Глава 22 и снова великий ворон
Аймик и Дангор приближались к Южному Краю Мира, к местам, где кочуют люди Во– рона. Обратная тропа всегда легче… Сколь-ко лет длился путь туда, от степей к западной Стене Мира? И не вспомнить уже; много. А назад… получается, доберутся быстрее. Правда, река помогла. Тогда реки только мешали: против течения не поплывешь. А сейчас как раз вынесет их к Великой Воде. Да только они не будут того дожидаться, раньше оставят плот. Покажутся степи – и оставят и побредут себе на восход. Ничего. Не юноша, да ноги еще крепки и молодым, глядишь, не уступят. Особенно если молодой ослаб.
Аймик спешил. Все получалось не так, как он надеялся. Там, когда они спустились-таки по эту сторону Стены Мира, когда увидели приветливую весеннюю долину, он решил было: худшее – позади. Зло, Тьма и ее служители остались там… Погребенные лавиной. Им не удалось заполучить его сына: Дангор спасен… Но все оказалось не так.
Еще в горах Дангор начал жаловаться на то, что Дад преследует его. По ночам. Хочет дотянуться, увести хочет. Наведенная Мара, понятное дело. Опасно, конечно, но не очень. Аймик отводил ее, как мог (не колдун все же, хоть и Избранный), — и ведь помогало на первых порах; даже там помогало, вблизи от их логовищ. Думалось: вот спустятся в долину, пойдут по землям Неуловимых – Мара окончательно отступится. И действительно, пока шли по этим землям, по цветущим лугам, сквозь прозрачные, радостные рощи, все было хорошо… Да и могло ли иначе быть там, где поет сама земля, где воздух звенит от счастья, где каждый листок, каждая былинка любящи и приветливы.
(Это ощущалось даже на пути туда. А на обратной тропе Аймик слышал, и видел, и чувствовал всем своим существом в этих краях гораздо большее. Он видел: не просто тени играют в лунных бликах – странные фигуры в причудливых одеждах, словно сшитых из самого лунного света, листвы и цветов, в этом Мире невиданных. Они двигались в такт столь же дивной музыке – и он уже начинал ее слышать, изумляясь невесть откуда льющимся звукам, так не похожим на знакомое звучание костяных флейт, движения этих существ – плавные, грациозные, – как отличались они от всех известных Аймику человеческих плясок…
Теперь-то, побывав у Инельги, он знал, хотя и не понимал – откуда знает?
Неуловимые – это Древние. Не люди, не духи, – Древние. Невесть когда принадлежал им этот Мир, и вот теперь они его скоро покинут. Все. Совсем. Уйдут неведомо куда…
Порой Аймику казалось даже, что он различает их лица – утонченные, похожие и не похожие на человеческие, притягивающие и… чем-то отталкивающие. А они его видели или нет? Неизвестно. Им не было дела ни до него, ни до других людей. Но в долине, где все еще обитали Древние, злу не было места. И Аймику казалось: Тьма еще долго не сможет растлить эти края даже тогда, когда этот дивный народ покинет их навсегда.)
Дангор не видел и не слышал всего этого, и Аймик, заслушавшись и засмотревшись, ловил порой на себе его недоумевающие взгляды. Но, как бы то ни было, а здесь, в Долине Древних, его сын спал спокойно, не жалуясь на Мару, на тянущиеся к нему черные мохнатые руки, похожие на лапы огромного паука. Только невелик этот край, и задерживаться в нем человеку нельзя. Аймик не знал, почему нельзя, но хорошо это понимал. Даже зимовать пришлось не здесь – на границе Заповедного Края.
А потом земли Неуловимых остались позади, и уже к лету дела пошли все хуже и хуже. Вначале Дангор просто поскучнел – неведомо отчего. По матери, быть может? – думал Аймик. По родине своей? Ведь чувствует парень, не может не чувствовать: скроются вершины гор – а они и сейчас уже как синие тучки, – и все, навсегда. Как мог, старался если не развеселить, то хотя бы расшевелить сына: рассказывал о Мире по эту сторону Западной Стены. Не помогало. Днем еще куда ни шло, порой улыбнется, порой даже спросит о чем-нибудь. А ночью… Сидит обхватив колени, смотрит неподвижно куда-то в темноту и к отцу жмется, словно малыш к материнскому боку. И трясется мелкой дрожью; Аймик чувствовал: она и во сне не оставляла Дангора.
«Да успокойся ты, – говорил Аймик. – Ты же почти мужчина, хоть и не посвященный. Да и нечего тебе бояться: Вестника не тронут ни духи, ни звери, ни люди. И того, кто с ним на одной тропе, тронуть не посмеют».
