Новый главнокомандующий русской армии
Западные союзники продолжали считать, что союз с Россией нерасторжим. Историк А. Тойнби указывал в 1915 г.: "Россия присоединилась к битве на стороне свободы наций. Если ее усилия в совместной с западными державами борьбе решат ее исход в пользу нашего общего дела и мы осуществим столь желаемое переустройство Центральной Европы на национальной основе за счет германского и венгерского шовинизма, у России не будет ни воли, ни силы далее сдерживать процесс приведения в порядок собственного дома... Россия положила свои руки на плуг истории, и она уже не может избежать своей участи"{351}.
В то же время "единство Российской империи соответствует интересам почти всех национальностей, составляющих ее". Тойнби указывал и на главную угрозу: "Малороссийский элемент образует почти треть всей расы, и, если он будет оторван от основной массы и создаст собственную орбиту притяжения, это в критической степени ослабит всю систему... братоубийственная борьба ослабит силу обоих фрагментов и повредит концентрации их энергии".
Результатом будет, в худшем случае, крушение Российской империи, в лучшем — продолжительный политический паралич. Чтобы избежать этой катастрофы, малороссы должны отставить свой партикуляризм и абсорбироваться в неделимой общности "Святой России"{352}.
Проантантовские силы в России в самые тяжелые дни отступления русских армий создали широкую политическую коалицию, которую олицетворял в Думе "Прогрессивный блок" — союз основных политических партий ради достижения победы. Царь произвел ряд персональных перемещений. Как уже говорилось, в середине июня 1915 г. военным министром вместо Сухомлинова стал инициативный генерал Поливанов. Создаваемые по всей России Военно-промышленные комитеты — их число превысило 220 — явились, по существу, последней попыткой России достичь самодостаточности в условиях войны индустриального века. 20 июня 1915 г. создается Особое совещание по обороне, которое мобилизует силы русской буржуазии для создания базы производства вооружений на русской земле. Был поставлен исторический вопрос: достаточны ли эти силы? Какие еще усилия являются исторически и стратегически необходимыми?
Немцы были удовлетворены уходом князя Николая Николаевича с поста верховного главнокомандующего, они считали его жестким, умелым противником, обладающим железными нервами. Некоторые его стратегические идеи Людендорф оценивал как в высшей степени смелые и блестящие. Немцы справедливо не рассчитывали встретить блестящую стратегическую мысль у занявшего критически важный пост царя Николая.
Военный кризис поставил под вопрос и древнейшее русское установление монархию. В этот час поражений император Николай II совершил шаг, против которого его уговаривали все министры и в пользу которого безоговорочно выступала лишь его супруга. Он принял личное командование над русской армией. На заседании Совета министров Сазонов со всей страстью выступил против этой идеи. "Это настолько ужасно, что в моем сознании полный хаос. Россию толкают к краю пропасти".
Министр Кривошеий: "Россия переживала и более тяжелые времена, но никогда не было времени, когда бы все возможное было бы сделано для усложнения уже невозможной ситуации... Мы сидим на бочке с порохом. Нужна единственная искра, чтобы все взлетело в воздух... Принятие императором командования армией — это не искра, а целая свеча, брошенная в пушечный арсенал"{353}.
Царь Николай объяснил этот свой шаг крайностью положения и исторической ответственностью монархии. "И да будет на то воля Господня, так прокомментировал он свое решение перед императрицей и фрейлиной Вырубовой. — Новая страница открывается, и только Господь Всемогущий знает, что будет на ней написано"{354}.
Нужно отдать должное его пониманию национальной жертвы, ставящей вопрос об ответственности верховного правителя. Но рассуждения его в эти дни никак не могли вызвать радужных надежд и оптимизма западных послов: "Быть может, для спасения России необходима искупительная жертва. Я буду этой жертвой".
Сама постановка вопроса пронизана обреченностью. В донесениях посла Палеолога мы читаем такие строки: "Когда мистицизм заменяет собой государственный разум, положение становится безнадежным. Отныне я готов ко всему".
Он впервые шлет в Париж пессимистический прогноз развития события в России: "До самого последнего времени можно было верить, что раньше конца войны не следует ожидать революционных беспорядков. Я не могу утверждать этого теперь. Вопрос отныне заключается в том, чтобы знать, будет ли Россия в состоянии выполнять действенным образом свое назначение как союзница".
