Глава вторая. идеология и право

В полемике между т. П. И. Стучкой и проф. Рейснером[39] существенную роль играл вопрос об идеологической природе права. Опираясь на изрядное количество цитат, проф. Рейснер стремился доказать, что сами Маркс и Энгельс считали право одной из «идеологических форм» и что этого же взгляда придерживались и многие дру­гие марксистские теоретики. Против этих указаний и цитат, разумеется, не приходится спорить. Равным обра­зом нельзя отрицать и то обстоятельство, что право пси­хологически переживается людьми, в частности в форме общих принципов, правил или норм. Однако задача за­ключается вовсе не в том, чтобы признать или отверг­нуть существование правовой идеологии (или психоло­гии), а в том, чтобы доказать, будто правовые категории не имеют никакого другого значения, кроме идеологиче­ского. Только в последнем случае мы признаем «необхо­димым» тот вывод, который делает проф. Рейснер, а именно, «что марксист может изучать право лишь как один из подвидов общего вида идеологии». В этом сло­вечке «лишь» и заключается вся суть дела. Поясним это на примере политической экономии. Категории товара, стоимости и меновой стоимости являются несомненно идеологическими образованиями, извращенными, мисти­фицированными (по выражению Маркса) формами пред­ставлений, в которых меновое общество мыслит трудовую связь между отдельными производителями. Идеологичность этих форм доказывается тем, что достаточно перейти к иным хозяйственным структурам, чтобы категории то­вара, стоимости и т. д. утратили всякую значимость. По­этому мы с полным правом можем говорить о товарной идеологии, или, как назвал это Маркс, о «товарном фети­шизме», и относить это явление к разряду явлений пси­хологических. Но это отнюдь не означает, что категории политической экономии имеют исключительно психоло­гическое значение, что они указывают только на пережи­вания, представления и прочие субъективные процессы. Мы прекрасно знаем, что, например, категория това­ра, несмотря на ее явный идеологизм, отражает объек­тивное социальное отношение. Мы знаем, что та или иная степень развитости этого отношения, большая или меньшая его универсальность суть материальные факты, подлежащие учету как таковые, а не только в форме идеолого-психологических процессов. Таким образом, общие понятия политической экономии являются не толь­ко элементом идеологии, но и такого рода абстракциями, из которых мы можем научно, т. е. теоретически, по­строить экономическую объективную действительность. Говоря словами Маркса, «это — общественно значимые, следовательно объективные мыслительные формы для производственных отношений данного исторически опре­деленного общественного способа производства — товар­ного производства»[40].

Нам, следовательно, нужно доказать не то, что общие юридические понятия могут входить, и действительно входят, в состав идеологических процессов и идеологиче­ских систем,— это не подлежит никакому спору,— а то, что в них, в этих понятиях, нельзя открыть известным образом мистифицированную социальную действитель­ность. Другими словами, нам надо разобраться в том, не представляют ли собой правовые категории такие объек­тивные формы мышления (объективные для данного исторически общества), которые соответствуют объективным социальным отношениям. Следовательно, мы ставим себе вопрос: возможно ли понимать право, как общест­венное отношение, в том же смысле, в каком Маркс назы­вал капитал общественным отношением?

Такая постановка вопроса заранее устраняет ссылку на идеологичность права, и все рассмотрение наше пере­носится совершенно в иную плоскость.

Признание идеологичности тех или иных понятий во­обще не избавляет нас от труда отыскания объективной, т. е. во внешнем мире, а не только в сознании существующей, реальности. В противном случае мы вынужде­ны будем стереть всякую грань между загробным миром, который тоже ведь существует в представлении некото­рых людей, и, скажем, государством. Проф. Рейснер, впрочем, так именно и делает. Опираясь на известную цитату из Энгельса о государстве как «первой идеологи­ческой силе», господствующей над людьми, он, ничтоже сумняшеся, отождествляет государство и государствен­ную идеологию. «Психологический характер проявлений власти настолько очевиден, а сама государственная власть, существующая лишь в психике людей (курсив наш, — Е. П.), настолько лишена материальных призна­ков, что никто, казалось бы, не может считать государ­ственную власть чем-либо иным, как только идеей, про­являющейся реально лишь постольку, поскольку люди делают ее принципом своего поведения»[41]. Значит, финансы, войско, администрация — все это совершенно «лишено материальных признаков», все это существует «только в психике людей». А как быть с той, по словам самого проф. Рейснера, «громадной» массой населения, которая живет «вне государственного сознания»? Ее при­ходится, очевидно, исключить. Для «реального» суще­ствования государства эти массы никакого значения не имеют.