Не помогало. Молчит и трясется. И не спит чуть ли не до утра. И почти не ест. А путь далек…
Это было уже в Мире людей, – правда, совсем чужих. Слух спешит неведомыми тропами, опережая путников. Вначале ему, Вестнику, пришедшему с Той Стороны, из Мира Духов, выносили еду, шкуры и кремни, но делали это так, что нельзя было даже увидеть тех, кто подносил дары. Ничто не угрожало жизням Вестника и его сына: кто захочет связываться с посланцами Духов? Но вход в чужие стойбища, гостевой прием и ночлег под чужим кровом были для них недоступны. Приняв дары, отец и сын должны были коротать свои ночи в одиночестве. Впрочем, для Аймика все это уже давно было не в диковину, а Дангор и так одинок от рождения…
И вдруг все переменилось. Вместо даров – знаки: воткнутый в землю дротик, отрубленная волчья лапа, а то и человеческий череп. Все понятно: «Уходите! Немедленно покиньте нашу землю; вы не просто чужие, вы – несущие зло!» Но почему? Аймик недоумевал, но подчинялся. Теперь не только стойбища – сама земля, принадлежащая тому или иному Роду, стала для них Табу. Переходы удлинились: ночевать они могли только на ничейной земле. …Но почему?
Аймик и Дангор сидели у ночного костра уже поужинав, уже расстелив шкуры для ночлега. Ночь, черная, безлунная, была какой-то особенно тихой, беспросветной… Не только Небесной Охотницы – звезд и тех не видно на небе; «следки зверят» скрыты в тучах… А потом вдруг ни с того ни с сего – задуло. Лето, а ветер зол, впору зимние меховики доставать из заплечников.
Аймик обнял сына за плечи и говорил, говорил… Все о том же: о степняках, ставших для него, невесть почему гонимого, чем-то вроде путеводной звезды. Может, не столько Дангора, сколько самого себя утешал Вестник мечтами о том, как придут они к людям, живущим у Южного Края Мира, у самой Великой Воды. О том, как хорошо, как привольно в этих степях, среди друзей – охотников на бизонов.
– …Вот погоди, доберемся, они, глядишь, меня вспомнят и тебя примут не хуже, чем меня принимали. Сам все увидишь. Ты же даже не знаешь, поди, что это такое – Большая Охота!..
Но сыну не было дела ни до степняков, ни до Большой Охоты. Он все сильнее и сильнее жался к отцу, едва ли слыша, о чем тот вещает, и дрожь – знакомая дрожь — сотрясала его тело… (Да что это с ним творится? Нужно как-то отвлечь…)
Прервавшись на полуслове, Аймик заговорил о другом:
– …Ты и девчонок-то не видал еще, а там доберемся до людей Ворона – они тебя и усыновят, в свой Род примут, и жену тебе…
Внезапно Дангор стиснул отцовскую руку:
– Гляди, они рядом!
Аймик всмотрелся в лесную тьму, куда указывал Дангор, и на миг ему показалось… (Только ли показалось?)
– Кто – «они»?
– Дад. Мертвый. Совсем черный. И другие.
– МОЛЧИ!
Аймик ладонью закрыл рот сына. Нельзя говорить об этом. Тем более сейчас.
(Может, все-таки только показалось? Мара, наведенная местными колдунами? Но все равно…)
Он встал и, взяв короткое копье, сделал его острием Знак Света. И сказал Слово Света. Туда, в темноту. Отпустило. Немного.
– Дангор! Их больше нет.
Тот перевел дыхание. Потом даже попытался улыбнуться, хотя вышла не улыбка – оскал.
– Они вернутся.
Самого Аймика они не трогали. Был бы он не Вестник, идущий к своим из-за Стены Мира, от Той-Кто-Не-Может-Умереть, а просто Аймик-охотник, и не заметил бы ничего. Марой посчитал бы то, что с сыном творится, только и всего. Но теперь-то он знал – нет, не Мара. Те, другие, обитатели Великой Тьмы… Знал Аймик и то, что сам он, защищенный Неведомыми, не по зубам даже этому могущественному врагу. По крайней мере сейчас. Не за ним они явились сюда, не его преследуют с такой настойчивостью, нет. Они были бы даже рады укрыться от его глаз и слуха – пусть бы видел только дрожащие тени, пусть бы слышал только шум ветра. Хотели бы, да не могут. И в этом – единственная надежда.
Единственная. Ибо хоть и не за ним явились они, но из-за него. Те, другие, хотят во что бы то ни стало заполучить его сына. И если это случится, то тогда…
(ЧТО – «тогда»?)
Аймик этого не знал: Могучие Духи так и остались Неведомыми. Но он чувствовал отчетливо и остро: если это случится, он не только потеряет сына. Нарушится что-то… во всем Мире (Мирах, быть может?)… Что-то такое, отчего весь его путь окажется напрасным.
Чувствовал он и то, что Неведомые, покровительствуя ему, почему-то не могут защитить его сына. Это должен сделать только он сам.
Конечно, кое-что о том, как бороться со злыми духами, знал и он, Аймик… каждый охотник знал это. Но против других обычные охотничьи заклинания и обереги были бессильны; Аймик убедился в этом на следующую же ночь.