Англичан тоже обеспокоило принятие царем функций верховного командования армией. Беседуя с царицей, посол Бьюкенен заметил, что разделяет опасения совета министров по поводу решения царя. В случае неудач русской армии династия будет поставлена под удар. К тому же "совмещение обязанностей самодержца великой империи и верховного главнокомандующего — задача непосильная для одного человека"{355}.
Осторожные иностранцы, критикующие царское решение, не знали характера императрицы Александры Федоровны. Мистицизм совмещался в ней с твердой убежденностью в том, что долг обязывает монарха быть твердым, даже демонстративно твердым. Императрица не только не разделяла опасения послов, но, напротив, полагала, что ее супругу следовало взять на себя главнокомандование с самого начала войны. Западные представители по достоинству оценили волевой порыв императрицы. Она демонстрировала большую твердость, чем супруг. Бьюкенен предполагал, что в результате обращенности императора к военным делам царица Александра Федоровна станет "фактически управлять Россией". Впрочем, она и не скрывала своих новых амбиций. "Царь, к сожалению, слаб, — имела смелость публично утверждать она, — но я сильна и буду такой и впредь".
Так началось, пишет американский историк Б. Линкольн, "роковое партнерство двух родившихся не под счастливой звездой суверенов, которые не ощущали ни собственной ограниченности, не исключительной сложности захватившего их политического течения. На фронте Николай, не получивший надлежащего образования стратег и неумелый администратор, командовал русскими армиями, в то время как Александра, убежденная в том, что проницательность в государственных делах "исходит не от мудрости, а от некого инстинкта, даруемого Богом", играла роль самодержца в Петрограде"{356}.
В недоброе время взялась царская чета за прямое управление Россией. Страна потеряла Польшу, часть Прибалтики и Белоруссии. Подошел к концу государственный ресурс, что-то надломилось в русском государстве. Именно тогда Брусилов написал, что, став главнокомандующим, "царь нанес последний удар по себе"{357}. Генерал Алексеев подсчитал что лишь семеро из десяти воинов на линии фронта имели ружья. Армия нуждалась во всем — в телефонах, телефонном проводе, противогазах, гимнастерках, сапогах.
Следует напомнить, что Верховное командование довольно долго искало оптимальное место для размещения ставки. Рассматривались такие города, как Калуга и Орша, — требовалось прежде всего наличие подходящего жилья, близость к фронту, удобные коммуникации. В конечном счете выбор пал на небольшой Могилев. Против говорило само имя города, но предрассудками пренебрегли. Подходящее место для общих собраний — местный кафешантан и гостиница "Бристоль". По мнению очевидца, Могилев был "дурно пахнущим, прибитым бедностью городом" без библиотек, с четырьмя трамваями на лошадиной {358}. Говорили о "хулиганствующей молодежи" городка.
На четырнадцатом месяце великой войны Николай II прибыл в Могилев. Свое место в рабочем вагоне император занял со слов о милости Божьей. Начиная с 5 сентября царь Николай, этот деликатный и внимательный человек, живет в скромном вагоне стоящего в тупике поезда, передоверяя основные военные решения подлинному таланту этих грустных дней — генералу Алексееву. Рядом губернский город Могилев, где в губернаторском доме жил столетием ранее наполеоновский маршал Даву, некоторые дома помнят полководцев Стефана Батория. Здесь Петра I встречали хлебом и солью, а Екатерина II повстречалась с австрийским императором Иосифом II. Николай II писал о "прекрасном виде на Днепр и на окрестные дали"{359}. Дни здесь были скрашены обильными, хотя и простыми обедами. Пили только вино. Царь любил разъезжать по округе на автомобиле.
Россия сама производила новую самооценку, но и внешний мир формировал новое впечатление. Теперь посол Бьюкенен уже не говорил царю лестных слов о русских и англичанах как о грядущих хозяевах земли и моря. Напротив, обеспокоенные поражениями своего союзника, западные державы стали указывать на слабые места своего восточного партнера. Во время аудиенции 5 ноября 1915 г. речь шла о базовой некомпетентности русского экономического механизма. Британский посол говорил царю, что "передаваемые ранеными солдатами рассказы о поражениях и колоссальных потерях, вызванных отсутствием снаряжения, — следствие некомпетентности и коррупции чиновников — произвели большое впечатление и распространили недовольство"{360}.