А как быть с государством с точки зрения хозяйствен­ного единства? Или таможенная линия — это тоже идео­логический и психологический процесс? Таких вопросов можно задать очень много, но смысл их будет один и тот же. Государство есть не только идеологическая фор­ма, но в то же время и форма общественного бытия. Идеологизм понятия не уничтожает реальности и мате­риальности тех отношений, которые оно выражает.

Можно понять последовательного неокантианца Кельзена, который утверждает нормативную, т. е. чисто мыс­ленную, предметность государства, выбрасывая за борт не только вещественно-материальные элементы, но и реальную человеческую психику. Но мы отказываемся постичь марксистскую, т. е. материалистическую, теорию, которая хочет оперировать исключительно субъективны­ми переживаниями. Впрочем, являясь последователем психологической теории Петражицкого, который «раз­лагает» государство без остатка на ряд императивно-атри­бутных эмоций, проф. Рейснер, как показывают его последние труды, не прочь сочетать эту точку зрения с неокантианской формально-логической концепцией Кельзена[42]. Такая попытка, разумеется, делает честь разно­сторонности нашего автора, хотя и совершается в ущерб методологической последовательности и ясности. Ведь одно из двух: или государство есть (по Петражицкому) идеологический процесс, или оно (по Кельзену) есть ре­гулятивная идея, которая ничего общего не имеет с какими-либо процессами, развивающимися, во времени и под­чиненными закону причинности. Стремясь объединить эти точки зрения, М. А. Рейснер впадает в противоречие отнюдь не диалектическое.

Формальная законченность понятий государственной территории, населения, власти отражает не только известную идеологию, но и объективный факт образования и реальной сферы господства, стянутой к одному центру, и, следовательно, прежде всего создание реальной организа­ции, административной, финансовой и военной, с соот­ветствующим людским и материальным аппаратом. Госу­дарство — ничто без средств сообщения, без возможности передавать приказы и распоряжения, передвигать воору­женные силы и т. д. Не думает ли проф. Рейснер, что римские военные дороги или современные средства сооб­щения относятся к явлениям человеческой психики? Или он полагает, что эти материальные элементы должны быть совершенно сброшены со счетов как фактор образо­вания государства? Тогда, разумеется, нам не остается ничего другого, как приравнять реальность государства к реальности «литературы, философии и т. п. духовных произведений человека»[43]. Жаль только, что практика политической борьбы за власть коренным образом про­тиворечит этому психологическому пониманию государ­ства, ибо на каждом шагу ставит нас лицом к лицу с объективными и материальными факторами.

Кстати, нельзя не отметить, что неизбежным след­ствием психологической точки зрения, на которую стано­вится проф. Рейснер, является безвыходный субъекти­визм. «Будучи созданием стольких психологии, сколько имеется индивидов, и представляя собой столько различ­ных типов, сколько групповых и классовых видов среды, государственная власть совершенно естественно будет иной в сознании и поведении министра и еще не доросше­го до государственной идеи крестьянина, в психике по­литического деятеля и принципиального анархиста — одним словом, людей самых различных общественных по­ложений, профессиональной деятельности, воспитания и т. п.»[44] Из этого довольно ясно видно, что, оставаясь в плоскости психологической, мы просто-напросто теряем всякое основание говорить о государстве как о некотором объективном единстве. Только рассматривая государство как реальную организацию классового господства, т. е. с учетом всех, в том числе и не психологических, но мате­риальных, моментов, и последних-то в первую очередь, мы 'получаем твердую почву под ногами, т. е. можем изучать именно государство, как оно есть на самом деле, а не только бесчисленные и разнообразные субъективные формы, в которых оно отражается и переживается[45].