– Хохочет! Отец, он хохочет! – кричал Дангор. Что еще? Огненный Круг? Аймик помнил еще с детства рассказы о том, что Круг наведенный Чистым Огнем, отгоняет даже самых страшных… через него не перейдет даже нежить. Но нужных слов Аймик никогда не знал. Попытался, конечно, навести, шепча самые сильные из известных ему заклятий. Слово Света тоже не забыл. Помогло ли? Вечер был тих и мягок, а ночь – еще мрачнее прежних, и в завываниях ветра явственно различались голоса духов. Тех, других. Аймик чувствовал: они столпились у самого Огненного Круга, плотно сомкнулись, почти неразличимые и все же явственно ощущаемые, – такая давящая злоба исходила от них. И они насмешничали — он это знал… Вправду ли были они бессильны преодолеть его Круг или же просто играли, издевались над своими жертвами? Аймик не мог ответить, но все же наводил Огненный Круг при каждом ночлеге.
Знал Аймик и о свойстве Текучих Вод удерживать нежить. Что ж, они ни одного ручья не миновали без того, чтобы вброд не перейти, ни одной речки, чтобы не переплыть. Если и помогало, то ненадолго. Те являлись снова и снова.
Плот скользил, подрагивая на быстрине. Дангор безучастно сидел на корточках, глядя вниз, в щели, где дрожала вода. Он отдыхал. Последние дни перед тем, как они вышли к этой широкой реке, ему и днем не стало покоя. Дад показывался даже днем, даже при свете солнца. Не прямо, нет. Как тень. Неуловимая, почти незаметная. Только если чуть скосить глаза, – на какой-то миг… А ночью – явно. Черный, только белками ворочает. И нашептывает, нашептывает… А то еще возьмет да ухмыльнется, как при жизни бывало. Только злобнее…
Дангор сопротивлялся, как мог. Только, если бы не отец, давно бы сдался, давно бы позволил Этим овладеть собой, соединиться с тем липким, омерзительным, что само рвется к Ним откуда-то изнутри, из глубины его души…
Дангор верил: отец, вернувшийся из мира Могучих Духов, обязательно спасет его, как уже спас однажды. Но только почему его могучие друзья и покровители не приходят на помощь? И почему те, другие, с каждой ночью подбираются все ближе и ближе, становятся все сильнее и сильнее? Неужели они и впрямь всесильны?.. Но ведь отец-то вернулся, хотя Дад говорил: «Он мертв!» А он вернулся и убил Дада…
Дангор отдыхал. Сейчас день, и здесь, на текучей воде, его нет. Даже в виде едва заметной, но такой навязчивой тени. Но придет ночь, и они пристанут к берегу для ночлега, и те обступят Огненный круг, и будут звать…
Плот скользил по реке, которую местные жители звали Дерида – Голубая. Аймик узнал ее неведомо как: на пути туда он пересек Дериду лишь единожды и значительно севернее тех мест, которые они сейчас проплывали. Сейчас, спеша в степи, он вышел к этой широкой, красивой реке гораздо южнее, не сделав даже попытки навестить тех, кто дал ему когда-то приют… Тому, кого преследуют силы Тьмы, лучше держаться подальше от тех мест, где обитают земные пособники этих сил – горная нелюдь. Да и чем могут помочь ему и сыну те, чей Род так жестоко пострадал от этой нелюди?
Нужно спешить. Если помощь будет – то только там, в степях.
Они соорудили плот в предгорьях, и река, раздавшаяся вширь, вынесла их на цветущую, дрожащую в солнечном мареве равнину, и несла, и несла день за днем на восход, лениво покачивая, словно баюкая. Потом – медленно, почти незаметно – вновь появились всхолмия, предгорья… И вот уже, стремительно сузившись, зажатая теснинами, непохожая сама на себя Дерида мчит их с невероятной скоростью, и тут уж не править – удержаться бы только.
– Дангор, держись! – орет Аймик, в тщетной попытке перекричать рев ярящихся вод, клокочущих, вскипающих белой пеной, бьющих в лицо, заливающих с ног до головы… – Дангор, держись!
Ноги полусогнуты, левая рука впилась в намотанный на запястье ремень, другой конец которого намертво прикручен к связке; правая рука стискивает жердь… Брызги хлещут в лицо; он уже мокрый с головы до ног… И все же ухитряется в самый критический момент направить плот куда нужно… Только бы не опрокинуться.
Дангор стоит на коленях, держится за связку. Похоже, он совсем не боится. Ему все равно…
Выбравшись со стремнины на более спокойный участок, они немедленно пристали к каменистому берегу, развели костер и долго сушили свои одежды. Ночь пришла теплая, лунная. И Дангор против обыкновения… оживился. Не жался к отцу, не трясся, не прятал лицо в ладони или в колени. Даже осматриваться стал. Даже… заулыбался. А потом прошептал в самое ухо:
– Знаешь, отец! Я их не вижу! Даже не чувствую! Правда-правда!