Царь Николай находился во власти надежд на организуемые приготовления, он предпочитал говорить о солнечной стороне явлений. Он утверждал, что нация сохранила сплоченность и у него "нет страха внутренних волнений". Раздраженный этим самоослеплением, Бьюкенен позволил себе довольно дерзкий вопрос о будущем: "Я слышал очень откровенные высказывания о невозможности сохранения того порядка вещей, который привел Россию на грань катастрофы".
Осознает ли царь опасность для трона, будет ли он и в будущем защищать систему, которая в годину кризиса оказалась неспособной служить русским интересам?
Волнующий характер переживаемого момента, видимо, подействовал на императора Николая. Никогда не позволял он себе делиться сомнениями с иностранцем. Но Россия и Запад сплели свои судьбы, и, повинуясь, видимо, порыву, в редкий момент откровенных сомнений царь поделится с послом своими опасениями. "Если Россия потерпит внутренний крах, Германия воспользуется представившейся возможностью, чтобы восстановить потерянное влияние, она будет пытаться посеять раздор между нами, восхваляя автократию в Петрограде и демократию в Лондоне".
Как видим, опасения царя касаются опасности разлада союза России и Запада. Более жестокий оборот событий еще не приходил на ум императору Николаю.
Ритм жизни в ставке был размеренным и неспешным. Николай вставал в девять утра и отправлялся в вагон Алексеева, где начальник штаба докладывал ему об изменениях, происшедших за ночь, — передвигал маленькие флажки на большой карте. Между одиннадцатью и часом он принимал иностранных послов, министров, советников — всех посетителей. Обед был простым, с обязательной рюмкой водки и закусками, длился он примерно час. После обеда император возвращался в свой кабинет. В три пополудни подавали его "роллс-ройс", и он в компании четырех-пяти человек объезжал окрестности. Во время двухчасовой поездки император останавливался для прогулок в лесу или по берегу реки. Ужин подавали в семь, по окончании Николай — страстный любитель прогулок на свежем воздухе — прогуливался снова. Если погода не сопутствовала, царь слушал музыку, смотрел кино, читал легкую (преимущественно английскую) литературу.
Царь находил свою походную кровать слишком жесткой, но тут же укорял себя — тысячи воинов спят прямо в поле на траве, в траншейной грязи. Все поведение монарха не слишком отличалось от привычек его ранних офицерских лет в Красном Селе{361}. В могилевской штаб-квартире не ощущалось страшного напряжения, характерного для штаб-квартиры Фалькенгайна или Людендорфа, где жестокое дело войны пронизывало воздух, где высшая сосредоточенность была условием жизни.
Возможно, император мог жить размеренной жизнью только потому, что ему в высшей степени повезло с выбором начальника штаба. Генерал от инфантерии Михаил Васильевич Алексеев вышел из гущи народа и своим продвижением был обязан исключительному трудолюбию и стратегическому таланту. Он сознательно держался как можно дальше от политики. От природы стеснительный, он смущался, даже когда ему отдавали честь на улице. Он почти не знал иностранных языков. Не любил застолья, не знал, к примеру, что кофе подают в конце обеда, к общей трапезе присоединялся раз в неделю и всегда платил сам за себя.
Пятидесятисемилетний генерал знал одну страсть — защищать отечество, и он работал не покладая рук. Находившийся рядом Лемке заносит в дневник: "Гигантская сила находилась в руках этого человека среднего роста, единственным желанием которого было служить отечеству умом и сердцем"{362}.
Невысокого роста, худощавый, он держал в своей голове всю систему военной обороны России. Он работал не зная отдыха, до невыносимой мигрени.