Но если абстрактные определения правовой формы не только указывают на известные психологические или идеологические процессы, но суть понятия, выражающие объективное общественное отношение, то в каком же смысле мы говорим, что право регулирует общественные отношения? Ведь не хотим же мы этим сказать, что общественные отношения регулируют сами себя? Или когда мы говорим, что то или иное общественное отноше­ние принимает юридическую форму, то ведь это не долж­но означать простой тавтологии: право принимает форму права [46].

Возражение с первого взгляда весьма убедительное и как будто не оставляющее иного выхода, кроме призна­ния того, что право — это идеология, и только идеология. Постараемся, однако, разобраться в этих затруднениях. Чтобы облегчить себе эту задачу, прибегнем снова к срав­нению. Марксистская политическая экономия учит, как известно, что капитал — это общественное отношение. Его нельзя, как говорит Маркс, обнаружить в микроскоп, но тем не менее оно вовсе не исчерпывается пережива­ниями, идеологией и прочими субъективными процесса­ми, разыгрывающимися в человеческой психике. Это — объективное общественное отношение. Далее, когда мы наблюдаем, скажем, в сфере мелкого производства посте­пенный переход от работы на заказчика к работе на скупщика, мы констатируем, что соответствующие отно­шения приняли капиталистическую форму. Значит ли это, что мы впали в тавтологию? Ничуть; мы этим лишь ска­зали, что то общественное отношение, которое именуется капиталом, начало окрашивать собой или придало свою форму другому общественному отношению. При этом все происходящее мы можем рассматривать исключительно с объективной стороны, как материальный процесс, со­вершенно элиминировав психологию или идеологию его участников. Почему с правом дело не может обстоять точно таким же образом? Будучи само общественным от­ношением, оно в большей или меньшей мере способно окрашивать собой или придавать свою форму другим общественным отношениям. Разумеется, мы никогда не сможем подойти к проблеме с этой стороны, если будем руководиться смутным представлением о праве как фор­ме вообще, подобно тому как вульгарная политическая экономия не могла постичь сущности капиталистических отношений, исходя из понятия капитала как «накоплен­ного труда вообще».

Таким образом, мы выпутаемся из этого кажущегося противоречия, если путем анализа основных определений права нам удастся показать, что оно представляет собой мистифицированную форму некоего специфического со­циального отношения. В таком случае не будет бессмыс­ленным утверждение, что это отношение в том или ином случае придает свою форму какому-либо другому обще­ственному отношению или даже всей их совокупности.

Не иначе обстоит дело и со второй якобы тавтоло­гией: право регулирует общественные отношения. Ведь если исключить из этой формулы некоторый присущий ей антропоморфизм, то она сведется к следующему поло­жению: регулирование общественных отношений при известных условиях принимает правовой характер. Такая формулировка несомненно более корректна и, главное, более исторична. Мы не можем отрицать того, что кол­лективная жизнь существует и у животных, равно как и того, что она там так или иначе регулируется. Но нам никогда не придет в голову утверждать, что отношения пчел или муравьев регулируются правом. Если мы перей­дем к первобытным народам, то хотя там мы можем усмотреть зачатки права, однако значительная часть отношений регулируется внеправовым способом, например предписаниями религии. Наконец, даже в буржуазном обществе такие вещи, как организация почтовой, желез­нодорожной службы, военного дела и т. д., могут быть отнесены целиком к правовому регулированию только при весьма поверхностном взгляде, который дает себя об­мануть внешней формой законов, уставов и распоряже­ний. Железнодорожное расписание регулирует движение поездов совсем в ином смысле, чем, скажем, закон об от­ветственности железных дорог регулирует отношения последних с грузоотправителями. Первого рода регулиро­вание — по преимуществу техническое, второе — по пре­имуществу правовое. Такое же отношение существует между мобилизационным планом и законом о воинской повинности, между инструкцией по розыску преступни­ков и уголовно-процессуальным кодексом.