…А после, когда горы остались позади, Голубая разлилась еще шире, чем прежде, и, круто свернув на север, стала ветвиться среди многочисленных островов, подступы к которым заросли высоким камышом. Кричали утки. Аймик порой терялся: где он, нужный им берег? Он чувствовал: скоро настанет пора оставить плот и вновь двигаться пешком в глубь степей, на восход…
Дангор старался, как мог. Начал шестом орудовать; неумело, конечно, – некому было учить… Ну да умение придет – было бы желание. Главное – повеселел. Отступила нечисть, перестала тревожить; он и улыбаться начал, и с отцом нет-нет да и заговорит:
– Ну что, отец, далеко ли еще твои степи?
Спросит и улыбнется. Улыбка хорошая, детская.
– Скоро, сынок, скоро! – бормотал Аймик, напряженно вглядываясь в рассветный туман. – Ну-ка, возьми левее…
После резкого поворота реки на восток Аймик понял: пора.
Свой плот, ставший уже таким привычным, знакомым до каждого сучка, каждой червоточины, проделанной жуком-короедом, они оставили в камышах и двинулись пешком на восход.
– Ну, Дангор, – сказал отец, начиная пеший путь, – теперь уже и впрямь скоро. Столько земель позади осталось… Глядишь, к осени доберемся до людей Ворона. Авось старики вспомнят. Авось найдешь ты здесь себе и сородичей, и жену.
Дангор улыбнулся в ответ, но как-то… не так. Вымученно. Через силу. Впрочем, зашагал бодро.
– Эй, полегче, полегче! – усмехался отец. – Твои ноги молодые, мне, старику, за ними не угнаться.
Первые ночи прошли спокойно. Сын и отец засыпали под защитой Огненного Круга, под холодным переливчатым светом необычайно крупных звезд, столь ярких, что и сияние Небесной Охотницы, возвращающейся на свои Черные Луга, не могло их затмить.
Немного беспокоило одно: почему они не встречают людей? Некого расспросить о Великом Вороне.
А потом с сыном стало твориться что-то неладное. Он, молодой, отставал от отца, то и дело отирал пот и как-то странно встряхивал головой, словно отгоняя назойливую муху. «Заболел он, что ли?» – с тревогой думал Аймик. О худшем и вспоминать не хотелось: не накликать бы. Да и не чувствовал он Врага… Решил стать на ночлег пораньше, несмотря на протесты сына.
– Не болен? Ну и хорошо. Видно, просто нужно отдохнуть подольше. Засиделись мы с тобой на плоту, вот и ноги никак не разойдутся.
Но на душе было неспокойно. Долго не мог заснуть, прислушиваясь к дыханию степи. И чем дольше прислушивался, тем тревожнее становилось на сердце. Чужое приближалось. Тех еще не было здесь (быть может), но они приближались. Сердце изнывало от беспричинной тоски; Аймик казался сам себе таким слабым, таким несчастным… И он знал: это – знак Врага. С этим нужно справиться во что бы то ни стало. Отчаявшийся не выстоит.
Небо рваное, в тучах, словно и не было вовсе вчерашнего звездного света. Ворочался и постанывал во сне Дангор. Ему хуже; у него, безродного, — никакой защиты, кроме отца. А сможет ли защитить он, неколдун? Великий Ворон, где же ты?
…Багровый закат встретил их настороженной тишиной. Они насобирали, сколько смогли, хвороста и сухой травы (собирал-то в основном Аймик; Дангор просто боялся оставаться один). Поужинали засветло, с тревогой и надеждой поглядывая то на догорающий горизонт, то на таким же цветом тлеющий Огненный круг. Ночная птица, прокричав что-то печальное, прочертила над ними воздух, едва не задев головы. Вздрогнув, Аймик пробормотал заклинание.
Тьма – или это только чудилось? – наступала уж очень быстро, и вместе с ней пришел ветер. Ледяной, пронизывающий, совсем не летний. Хуже, чем накануне.
– Давай-ка ложись. – Аймик подал сыну тонкое одеяло из оленьей шкуры, стараясь, чтобы голос был спокойным и руки не дрожали. – Нужно отдохнуть. Нам идти еще… хоть и близко, а все-таки далеко.
Он сам рассмеялся тихонько и тут же замолчал, явственно расслышав в посвисте ветра глумливый, передразнивающий смех. Те, другие, все же их настигли…
Дангор лежал неподвижно, лисенком свернувшись под одеялом. Аймик понимал: ему хуже, намного хуже. Тонкая замша не защищала его ушей от слов, что нашептывала Тьма… Быть может, даже глаз его не защищала. Дангор совсем беззащитен. Лишь он, отец…
Пересиливая слабость, Аймик встал и двинулся туда, где сгущалась тьма. (Или это все же только тени?)