Его двумя ближайшими помощниками были генерал-квартирмейстер Пустовойтенко и наиболее близкий к нему В. Борисов, восхищавшийся "железными нервами" начальника. На них троих держалась ставка. Остальные, по словам Лемке (служившего в отделе прессы ставки), были "либо клерками, либо частью мебели"{363}. Аппарат ставки при Алексееве был сравнительно небольшим: семь генералов, тридцать высших офицеров, тридцать три офицера более низкого звена — общая численность восемьдесят шесть человек. Работа шла неукоснительно до девяти часов вечера. Алексеев работал не менее шести часов только над телеграммами с фронтов, запечатлевая огромное число деталей. Несколько сот телеграмм отравлялось ежедневно из ставки. Развлечением было поздневечернее кино.
Временно замещавший его Гурко отмечает "необычайную скромность, доступность и простоту одаренного умного командира"{364}.
Англичанин Нокс описывает Алексеева как человека "простых, непритязательных манер". У него не было харизматической ауры Николая Николаевича. Лишь демонстрируя свой стратегический талант, мог Алексеев подлинно впечатлить и русского генерала и иностранного гостя{365}. Императрица также любила Алексеева — но лишь до того момента, когда он категорически отверг всякую возможность визита в ставку старца Григория. Алексеева не любили прежние фавориты великого князя Николая Николаевича и представители кавалеристов-аристократов.
В тяжелое время принял он командование, армия летом 1915 г. отступала на всех фронтах; упорно и методично Алексеев старался сохранить ее боевую мощь, готовил к новым боям в ожидании лучшего. Отступая в Польше и восточнее, он не допустил нового Танненберга и сохранил мощь русской армии. Полный решимости восстановить место России в коалиции, противостоящей центральным державам, он день за днем восстанавливал боевую силу русских дивизий. Он отошел от неимитируемых манер великого князя Николая Николаевича и практически перестал встречаться с сановитыми посетителями и иностранными гостями. Возможно, его слабостью было неумение передоверять часть работы и функций. Повторяем: им владела одна страсть — битвы 1915 г. унесли более двух с половиной миллионов людей, а пополнение едва превысило два миллиона{366}. Но Россия больше не отступала.
Императору Николаю по-своему нравилось его новое место. "Мой мозг отдыхает здесь — нет министров, нет беспокоящих вопросов, требующих осмысливания. Я полагаю, что это хорошо для меня"{367}.
Николай заверял императрицу, что его воля стала тверже и что он в ставке окреп. Умный Алексеев создал такой распорядок и такие условия, которые соответствовали наклонностям монарха. Ему нравилось принимать парады, рассматривать военные карты и иметь дело с дисциплинированными людьми. Он чувствовал себя комфортно на скромных церемониальных обедах, при раздаче наград, при военных аудиенциях.
Новая фаза
По приказу ставки спешно был переведен на русский язык немецкий учебник "Прорыв линии фронта противника"{368}. Русское командование попыталось изменить хотя бы концовку трагического 1915 г. В середине декабря оно предприняло двухнедельное наступление в Галиции, поддержанное тысячествольной артиллерией. Австрийцы однако устояли на своих новых рубежах. Да что там локальная операция, весь второй год войны оказался по существу потерянным для России и Запада. Сербия была оккупирована, Бельгия и Польша оказались полностью под германским контролем. Оставление союзниками Галлиполийского полуострова отодвигало мечту о Царьграде и депрессивно подействовало на русское общественное мнение (об этом свидетельствуют западные послы). Со всех сторон теперь слышалось (пишет Палеолог): "Ну, теперь вопрос решен — нам никогда не видать Константинополя... Из-за чего же дальше воевать?"
Во взаимоотношениях западных союзников и России наступает новая фаза. Наученные поражениями прошедшего года, обе стороны коалиции приходят к пониманию важности координации взаимных усилий. С запозданием, но союзники начинают координацию своих военных планов. 5 декабря 1915 г. была предпринята первая серьезная попытка синхронизировать союзные действия. В штаб-квартире Жоффра собрались руководители французской, британской, бельгийской и итальянской армий, а также военные представители России и Японии. Речь шла об одновременном выступлении в 1916 г. Одновременно финансовое соглашение от 30 сентября 1915 г. позволило говорить о более стабильной основе экономических взаимоотношений. Лондонская ноябрьская конференция 1915 г. "большой четверки" (Англия, Франция, Италия и Россия) положила начало хотя и запоздалому, но более упорядоченному распределению военных мощностей и наличных вооружений. Происходит своего рода отрезвление относительно взаимных возможностей. Россия с ее многомиллионной армией более не рассматривается "затормозившим паровым катком" великой коалиции. Происходит некоторое понижение ее коалиционной значимости.