На различии норм технических и юридических мы еще остановимся в дальнейшем. Пока лишь отметим, что регулирование общественных отношений в большей или меньшей степени принимает правовой характер, т. е. в большей или меньшей степени окрашивается в тот же цвет, что и основное специфическое для права отно­шение.

Регулировка или нормировка социальных отношений представляется принципиально однородной, и притом на­сквозь правовой, только при весьма поверхностном или чисто формальном взгляде на дело. Фактически между различными областями человеческих отношений на этот счет существует бросающееся в глаза различие. Еще Гумплович проводил резкую грань между частным пра­вом и государственными нормами, причем только первую область он соглашался признать доменом юриспруден­ции[47]. В самом деле, наиболее консолидированное ядро юридической туманности (если позволительно будет так выразиться) лежит как раз в области частноправовых от­ношений. Там именно юридический субъект, «persona», находит себе вполне адекватное воплощение в конкрет­ной личности эгоистически хозяйствующего субъекта, соб­ственника, носителя частных интересов. Именно в част­ном праве юридическое мышление движется наиболее свободно и уверенно; его конструкция принимает наи­более законченный и стройный вид. Здесь над юристом постоянно витают классические тени Авла Эгерия и Нумерия Негидия, этих персонажей римской процессуаль­ной формулы, от которых он почерпает свое вдохновение. Именно в частном праве априорные предпосылки юриди­ческого мышления одеваются в плоть и кровь двух спо­рящих сторон, с виндиктой в руках отстаивающих «свое право». Здесь роль юриста как теоретика непосредственно сливается с его практической социальной функцией. Дог­ма частного права — это не что иное, как бесконечная цепь соображений pro и contra, воображаемых притязаний и потенциальных исков. За каждым параграфом си­стематического руководства стоит невидимый абстракт­ный клиент, готовый использовать соответствующие положения как консультацию. Ученые юридические спо­ры о значении ошибки или распределении бремени дока­зывания ничем не отличаются от таких же споров перед судом. Разница здесь не больше той, которая существо­вала между рыцарскими турнирами и феодальными вой­нами. Первые, как известно, велись иногда с весьма боль­шим ожесточением и требовали не меньшей затраты энергии и жертв, чем действительные стычки. Только за­мена индивидуалистического хозяйства планомерным общественным производством и распределением положит конец этой непроизводительной растрате сил человече­ского ума[48].

Основной предпосылкой правового регулирования яв­ляется, таким образом, противоположность частных инте­ресов. Это в одно и то же время логическая предпосылка юридической формы и реальная причина развития юри­дической надстройки. Поведение людей может регулиро­ваться самыми сложными правилами, но юридический момент в этом регулировании начинается там, где начи­нается обособленность и противоположность интере­сов. «Спор,— говорит Гумплович,— есть основной эле­мент всего юридического». Наоборот, единство цели составляет предпосылку технического регулирования. По­этому юридические нормы ответственности железных дорог предполагают частные претензии, частные обособ­ленные интересы, технические же нормы железнодорож­ного движения предполагают единую цель, скажем, до­стижение максимальной провозоспособности. Возьмем другой пример: лечение больного предполагает ряд пра­вил как для самого больного, так и для медицинского персонала, но поскольку эти правила устанавливаются под углом зрения единой цели — восстановления здо­ровья больного, они носят технический характер. При­менение этих правил может быть сопряжено с некоторым принуждением по отношению к больному. Но пока это принуждение рассматривается под углом зрения той же единой (для принуждающего и принуждаемого) цели, оно остается технически целесообразным актом, и толь­ко. В этих рамках содержание правил устанавливается медицинской наукой и меняется вместе с ее прогрессом. Юристу здесь нечего делать. Его роль начинается там, где мы вынуждены покинуть эту почву единства цели и переходим к рассмотрению с другой точки зрения, с точ­ки зрения противостоящих друг другу обособленных субъектов, из которых каждый является носителем свое­го частного интереса. Врач и больной превращаются при этом в субъектов прав и обязанностей, правила, связы­вающие их,— в юридические нормы. Вместе с тем при­нуждение рассматривается уже не только с точки зрения целесообразности, но и с точки зрения формальной, т. е. правовой допустимости.