– Уходи! – как можно тверже произнес он, Избранный, Вестник. — Во имя великой жертвы, что принесла Та-Кто-Не-Может-Умереть, говорю вам всем: убирайтесь назад, в Предвечную Тьму! Словом Света заклинаю вас! Мы не ваши!
Он сделал Знак Света — и ослепительный Удар Неба прорезал пустынную степь. А еще через мгновение, вслед за грохотом, до основания потрясшим весь Мир, хлынул неистовый водный поток. Аймик, моментально вымокший с головы до ног, не торопясь побрел к погасшему костру и заботливо укрыл Дангора второй шкурой. Сына трясло крупной дрожью, и Аймик понимал: не от холода, не от внезапно обрушившейся сырости. Во всяком случае, не только…
– Постарайся уснуть. Их нет. А ливень скоро кончится.
Сам он, раскинув руки, подставлял лицо и грудь Небесной воде и шептал слова благодарности вперемешку с заклинаниями.
ИХ НЕТ! Слава Могучим, он снова победил! Но надежна ли эта победа?
В тот самый момент, когда разверзлось Небо, он отчетливо услышал голос Дада:
– Вы будете наши! Вначале твой сын, а потом и ты!
Аймик спешил изо всех сил. Но силы оставляли не только сына – его, Вестника, тоже. И чем больше слабели они, тем могущественнее и увереннее становился Враг.
Дангор не просто ослаб – двигался еле-еле, с отцовской помощью, ничего не видя и не слыша вокруг. Кроме тех, других, разумеется. Оно и не удивительно: целый день почти совсем не ест и не пьет…
Хуже того, даже днем, в пути, при солнечном свете, Аймик и сам начал различать скользящую тень, чуждую земным теням. И чем явственнее было ее присутствие, тем тусклее казался блеск неисчислимых рогов Небесного Оленя. Мир словно выцветал…
Аймик, одинокий как никогда, сейчас особенно страдал от одиночества.
(Хоть бы словом с кем переброситься. Хоть бы сказал кто: где его искать, этого Великого Ворона или как его там… А я-то еще на эти степи надеялся, расхваливал их.)
К вечеру – словно кто-то наконец услышал его мольбу – встретились и люди. Охотники понимали его язык, хоть и не были детьми Ворона. Знали даже, кто пытается задать им вопрос о Великом Вороне. Да только не ответили – в ужасе шарахнулись прочь, закрывая лица, делая знаки, отводящие зло. Кричали:
– Прочь! Прочь! Зачем пришли? Зачем зло принесли? Уходите! Назад, к мертвым, к своим духам! Или куда угодно, только прочь от наших земель! Нет здесь никакого Ворона! Люди Ворона там, дальше! Уходите!
И как их осудишь?
А на ночлеге появился Голос. Он звучал не от тех, других, не откуда-то со стороны, нет. Только для него, Аймика. В его голове. И… как будто изнутри. Но тем не менее это был другой голос. Самостоятельный. До отвращения знакомый.
Этот голос не насмешничал, не глумился. Уговаривал. По-дружески уговаривал.
«Оставь это, оставь. Не мучь себя, и сына не мучь. Покорись. Они не просто могучи, они всесильны. Покорись сам – они и тебя силой наделят. И сына оставят, вот увидишь».
Аймик стискивал зубы, стараясь не слушать, не отвечать. Но как можно не слышать то, что внутри тебя самого?
«Не упрямься, иначе будет поздно. Ты все равно покоришься, все равно. Только сына потеряешь. Говорю тебе: они всесильны».
Аймик понимал: с ним, уже не таясь, говорит Тот, кто возникал порой в видениях. Скрытый там, в глубине. Стремящийся вырваться, подменить Аймика собой. Он, Избранный, боролся, как мог. Но силы таяли, и подступало отчаяние. (Не выстоять.)
…Они остановились на ночлег у подножия невысокого холма, долженствующего хоть немного защитить от неизбежного ночного ветра, дующего всегда в одном и том же направлении. Вечер был тих. Такую тишину не назовешь мирной, нет; скорее – зловещей. Аймик, ползая на коленях, из последних сил своих завершал Огненный Круг, когда тишину нарушило птичье чириканье. Оно нарастало, и, всмотревшись в темнеющую степь, Аймик с удивлением увидел: окрест она, словно живая, шевелится от великого множества маленьких пичуг. Они кричали все громче и громче, и это нарастающее ритмичное чириканье казалось еще более зловещим, чем предшествующая тишина.
И вдруг все смолкло. И тревожное закатное небо от края до края беззвучно пересекла огромная стая больших черных птиц. Вороны…
Да, в этот вечер Огненный Круг дался трудно. Айми-ку казалось: противодействуют не только извне – изнутри тоже, хотя здесь были только он и Дангор. Сын, безучастный ко всему, сидел у костра, обхватив руками колени, и угрюмо смотрел в одну точку. От ужина отказался, резко мотнув головой. Молча достал из заплечника оленью шкуру, не глядя на отца, завернулся в нее и лег на траву.
