает никто.

В дом престарелых на Катаяме (название грозненско­го микрорайона) девочку привели ранней весной 2001 го­да. Неизвестные, совершенно посторонние люди — при­вели и ушли. Сказав немногое: что они ей не родствен­ники и не знакомые, а так, мимо проходили, пожалели беспризорную и, зная, что в доме престарелых появи­лись еда и тепло, — взяли девочку за руку и довели до его порога...

Ребенок был грязный и запущенный. В колтунах и вшах. Дистрофичный, оголодавший, в драной одежон­ке. И можно сказать, что босой — на голых ножках-тростиночках висели рваные сандалии, что в начале да­же грозненской весны не может считаться обувью.

Ребенок назвался Анжелой, и это единственное, что произнесла девочка. Вместе с Анжелой была немолодая женщина — по грозненским улицам они беспризорни­чали вместе. Но кто кого сопровождал и помогал вы­жить — большой вопрос. Женщина, представившаяся Раисой, была явно сумасшедшая, грязная и отощавшая, неопределяемого возраста. Но Раиса ли она, тоже неиз­вестно, настолько странно она вела себя. Заговаривалась, фантазировала в стиле Хичкока.

Зинаида Тавгиреева, медсестра дома престарелых, вы­вернула все карманы, прежде чем сжечь одежду — доку­ментов не оказалось. Никаких — ни ее собственных, ни на девочку. При этом Раиса утверждала: они с Анжелой — родственники и фамилия ребенка — Зайцева. Русская, значит. Действительно, когда девочку отмыли, из-под многослойной уличной грязи вылупился вполне славян­ский овал, а волосы оказались русыми.

В первые дни Анжела ни на шаг не отходила от Раисы. И та за нее держалась, не отпуская от себя. Как люди, у которых, действительно, на свете больше никого не ос­талось — только они двое, возможно, из некогда боль­шой семьи. Однако потом появились некоторые несты­ковки. Раиса поведала, что Анжела — «дочка второй жены ее мужа». А муж вроде умер, вслед за ним вскоре поки­нула мир и вторая жена, Анжелина мать, и вот теперь Раиса считает себя Анжелиной мачехой. Как это принято в чеченских семьях — взяла на себя все заботы о сироте.

Так, значит, отец ребенка — чеченец? Хотя бы пото­му, что имел двух жен? На этот вопрос Раиса ответить уже не смогла. Впрочем, ее слова были только версией. Случилось то, что случилось: в цивилизованной Европе, в 21-м упорядоченном веке из ниоткуда явился ребенок, о котором никто точно не знал, кто он. Война, которую мы допустили, лишила эту девочку абсолютно всего, и даже того, что имеют сироты, — имени, фамилии, года и места рождения.

Прошел месяц. Анжела пополнела, порозовела, дала себя осмотреть врачу, потихоньку заговорила и забегала по коридорам дома престарелых, радуя одиноких гроз­ненских бабушек и дедушек. Но так ничего о себе и не вспомнила. Лишь забивалась под кровать всякий раз, когда на общественной кухне повара с треском роняли на пол большой железный половник. Лишь падала, как подкошенная, куда придется и намертво обхватив голо­ву руками, когда слышала стрельбу. Заученные телодви­жения.

Журналистика — счастливая профессия. Много лю­дей, с которыми встречаешься. И много тех, которые готовы помочь. Тем, за которых ты просишь. Так и слу­чилось: прошло еще около полугода — на всякие нудные формальности и уговоры чиновников, и Анжелу удоче­рила семья из североосетинского города Моздок. Немо­лодые уже муж и жена. Чеченцы из Грозного, бежавшие из него во время второй войны и теперь не желающие возвращаться. В войну у этих людей погиб единственный сын, не успевший жениться и оставить им внучат. У меня есть фотография Анжелы с новыми родителями. На меня смотрит совсем другое лицо — яркие быстрые глаза, от­крытая улыбка, горделивая постановка красивой голов­ки. Ничто не напоминает в ней ту дикую грозненскую беспризорницу.