Нетрудно видеть, что возможность стать на юридиче­скую точку зрения вытекает из того факта, что самые разнообразные отношения в товаропроизводящем обще­стве складываются по типу отношений коммерческого оборота и, следовательно, укладываются в форму права. Точно так же совершенно естественно для буржуазных юристов, что они этот универсализм правовой формы вы­водят или из вечных и абсолютных свойств человеческой природы, или из того обстоятельства, что распоряжения начальства могут простираться на любой предмет. По­следнее особенно доказывать не приходится. Ведь име­лась же в X томе статья, возлагающая на мужа обязан­ность «любить жену, как свое собственное тело». Однако вряд ли самый смелый юрист взялся бы конструировать соответствующее правоотношение с возможностью иска и пр.

Наоборот, сколь бы искусственно придуманной, не­реальной ни казалась та или иная юридическая конструк­ция, но пока она остается в пределах частного права, как имущественного права в первую очередь, она имеет под собой какую-то твердую почву. Иначе невозможно было бы объяснить тот факт, что основные линии мысли римских юристов сохранили свое значение вплоть до на­стоящего времени, оставаясь ratio scripta всякого товаро­производящего общества.

Этим мы до некоторой степени предвосхитили ответ на поставленный вначале вопрос, где искать то социаль­ное отношение sui generis, неизбежным отражением ко­торого является форма права. В дальнейшем мы поста­раемся более подробно доказать, что этим отношением является отношение товаровладельцев[49]. Обычный ана­лиз, который мы можем найти в любой философии пра­ва, конструирует правоотношение как отношение по пре­имуществу, как волевое отношение людей вообще. Размышление исходит здесь из «готовых результатов процесса развития», из «естественных форм обществен­ной жизни»[50], не отдавая себе отчета в их историческом происхождении. Тогда как на деле, по мере развития товарного хозяйства, естественные предпосылки менового акта становятся естественными предпосылками, есте­ственными формами всякого человеческого общения и накладывают на него свою печать, в головах философов, наоборот, акты коммерции представляются только част­ным случаем общей формы, которая приобрела для них характер вечности.

Тов. П. И. Стучка, с нашей точки зрения, совершенно правильно поставил проблему права как проблему обще­ственного отношения. Но вместо того чтобы начать поиски специфической социальной объективности этого отношения, он возвращается к обычному формальному определению, хотя и ограниченному классовым призна­ком. В той общей формуле, которую дает т. Стучка, пра­во фигурирует уже не как специфическое социальное от­ношение, но как все вообще отношения, как система отношений, отвечающая интересам господствующего класса и обеспечения его организованной силой. Следо­вательно, в этих классовых рамках право как отношение неотличимо от социальных отношений вообще, и т. Стуч­ка уже не в состоянии ответить на ядовитый вопрос проф. Рейснера, каким образом социальные отношения превращаются в юридические институты пли каким обра­зом право превращается в самого себя[51].

Определение т. Стучки, может быть, потому, что оно вышло из недр НКЮ, приурочено к потребностям юриста-практика. Оно указывает ту эмпирическую границу, ко­торую история всякий раз ставит юридической логике, но оно не обнажает перед нами глубоких корней самой этой логики. Это определение раскрывает заключенное в юридических формах классовое содержание, но оно не выясняет нам, почему это содержание принимает такую форму.

Для буржуазной философии права, которая рассматривает юридическое общение как вечную и естественную форму всякого человеческого общения, подобный вопрос вовсе не возникает. Для марксистской теории, которая стремится проникнуть в тайны общественных форм и свести «все отношения людей к самому человеку», эта задача должна стоять на первом месте.