(Что ж. Это самое лучшее, что можно сделать сейчас. Только бы уснуть.)
Наступил неуловимый переход от сумерек к ночи. Из-за холма поднимался зрак Великой Небесной Охотницы – огромный, воспаленный. Возобновившийся птичий ритмичный клекот звучал не умолкая, но как-то приглушенно (или это слух привык?). И вновь надвигалось ЭТО. Давящее, неумолимое, выматывающее душу нестерпимой тоской и отчаянием.
А ненавистный голос из глубины его «я» уже не скрывал издевки:
«Ну что? Много они вам помогли, твои могучие покровители? Говорил же тебе: покорись сам – и все будет хорошо. Даже сейчас еще не поздно, слышишь? Разомкни Круг и скажи: „Во славу Предвечной Тьмы, во имя Повелителя Мух…"»
Аймик медленно покачал головой. Нет. Будь что будет, но он не покорится. Этого те, другие, от него не дождутся. Быть может, они победят. Быть может, уже победили, но он, Аймик, будет стоять до конца.
…Во славу Могучих? Во имя Инельги? Нет. Во имя своей впустую прожитой жизни.
Вестник закрыл глаза и, больше ни на что не обращая внимания, прилег рядом с сыном. И сразу же провалился в кошмарные сны.
…Те, другие, стояли за Кругом плотной неподвижной стеной. Ждали. Они превратились в ОНО — единое, нераздельное, неодолимое…
А Дад был совсем рядом, не вне – внутри Круга. Добродушный, улыбчивый – совсем такой, каким казался когда-то, давным-давно.
(Кем разомкнут Круг? Или в нем и не было никакой силы?)
– Ты прав. В нем и не было никакой силы. Это ложь. Такая же ложь, как и твой лук, которым ты намеревался со мной покончить… (Такой участливый, такой мягкий голос…) — Не меня ты погубил – свою жену. И сына не спасаешь, а губишь. С помощью тех, кто лгал и лжет. Не тебе одному – всем людям… Да знаешь ли ты, какая участь была уготована твоему сыну Истинными Властителями?
Аймика внезапно захлестнул поток видений, похожих и непохожих на те, что являлись ему в Межмирье.
Очаги? Нет, это что-то совсем другое, хоть и огонь… И люди у огня не пищу готовят, а… Великие Духи, сам огонь дарит им невиданное оружие! Дангор вздымает ввысь что-то длинное, ослепительно блестящее и, очевидно, очень острое. И одежда на нем такая же сверкающая…
Это уже знакомо: люди верхом на лошадях. Только и сами они, и лошади в дивных ослепительных одеяниях. Во главе – Дангор, и конь его крылат…
И это знакомо: бои. Непрерывные бои; горит сама земля. Никто не может противостоять великому Дангору; кто противится – гибнет…
– Да! Да! – Голос Дада гремит в самые уши. – Только большой кровью можно освободиться от лжи и купить общее благо. Зато потом – счастье. Даром! Для всех и каждого…
И вновь замелькали видения, странные, непонятные, но… такие желанные, вызывающие тревогу и восторг. Ведь это Дангор, его сын…
(Но почему так нестерпимо воняет… Грибами? Нет, дохлятиной!) …принес людям благо и стал… (Да им теперь и охотиться ни к чему!..) …могучее самых могучих… (Великие Духи, да они по воздуху летают!) …единственным властелином Среднего Мира, которому покорны все и вся…
– Ну что, ты понял теперь? Понял, что ты хочешь отнять у своего сына?
«Да! Да!» – шепчет Аймик. (Ведь это только сон? Только наведенная Мара?)
– И чего ты испугался? Вам нужно было лишь выказать покорность Властелину, дарующему вашему сыну Силу и Власть. Разве позволил бы он Дангору и впрямь умертвить отца и мать?..
(Нет! Конечно нет; то был сон. И сейчас – сон.)
– А ты что сделал? Вместо того чтобы выказать покорность истинному Властелину и помочь сыну, ты убил свою жену. За что?
(Я? Ах да, конечно, моя стрела, – ведь Дад жив… Но ведь это – сон?)
– Но Властелин милостив и готов тебя простить. Не поздно даже сейчас… Только скажи: ты согласен? Ты готов?
«Да! Да!» – шепчет Аймик. (Какой длинный, какой запутанный сон…)
– ТОГДА ПРОСНИСЬ!
Аймик вздрогнул и открыл глаза. (Сон?)
Над ним двое. Дангор и Дад. Черный Колдун, совсем такой, как при жизни… (Так, значит, и вправду стрела поразила не его, а Маду?)
…захлебывается от смеха.
– Да, кровь необходима, – цедит он сквозь хохот. – И она сейчас прольется.
Веселье обрывается, и следует короткий приказ:
– УБЕЙ!
В руке Дангора копье. А глаза не пустые, как там, у Жертвенника. В них безумие и ненависть.
– Я… все… понял… ты умрешь… а я…
СЛОВО СВЕТА!