На дипломатическом фронте Россия была активнее на втором году войны в балканских делах — она пыталась помочь здесь своим союзникам. 2 декабря 1915 г. российский посол в Лондоне Бенкендорф представил Грею ноту, в которой русское правительство указывало на опасность попадания балканских государств — одного за другим — в орбиту Германии. В том же духе начальник генерального штаба Алексеев обратился к Жоффру. Но историческая тенденция реализовывалась вопреки пожеланиям вождей Антанты. Речь зашла уже не об усилении активности на Балканах, а об ее сворачивании. На англо-французской конференции в городе Кале англичане (Асквит, Бальфур, Китченер) выступили вовсе не за увеличение контингента союзных войск в Греции, а за эвакуацию Салоник и уход с Балкан. Французы не были готовы с такой легкостью отказаться от балканского варианта. Во французской делегации премьер Бриан и военный министр Галиени высказались в пользу русской позиции, против ухода с Балкан. (Россия не участвовала в этой конференции, и нет сомнения, что то был признак ослабления ее позиций).
Разумеется, мировой баланс был всегда умозрителен. Но ослабление позиций России отражало прискорбные изменения реальных обстоятельств. Если в начале мирового конфликта Россия воспринималась как мощная самостоятельная величина, едва ли не способная собственными силами разделаться с Германией (уже упоминавшийся русский "паровой каток"), то по прошествии года русские генералы начали просить о помощи в военном оборудовании и оснащении. Гиганта наземных армий — Россию 1914 г. никто и не пытался сравнивать с практически ничего не значащий в наземной силе Британией. Но через год ситуация изменилась — у Лондона возникла двухмиллионная армия, а русский порыв на фронтах угас, они просили винтовок и снарядов. Разумеется, западные союзники помнили об огромной, развернутой от Малой Азии до Скандинавии русской армии. Но общие результаты действий этой армии повлияли на оценку России как союзника.
К концу первого года войны Антанта уже не представляет собой союз равных. Ослабление России (и Франции) давало Британии шанс возглавить Антанту. Сошлемся на представленный правительству в июне 1915 г. меморандум Черчилля, в котором определялось политическое значение поражений французских и русских армий, создававших Лондону новые возможности. Британия, указывал Черчилль, "владеет морями, в ее руках находится кошелек коалиции, она становится важнейшим арсеналом производства вооружений".
У обеих сторон коалиции, России и Запада, возникали новые вопросы друг другу.
Возможная альтернатива
И все же в практическом плане союзнические отношения были достаточно ровными, оба фронта решали одну — германскую — задачу, и внешне наблюдалась гармония. Правда, время от времени союзники получали уколы, подобные тому, который зафиксировал генерал Нокс, беседуя за рюмкой с русским генералом: "Россия не пожалела ничего для победы, тогда как Англия свободно раздавала деньги, но не жизни людей"{369}.
Но для думающих русских дело было не в чьем-то умысле. "Многие русские, — пишет Б. Линкольн, — пришли к заключению, что жизнями своих соотечественников они платят за индустриальную отсталость, в то время как их союзники развили индустриальную мощь и этим прикрыли свое население"{370}.
Палеолог задумывается над тем, какие политические силы могли бы прийти на смену царскому правительству. В союзных посольствах собирали досье на ярких оппозиционеров, хотя и не прочили им, собственно, будущей государственной ответственности. Союзники признавали наличие талантливых политиков, в частности, в среде конституционно-демократической партии. Имелись в виду прежде всего М. М. Ковалевский, П. Н. Милюков, В. А. Маклаков и А. И. Шингарев — цвет русских либералов, люди несомненной честности, представители высокой культуры. Чиновники французского и английского МИДа менее всего видели в них революционеров. Был широко известен их политический идеал — конституционная монархия. Палеолог и Бьюкенен помнили, как во время думского заседания Милюков, подражая нравам "матери парламентов" — британской палаты общин, сказал дипломатам: "Мы не являемся оппозицией его величеству, мы оппозиция его величества".