Но я не еду посмотреть на нее, хотя и тянет — при­ятно видеть счастье после беды. Не еду, потому что не хочу ни о чем напоминать — ни ей, ни ее папе и маме. Они должны все забыть — это фундамент их дальней­шего счастья.

ВЫЖЖЕННЫЙ КРЕСТ ЦОЦАН-ЮРТА

Власти, использовав для этого общедоступное лицо по­мощника президента РФ Сергея Ястржембского, ответ­ственного за «формирование правильного образа войны», объявили о «несомненном успехе спецопераций», проведен­ных в декабре—январе 2002 года в Чечне. «Лицо» заверило наш многомиллионный народ, что там применялась так­тика «многомесячного» выдавливания боевиков с гор и из нескольких населенных пунктов в селение Цоцан-Юрт, где в Новый Год последние были блокированы в количестве не менее ста человек, шли сильные бои с «плотным огнем из домов, превращенных в крепости», в результате которых большое количество боевиков поймано и уничтожено...

С новым горем!

В Цоцан-Юрте все началось 30 декабря — в тот день, когда уже почти весь мир за праздничным столом.

— «С Новым годом!» — так я сказала солдату, кото­рый первым вошел в мой двор, — говорит дряхлая ста­рушка совсем преклонных лет, пришепетывая и присви­стывая двумя оставшимися во рту зубами. — И солдат ответил мне: «С новым горем, бабушка!»

Камера начинает нервно плутать по ее дому. Бабушка что-то сбивчиво и невнятно объясняет — опять с очень плохим произношением. Но, собственно, слова уже не требуются. Шифоньер перевернут и внутри все выломано.

— А вещи где?

— Унесли. Они пришли и сказали, что у меня банди­ты скрываются. И тут же стали грабить. Недавно мне по­дарили старые калоши — так они их забрали. Я спросила:

«Часы не можете оставить? У меня больше нет часов». Солдаты ответили: «Бандитов подкармливаете — часов оставить не можем».

Посуда? Разбита, расколота и сброшена на пол.

Подушки и матрацы? Вспороты.

Мешки с мукой? Тоже — ножами, крест-накрест. Му­ку — на пол, чтобы из нее уже никто, никогда и ничего не приготовил.

— У меня в сарае было 200 тюков с сеном, — расска­зывает соседка старушки «С новым горем». — Военные притащили в мой сарай парня с другого конца села, положили между тюков и все сожгли.

Длиннобородый старик в белой папахе — он букваль­но «повис» на своей палке — еле стоит на ногах. И от старости, и от горя:

— Они вошли и говорят: «Где паспорт на магнито­фон?» А магнитофону — 30 лет. Какой у него «паспорт»? Если нет «паспорта» — уносят. Или деньги плати, чтобы оставили. Картошку у меня всю забрали. Весь зимний за­пас. Если мешок с мукой им был не нужен — рвали его и муку высыпали. Кукурузу — корм для скота — всю со­жгли. У меня было три пары штанов — все три забрали, и все носки, которые были. А кто давал выкуп — 5-6 тысяч рублей с двора — не трогали. За человека вы­куп меньше, чтобы не забирали, — 500 рублей. А те, кто в селе боевики, — тех не трогали... Потом автобус подо­гнали, людей туда погрузили, и детей — тоже. Детям в руки лимонки давали и родителям кричали, что если не принесут денег, то детей подорвут. В доме Солталатовых федералы держали молодую женщину с годовалым ре­бенком на руках на улице до тех пор, пока ее мать не смогла обежать соседей и собрать сумму, которую они потребовали. Уносили из домов даже одежду для ново­рожденных. Мою сноху, под угрозой оружия, заставили написать заявление, что она благодарит их за содеянное и дарит им двух баранов на Новый год. Пообещали вер­нуться и сжечь дом, если потом она напишет другое за­явление... Три дня и три ночи так издевались над нами: придут — уйдут. Разве порядок таким образом наводят?