Словно кто-то за Аймика произнес Его, и рука сделала Знак Света, повинуясь чьей-то воле.
Не было ни вспышки, ни громового удара, но Мир как будто на миг покачнулся. Глаза Дангора закрылись, и, уронив копье, он рухнул навзничь как подкошенный. А Дад…
Аймик невольно содрогнулся. В этом существе, усохшем, почерневшем, не было ничего не только от прежнего Дада —он и на человека-то не слишком походил. Скорее на паука – так странно и уродливо изгибались его ноги и руки, явно перебитые во многих местах. Мертво отвалившаяся на грудь нижняя челюсть обнажала ряд мелких, не по-человечески острых зубов, а из разверстой глотки доносилась не членораздельная речь, а ни на что не похожий клекот. И две красные точки, светящиеся из глубины черных впадин, – разве это человеческие глаза?
И все же это существо жило – по-своему. Оно надвигалось на Аймика, тянуло к нему то, что было некогда руками, они удлинялись, вытягивались, скрюченные пальцы превращались в когти, и это было настолько омерзительно, что Аймика вырвало, прежде чем он почувствовал, что его с нежданной силой вздымают куда-то вверх…
(Небо завертелось и Небесная Охотница превратилась в сплошной огненный круг.) …и швыряют наземь.
Он понял, что сейчас будет смят, разорван на куски, и не сможет даже оказать сопротивления.
…Порыв ветра? Нет, необычайный могучий вихрь вдруг ударил Аймика откуда-то сзади и снизу одновременно с такой силой, что он почуствовал себя пушинкой, осенним листом. И этот вихрь спас его от последнего, смертельного удара о землю.
Еще в падении Аймик увидел – с высоты темного неба на Дада стремительно падает огромная черная птица. Ее мощные крылья трепетали, по их краям пробегали огоньки, похожие на сияние молнии. Когтистые лапы птицы впились существу в лицо, легко раздирая гнилую почерневшую плоть. Но не кровь – густая желтая жижа полилась из ран. Жижа, в которой, как с отвращением заметил Аймик, во множестве копошились белесые чер-ви-падальщики.
…Существо опрокинулось на землю, а черный блестящий клюв птицы все бил и бил туда, где в глубине глазниц горели красные огоньки. Существо издало пронзительный визг – так верещит смертельно раненный длинноухий. Только этот визг был во много раз сильнее – он впился в голову Аймика как дротик, раскалывая ее на куски. И от этой нестерпимой боли он потерял сознание.
…Он вздрогнул, очнулся и понял, что лежит укрытый одеялом на том самом месте, куда лег накануне. Рядом с сыном… (Дангор?)
Сын, свернувшись лисенком, спокойно спит, и дыхание его ровное. И копья на прежнем месте.
(Сон! Хвала Великим, это была только Мара. Но почему…)
Аймик только сейчас понял, что все переменилось. Птичий крик смолк… Отступила давящая тяжесть… Те, другие, бесследно исчезли. И Дад… Аймик рывком вскочил на ноги.
Ночь уже вошла в свои права, и Небесная Охотница вознеслась над вершиной холма, заливая Мир мягким светом. А на ее фоне, там, на холме, возвышалась неподвижная высокая фигура, от плеч до ног закутанная то ли в плащ, то ли в балахон. Лица не видно, только две белые крестообразные полосы. Великий Ворон!
– Конечно. И с тобой тоже.
– Ох, ну и сон же мне привиделся!.. Кто это?
Дангор испуганно уставился на незнакомца.
– Это тот, кого мы искали. Великий Ворон. Он прогнал тех, других. Забудь и о них, и о своем сне.
– Хей-е, Аймик! Явился-таки наконец? Возьмешь в жены или как?
Дрогнуло сердце! Почудилось на миг: все как прежде… Голос-то тот же самый. Нет! То, что появилось…
Согбенная, расплывшаяся, еле передвигающаяся… (Великие Духи! Да она же слепая…)
– Что, Аймик? Небось нехороша? Не то что ты, да?
(Смеется! Великие Духи, как она еще может смеяться?)
И вот она уже совсем рядом, и шутки кончились.
– Аймик! Дай-ка я тебя разгляжу!
К лицу тянутся худые, дряблые руки…
– Элана!..
– Тихо, тихо! Не бойся, глаз не выцарапаю… Да, ты все еще красив. Не то что я.
(«Красив? О чем ты, Элана?»)
Аймик не часто мог видеть свое лицо. О том, что стареет, конечно, знал – равно как и то понимал, что старость не красит. Но судить об этом мог только по своему самочувствию (а последние дни он стариком себя не ощущал). Ну еще по рукам и ногам отчасти (а они все еще крепки. И кожа не столь уж дряблая). Нет, конечно, он помнил, как изменилась Мада за те годы, что он провел в плену у лошадников. И у Инельги… Но ведь не так ужасно. Да еще вдобавок этот молодой голос…
А слепая старуха продолжала насмешничать:
– И с чем же ты пришел, сбежавший от нас Избранный?