Насколько ответственна была оппозиция, насколько она преследовала конструктивные цели, способна ли она укрепить Россию, вовлеченную в страшную схватку? Западные союзники отмечали и беспечный радикализм и бесшабашную для военных лет риторику, неблагоприятные для себя черты в программных заявлениях кадетов. Тревогу вызывала общая внешнеполитическая ориентация кадетов. Здесь не закрывали глаза на то, что кадетская партия невероятно, но факт — даже в условиях войны весьма сдержанно относилась к союзу с Францией и Британией. Эта традиция брала начало с 1905 г., когда после войны с Японией (и последовавшей революции) произошло явственное ослабление российского государства, что сделало как никогда актуальным вопрос о зарубежном кредите. В апреле 1906 г. французское правительство дало согласие предоставить заем в два миллиарда двести пятьдесят миллионов франков, но оно предоставило этот заем непосредственно царскому правительству, а не Думе, где первую скрипку играли кадеты. Французы особенно и не скрывали геополитического подтекста своих действий — они желали укрепления той России, которая была их военным союзником. Укрепление царского правительства возвышало Россию, но ослабляло оппозицию, и кадеты этого не забыли. С тех пор гласно и негласно кадеты, будучи, безусловно, патриотами, все же воспринимали Антанту (и прежде всего Францию) как своего рода гаранта царизма в России, гаранта того строя, который конституционно-демократическая партия считала неадекватным национальным русским задачам и который она, не прячась особо, стремилась заменить.
Кадеты стремились как минимум преобразовать абсолютную монархию в конституционную. Были ли кадеты более деловиты, более конструктивны, чем царские чиновники, которых они готовились заменить? Западные эксперты сомневались. Лидеры конституционных демократов, как и прочие корифеи русского либерализма, были слишком умозрительными, слишком теоретиками, слишком книжными для людей действий. Понимание общих идей и знание политических систем недостаточно для управления человеческими делами: здесь необходим практический смысл, интуитивная оценка возможного и необходимого, быстрота принятия решений, четкость плана, понимание страстей, обдуманная смелость — все те качества, которых, по мнению западных дипломатов, конституционные демократы были лишены. Будучи на дружеской ноге с русскими либералами, западные дипломаты стремились не поощрять того, что им казалось политическим безрассудством, призывали лидеров кадетов к ответственности и осторожности. Посол Палеолог советовал помнить слова руководителей "монархической оппозиции" во время французской революции 1848 года: "Если бы мы знали, насколько тонки стены вулкана, мы бы не стремились вызвать извержение".
И кадеты и их западные коллеги, разумеется, не осознавали, насколько близкими к практике российской жизни скоро станут подобные исторические аналогии.
Либерально-буржуазная среда, в которой демократы Запада чувствовали себя в своей тарелке, была не единственным сегментом русского общества, где Запад пытался определить контуры русского будущего.
Послы западных стран пробовали почву и в других слоях, в частности среди рабочих партий. Именно отсюда к ним впервые пришли сведения о растущей популярности лидера большевистской фракции социал-демократов Ленине. Однажды возникнув, эта фамилия уже не исчезала. На вопрос, не является ли Ленин немецким провокатором, французским послом был получен ответ, что "Ленин человек неподкупный. Это фанатик, но необыкновенно честный, внушающий к себе всеобщее уважение".
"В таком случае, — пришел к выводу М. Палеолог, — он еще более опасен".
На левом фланге политического спектра стала набирать силу и влияние политическая партия, руководство которой считало главной задачей дня прекращение кровопролития.