Мечеть, конечно, самое лучшее здание в селе. Отре­монтированные стены, красивая свежевыкрашенная ограда. Солдаты пошли в мечеть, а может, это были и офице­ры. И там, в мечети, взяли да нагадили. Стащили в кучу ковры, утварь, книги, Коран, конечно, — и свои «кучи» сверху наложили.

— Это что, они, называется, — культурные люди? А мы — средневековье, по-вашему? Русские матери! Ваши сыновья вели себя у нас как свиньи! И остановить их на

этом свете некому! — кричат женщины в платках, съе­хавших набок, — те женщины, которые потом, через шесть дней после цоцан-юртовского погрома, отскреба­ли в мечети это человеческое говно. И еще кричат:

— Будь прокляты вы, русские! Не забудем мы вам это! Кто те матери, которые родили этих извергов?

Мальчишки рядом толкутся, прислушиваются. И мол­чат. Один не выдерживает, резко разворачивается и ухо­дит прочь — его увозили вместе со взрослыми мужчина­ми «на поле», во временный фильтропункт, допрашива­ли, били. Другому, лет девяти, взрослые велят расска­зать, что он видел.

— Я залез в какой-то подвал от страха. Солдаты всех били. Гонялись за всеми. Я и полез. А там мужчина уби­тый, я испугался и вылетел...

— Я, видишь, бабушка уже, — это еще одна бабушка говорит, совсем не дряхлая, с крепким голосом, с осан­кой, боевая. Но все равно ведь бабушка. — А они мне: «Сука! Блядь!»

— И нам так же, — скорбно кивают другие бабушки. С палочками, на кривых, вдрызг разбитых подагрой но­гах вечных тружениц.

— Я — «сука»? — плачет та, что все время молчала. — Я сорок лет дояркой отработала, надоев рекордных до­бивалась. А мне солдат кричал: «Мы вас доведем до того, что вы сами в Сибирь будете проситься». Но я там уже была, в Сибири было лучше...

— А я — им: «Как же вам не стыдно, ребята!» — про­должает самая первая старушка. — «А если бы твою ба­бушку сукой обозвали? Что бы ты делал?» А солдат мне в ответ: «Мою бы не обозвали, потому что она — русская».

До 3 января в Цоцан-Юрте шла обычная карательная операция. Погромы, поджоги, мародерство, аресты, убий­ства.

Крест на снегу

Крест, выжженный на снегу, — до самой земли. Тем­ный почвенный крест на белом снегу. Это место, где фе­дералы сожгли молодого цоцан-юртовца по имени Бу-вайсар, предварительно расстрелянного. Старик в белой папахе говорит:

— Военные нам даже не дали молитву над ним про­читать, когда расстреляли, — сразу стали жечь.

От Бувайсара ничего не осталось, кроме креста.

По информации правозащитного центра «Мемори­ал», в ходе «зачистки» селения Цоцан-Юрт (30 декабря 2001 г. — 3 января 2002 г.) представителями федераль­ных сил были жестоко, с пытками, убиты Идрис Закри-ев, 1965 г.р. (увезен на БТРе № А-611 из собственного дома по ул. Степной 30 декабря в 7.45 утра) и Муса Исмаилов, 1964 г.р. (отец пятерых детей, старшему из которых 14 лет, также увезен федералами из собственно­го дома). Еще, по окончании «зачистки» и после снятия блокады, 7 января цоцан-юртовцы обнаружили на окра­ине села останки минимум трех мужчин — тела были взорваны. Среди них удалось опознать останки Алхазура Саидселимова, 1978 г.р. А как же сожженный Бувайсар? Увы, не осталось даже костей, поэтому он не может быть «подтвержден».