Аймик прокашлялся и едва вымолвил каким-то хриплым, совсем стариковским голосом:
– Вот… Сына привел.
– О! Сына?
Повинуясь знаку отца, Дангор, хотя и зажмурившись, покорно подставил лицо этим ужасным, скрюченным, трясущимся рукам…
– Вижу, вижу! – засмеялась старуха. – Хорош сын, хорош! Только небось в отца пошел? Девчонок боится?
– Вот уж не знаю! – засмеялся и Аймик.
(Первый ужас уже отступал; теперь его переполняла грусть. Не только о прежней Элане. О несбывшемся – тоже.)
– Он у меня, по правде сказать, девчонок-то ине видел.
– Вот оно как!.. Здесь девиц много – хватит на его долю… Если ты и впрямь к нам его привел.
– Да. Если дети Ворона усыновят моего сына, как когда-то хотели усыновить меня, – он останется здесь навсегда. Сыном Ворона.
– …А жены ему лучше моей правнучки не найти, – подхватила Элана и невидяще махнула рукой в сторону, откуда послышался грохот камней.
Аймик посмотрел в ту сторону – и остолбенел: на них смотрела и улыбалась… прежняя Элана. Юная, та самая, что когда-то в незапамятные времена прочила себя в жены Аймику-чужаку… Судя по всему, она обкладывает край своего жилища каменными плитками и сейчас только что высыпала очередную их порцию из подола длинной замшевой юбки, расписанной красными узорами. По случаю последних теплых дней – босиком и обнажена по пояс. Грудь такая же высокая, манящая… Аймик невольно переводил взгляд с одной Эланы на другую, словно вопрошая себя самого: кто же из них настоящая Элана?
– Что, признал наконец-то? – дребезжаще смеялась старуха. – Вижу: признал!
А девушка без смущения разглядывала молодого чужака, красного, как узоры на ее юбке, упорно высматривающего что-то у себя под ногами.
Расставались поздней весной. Люди Ворона вставали на обычную бизонью тропу, Вестника ожидал его последний путь, а Великий Ворон… его тропы от людей скрыты.
Провожали двое: Тейк, один из тех, кто водит людей Ворона по бизоньим тропам (Кайта уже давно нет в этом Мире. Старик ушел еще раньше), и Дард, молодой сын Ворона. Перерожденный. Бывший когда-то в прежней жизни безродным Дангором.
Женщин здесь нет; это мужское дело. Даже Элга, невеста Дарда, осталась в стойбище. Их свадьба будет только осенью; у степняков с этим строго. Но… она уже разделила постель с перерожденным, и по всему видно: очень этому рада. Что ж, ее право… Жаль, прабабушка уже не побывает на их свадьбе; зимой ушла по Тропе Мертвых…
Ноги еще мокры от росы, но скоро Небесный Олень выпьет ее всю и побежит дальше, к вершине Лазурных полей.
Сказаны слова благодарения, сказаны слова прощания – пора расходиться. Но Великий Ворон поднял правую руку:
– Дард! Меня теперь долго не будет с вами. Выслушай и запомни.
Сделав робкие полшага вперед, Дард весь словно подался навстречу черным глазам, сделавшимся вдруг огромными, затмившими весь остальной мир… Откуда-то налетевший ветер холодил его голое лицо, приподнимал длинные, распущенные по плечам волосы, загибал назад перья на родовой шапочке сыновей Ворона.
– Ты теперь не безродный; у тебя есть братья и сестры. И жена будет, и дети. Помни же…
(Небо набухло грозной синевой; казалось, голос Великого Ворона гремел прямо оттуда.)
– …Враг не оставит тебя в покое. Он злобен, коварен и могуч. И лжив. Тебя же, ускользнувшего от изначального Посвящения Тьме, Враг ненавидит особенно люто. И будет стремиться отомстить. Не только одному тебе, но и тем, кто принял тебя в свой Род. (Где они? В этом ли Мире?)
– …Но теперь ты можешь одолеть Врага. Ты сам. Только ты сам. Не забывай же никогда: ВРАГ ЛЖИВ! Особенно тогда, когда то, что он нашептывает, похоже на правду…
(Небо стало прежним – мирным утренним небом хорошего дня на переломе весны к лету. Они вновь были в знакомом Мире, и последние слова Великого Ворона звучали как обычная человеческая речь.)
– Дард, сын Ворона! Жизнь твоя будет долгой и счастливой… Если ты выстоишь! А чтобы не забывал, прими от Вестника, чья кровь течет и в твоих жилах, памятный дар.
Отец… (Нет! Вестник.)
…протянул обеими руками что-то длинное и тонкое, завернутое в кусок кроваво окрашенной кожи.
Дард осторожно развернул сверток. В его ладонях лежала сломанная стрела…
(Та самая, сразившая Дада. И спасшая его самого.) …и материнское костяное лощило. Любимое. («