Разумеется, это сразу же делало всех социал-демократов (кроме "оборонцев") политическими противниками Запада. Но не единственными. В консервативных кругах под влиянием военных разочарований и ощущения предела мощи России тоже стало чувствоваться брожение. Здесь зрело недовольство "слепыми поклонниками Антанты", кадетами в первую очередь. С точки зрения консерваторов наиболее опасными для политической стабильности российского государства являлись монархисты-либералы и конституционные демократы. По мнению правых, именно эти группы — прогрессисты, кадеты, октябристы — имели общую политическую доминанту — они вольно или невольно готовили крах режима и вели общество к революции. Эта революция, полагали правые, унесет либералов в пучину в первые же дни, поскольку революционный процесс пойдет значительно дальше, но в этом мало утешения — погибнет Россия. В грядущей революции, считали правые "реалисты", преемниками либералов будут не только социалисты. За дело в конечном счете возьмется огромная крестьянская масса. А когда мужик, у которого обычно такой кроткий вид, спущен с цепи, он становится диким зверем. Снова наступят времена Пугачева, и это будет ужасно
В уютных кабинетах западных дипломатов подобные оценки звучали еще экстравагантностями, но у послов Запада оставалось все меньше контраргументов. В Париж и Лондон шли сообщения, что, по мнению правого фланга русской политической арены, русский народ, по видимости столь покорный, не способен управлять собою.
"Когда у него ослабевает узда, малейшая свобода его опьяняет. Изменить его природу нельзя, есть люди, которые пьяны после стакана вина. Может быть, это происходит от долгого татарского владычества. Но ситуация именно такова. Россия никогда не будет управляться английскими методами. Парламентаризм не укоренится у нас", — цитировалось в дипломатической почте, идущей на Запад.
Ожесточение
Особенностью сложившейся в ходе мировой войны ситуации было то, что Британия и Франция не могли выдвинуть в качестве реалистической перспективы сепаратные переговоры с противником. Для Британии это было невозможно потому, что перемирие означало согласие с доминированием Германии в Европе, что означало конец Британской империи. Франция не могла помышлять о сепаратных переговорах ввиду того, что ее северо-западные департаменты были оккупированы. Россия, гипотетически рассуждая, в отличие от своих западных союзников, могла пойти на такие переговоры. Польша могла стать превосходным полем территориальных маневров (это уже было своеобразной традицией русско-германских отношений), которые принесли бы успех дипломатии сепаратного мира.
Опасность такого поворота событий поневоле делала Запад своего рода "заложником" России. Разумеется, там доверяли России и ее правительству, но в Лондоне и Париже должны были учитывать то обстоятельство, что партия мира, уйдя в политическое подполье, все же существует в Петрограде. Со своей стороны немцы, не сумев осуществить "план Шлиффена", потеряв шансы выиграть войну в одной битве, вынуждены были искать точки опоры среди сторонников сепаратного русско-германского урегулирования за линией фронта. Запад учитывал этот вариант, он никогда не покидал умственного горизонта западных политиков. Потому-то Лондон и Париж поспешили весной 1915 г. пообещать России Константинополь и проливы. Войдя в долговременный этап примерного равновесия сил на фронтах, Запад явственно осознавал, что его выживание зависит от России. Это же осознавали и в Берлине. Секрет успеха здесь стали все более видеть в расколе коалиции.
В Берлине спешили "капитализировать" ситуацию германских побед на русском фронте. В июле 1915 г., на пике германских побед в России, даже противник России канцлер Бетман-Гольвег пришел к выводу, что лучшего времени для заключения мира с Россией может не представиться. В течение 1915 г. Германия стала прилагать силы, чтобы оторвать Россию от Запада. Действия основывались на трех базисных установках:
1) Гогенцоллерны и Романовы должны побеспокоиться о сохранении своих династий; 2) Германия может помочь России там, где у нее особые интересы (прежде всего Польша и проливы); 3) дружба двух монархий исключительно выгодна России политически и экономически.
Нам важно отметить, что обещалось России в случае договоренности: сохранение Польши — за исключением "исправления стратегической границы". В случае же насильственного решения вопроса Польше предстояло быть связанной с Германией и Австрией военным союзом.
Был ли русский царь восприимчив к аргументам Берлина? У Запада в общем и целом никогда не возникало сомнений в лояльности императора Николая II как союзника по мировой коалиции. Царь сделал выбор, он определил для себя две главные задачи своего царствования: ликвидировать зависимость от Германии в экономике и найти способ примирения с главным антагонистом предшествующего столетия — Британией. Решение этих двух задач было необходимо, по его мнению, для развития огромных ресурсов России. Испытание ужасающей войной не поколебало эти идеи, он никогда в годы войны не отступил от этой схемы. Но немцы решили попробовать.