— Действительно, список неполный, — утверждают «мемориальцы». — Это только те, которые перепрове­рены.

— Военные увозили людей десятками. Это те, семьи которых не смогли откупиться, — свидетельствуют цо­цан-юртовцы. — Но мы будем молчать, пока есть шанс их вернуть. Если назовем фамилии, их точно убьют и где-нибудь тайно закопают.

Старик в очках с толстыми дальнозоркими стеклами, делающими его глаза огромными и беззащитными, спрашивает, разводя руками:

— Куда нам жаловаться? Где власть? Где этот Кадыров?

И другой старик, в серой папахе, сухой, как палка в его руке, отвечает:

— Кадыров — хуже, чем русские. Все знает — ничего не делает.

Власть

В «спецоперации», согласно официальной информа­ции, принимали участие:

— бойцы внутренних войск МВД РФ и ФСБ (посто­янно дислоцированные в Ханкале, на главной военной базе в Чечне);

— сотрудники спецназа ГРУ МО РФ (так называемые «летучие отряды» или «эскадроны смерти»);

— представители Курчалоевской районной военной комендатуры и временных же районных отделов внут­ренних дел;

— лично генерал-лейтенант Молтенской, командую­щий Объединенной группировкой войск и сил.

Интересно, что официально зафиксировано присут­ствие в Цоцан-Юрте и сотрудников прокуратуры — как положено, в соответствии с приказом Генпрокурора Рос­сии. Но на сей раз, как военные священники, прокуро­ры лишь благословляли кровавое военное безумство и погромы, и не воспротивились ничему.

Но есть и вторая часть «власти». И это о ней говорили цоцан-юртовские старики. Так где же был «этот Кады­ров», глава администрации Чеченской республики? Куда делся Тарамов, глава администрации Курчалоевского района?

В течение всех новогодних праздников все те, кто яв­ляется гражданской властью в Чечне, уехали из Чечни на каникулы — отдыхать. Гражданские власти оставили свой народ на съедение военной власти. Бросили свой народ. Я не верю, что они не знали о готовящихся «ново­годних спецмероприятиях». Или хотя бы не узнали о них уже 30 декабря. Но, узнав, не вернулись, чтобы защи­тить тех, кого бросили. Еще чуть позже, когда праздники

миновали, Кадыров был явлен своему народу лишь по телевизору — видом из Кремля, как он сердечно жмет ручку президенту.

Под занавес — пара штрихов.

Первый — о выплаченных накануне новогодних праздников зарплате и пенсиях. Во время цоцан-юртов-ской «зачистки» федералы уничтожили по домам все зерно, которое сотрудники совхоза получили в качестве зарплаты за летние труды. А также «зачистили» все пен­сии у стариков, включая инвалидные пособия, выдан­ные накануне. А также уничтожили всё оборудование мебельной мастерской, начавшей работать в селе.

И — второй штрих. Он демонстрирует не случайность цоцан-юртовских событий, а их системность, и специ­альный идеологический подход военной власти. «Прак­тика», подобная цоцан-юртовской, продолжилась и в Аргуне, куда, как известно, перебрались «зачищающие» из-под Цоцан-Юрта и где «спецоперация» имела место быть уже с 3-го по 9 января. Там военные, к примеру, разгромили сахарный завод, тоже уже заработавший. Те­перь, конечно, завод прекратил свою деятельность — военные увезли станки. А мешки с сахаром — готовую продукцию, тоже «зачищенную», — позже продавали в соседних селах по 180 рублей за мешок, при рыночной цене на сахар в Чечне раза в три выше... И те, кто это увидел, не смогли дозваться прокуроров для ареста «про­давцов» с поличным.

В этом материале нет ни одной фамилии тех цоцанюртовцев, которые согласились свидетельствовать о том, что случилось в их селе. Слишком часто федералы уничто­жают тех, кто «открывает рот».