Согласно выработанной в Берлине концепции, если бы мир был заключен в 1915 г., то это означало бы восстановление предвоенного положения. Россия сохранила бы примерно позиции середины 1914 г. По согласованию со своим послом в Константинополе германский канцлер начал доводить до мнения правящих кругов России ту точку зрения, что русские союзники Британия и Франция просто не в состоянии решить стратегическую задачу России овладение проливами. Только Германия может гарантировать свободный проход русских судов через Босфор и Дарданеллы, может обеспечить России особый статус в Константинополе. Чтобы "подготовить Россию" к повороту в сторону Германии, канцлер Бетман-Гольвег оказал давление на Турцию, и та в конечном счете согласилась гарантировать России "право экономического и военного использования проливов". Взамен она потребовала отмены знаменитых "капитуляций", ограничивавших ее суверенитет над собственной территорией.
Бетман-Гольвег стремился передать царю, что, с одной стороны, территориальные требования Германии минимальны, а с другой — продолжение войны грозит для династии Романовых революцией и потерей короны. Еще дальше немцев в середине 1915 года пошли австрийцы. Верховный главнокомандующий Конрад фон Гетцендорф после возвращения Галиции и захвата Варшавы стал считать необходимым не только предложить России сепаратный мир, но и военный союз. Каналами передачи русским этой важной для них информации служили такие аристократы, как великий герцог Гессенский, граф Эйленбург, княжна Васильчикова, промышленники Фриц Вартбург и Андерсен.
Неизвестно, испытывал ли царь сомнения, но известно его отношение к попыткам прогерманских элементов увести его с этого пути Союзная дипломатия зафиксировала по меньшей мере две такие попытки. Обе они пришлись именно на конец 1915 г., когда русская армия едва сохранила способность сопротивляться. Первая попытка пришлась на начало декабря, когда министр царского двора граф Фредерике получил письмо от своего берлинского друга графа Эйленбурга с предложением "положить конец недоразумению между двумя государствами". Когда Фредерике — воплощение лояльности династии Романовых — начал читать это письмо, Николай, видимо, ощутил опасность для самых дорогих для него замыслов. Он прервал Фредерикса: "Читайте по-русски, я не понимаю по-немецки". Прослушав письмо, царь подчеркнул то место, где говорилось о "старой дружбе", и написал на полях: "Эта дружба умерла и похоронена". Царь отказался представить какую-либо форму ответа, так как таковой мог быть истолкован как начало диалога, а этого он хотел избежать в любом случае.
Вторая попытка найти каналы германо-русского примирения последовала через несколько дней. В Петроград из Германии прибыла родовитая аристократка Васильчикова с просьбой германской стороны уговорить царя заключить мир. Великим герцогом Гессенским ей было поручено сообщить симпатизирующим русско-германскому сближению элементам русского общества, что император Вильгельм готов гарантировать России самые выгодные условия мирного урегулирования. Чтобы усилить притягательность германских предложений, сообщалось, что Англия, якобы, уже предлагала Германии сепаратный мир. Главная линия аргументации сводилась к тому, что примирение между Германией и Россией необходимо для спасения двух династий в наступающую эпоху невиданного социального брожения. Немцам и австрийцам пришлось ожидать недолго. Царь и Сазонов, которым были переданы два письма с указанным содержанием, не видели еще угрозы трону и не восприняли германской аргументации. Чтобы не подвергнуть сомнению свою лояльность союзу с Западом, они полностью игнорировали письмо Васильчиковой. Более того, царь сослал Васильчикову в ее поместье, косвенно обвинив ее в измене. Но проблема от этого не исчезала, нужно было либо побеждать, либо сдаваться. Россия, русское общество хуже всего переносили именно срединное положение, когда требовался не жертвенный героизм, а будничная выдержка.
Третьего августа царь Николай в третий раз за время течения войны твердо сказал "нет" на предложения центральных держав. Посредник Андерсен объяснял Бетман-Гольвегу в Берлине 9 августа 1915 г., что русские не ощущают себя побежденными, что огромная территориальная глубина России позволяет ей с меньшим трагизмом смотреть на потерю Польши и Курляндии. По мере того как стало ясно, что царь и его окружение не пойдут на сепаратный мир, германская сторона с разочарованием отставила династический подход