Введение задачи общей теории права

Общую теорию права можно определить как развитие основных, т. е. наиболее абстрактных, юридических поня­тий. К последним относятся такие, например, определе­ния, как «юридическая норма», «юридическое отноше­ние», «субъект права» и т. п. Благодаря своей абстракт­ной природе эти понятия одинаково приложимы к любой отрасли права, их логическое и систематическое значе­ние остается тем же самым, независимо от того, к какому конкретному содержанию они прилагаются. Никто не ста­нет отрицать, что, например, понятие субъекта граждан­ского права и субъекта международного права соподчи­нены более общему понятию субъекта права как такового и что, следовательно, эта категория может быть опреде­лена и развита вне зависимости от того или иного кон­кретного содержания. С другой стороны, если мы остаем­ся в пределах какой-либо одной отрасли права, то мы можем констатировать, что вышеупомянутые основные юридические категории не зависят от конкретного содер­жания правовых норм в том смысле, что сохраняют свое значение при любых изменениях этого конкретного мате­риального содержания.

Само собой разумеется, что эти наиболее общие и про­стейшие юридические понятия являются результатом ло­гической обработки норм позитивного права и представ­ляют собой позднейший и высший продукт сознательного творчества по сравнению со стихийно складывающимися правоотношениями и выражающими их нормами.

Однако это не мешает философам-неокантианцам рас­сматривать основные юридические категории как нечто возвышающееся над опытом и делающее возможным са­мый опыт. Так, например, мы читаем у Савальского: «Субъект, объект, отношение и правило отношения суть a priori юридического опыта, те логические необходимые условия, которые делают его возможным»[6]. И далее: «Юридическое отношение есть необходимое и единствен­ное условие всех юридических институтов, а следователь­но — и юриспруденции, ибо если нет юридического отно­шения, то нет и науки о нем, т. е. юриспруденции — подоб­но тому как без принципа причинности нет природы и, следовательно, науки естествознания»[7]. Савальский в своих рассуждениях лишь повторяет выводы одного из виднейших неокантианцев, Когена[8]. Ту же самую точку зрения мы найдем у Штаммлера, как в его более раннем и основном труде[9], так и в последней его работе. Там мы читаем: «Среди правовых понятий следует различать чистые и обусловленные понятия. Первые представляют собой общие формы мышления основных правовых поня­тий. Они не требуют для своего понимания никаких иных предпосылок, кроме самой идеи права. Они, следователь­но, находят себе применение ко всем правовым вопросам, которые только могут возникнуть, ибо они суть не что иное, как различные проявления формального понятия права. Поэтому они должны быть извлечены из неизмен­но пребывающих (bleibende) определений последнего»[10].

Как бы ни заверяли нас неокантианцы, что, согласно их воззрениям, «идея права» предшествует опыту не гене­тически, т. е. не во времени, но логически и гносеологи­чески, мы все же должны будем признать, что так назы­ваемая критическая философия в этом пункте, как и во многих других, возвращает нас к средневековой схо­ластике.

Итак, можно считать установленным, что развитое юридическое мышление, к какому бы материалу оно ни обращалось, не может обойтись без некоторого количества наиболее абстрактных и общих определений.

Не может обойтись без них и наша советская юриспру­денция, поскольку она остается таковой, т. е. отвечает своей непосредственной практической задаче. Основные, т. е. формальные, юридические понятия продолжают свое бытие в наших кодексах и в соответствующих к ним ком­ментариях. Остается в силе и метод юридического мышле­ния с его специфическими приемами.

Но доказано ли этим, что научная теория права долж­на заниматься анализом вышеприведенных абстракций? Довольно широко распространенный взгляд приписывает этим основным и наиболее общим юридическим понятиям чисто условное и техническое значение. Догматическая юриспруденция, говорят нам, пользуется этими обозначе­ниями в целях удобства, и только. Никакого иного теоре­тико-познавательного значения они не имеют. Однако то обстоятельство, что догматическая юриспруденция есть практическая и в известном смысле техническая дисцип­лина, не дает еще оснований к выводу, будто ее понятия не могут войти в состав соответствующей теоретической дисциплины. Можно согласиться с Карнером[11], что наука о праве начинается там, где кончается юриспруденция, но из этого не вытекает, что наука о праве должна про­сто-напросто выкинуть за борт основные абстракции, выражающие принципиальную сущность правовой фор­мы. Ведь и политическая экономия начала свое развитие с практических вопросов, преимущественно денежного обращения, ведь и она первоначально ставила себе зада­чу указать «способы обогащения правительств и наро­дов». Тем не менее уже в этих технических советах мы находим основы тех понятий, которые в углубленной и обобщенной форме вошли в состав теоретической дисцип­лины — политической экономии.

Способна ли юриспруденция развиться в общую тео­рию права, не растворяясь при этом ни в психологии, ни в социологии? Возможен ли анализ основных опреде­лений правовой формы, подобно тому как в политической экономии мы имеем анализ основных и наиболее общих определений формы товара или формы стоимости? Вот вопросы, от разрешения которых зависит, можно или нельзя рассматривать общее учение о праве как самостоятельную теоретическую дисциплину.

Для буржуазной философии права, которая в боль­шинстве ее представителей стоит на неокантианской точ­ке зрения, указанная проблема разрешается простым противоположением двух закономерностей: закономерно­сти сущего и закономерности должного. Сообразно этому признается существование двух разрядов наук: каузаль­ных и нормативных. «В то время как каузальные или экспликативные науки, — читаем мы, например, у Вундта, — стремятся отыскать законы природы, согласно кото­рым фактически протекают и должны протекать с есте­ственной необходимостью процессы реальной жизни, целью и предметом нормативных дисциплин, не стремя­щихся к объяснению происходящего, являются исключи­тельно нормы, на основании которых нечто долженствует, хотя фактически иногда не совершается»[12]. У Зиммеля категория должного определяет особый вид мышления, отделенный непроходимой гранью от того логического порядка, в котором мы мыслим бытие, совершающееся с естественной необходимостью. Конкретное «ты должен» можно обосновать только ссылкой на другое долженство­вание. Оставаясь в рамках логики, мы не можем заклю­чать от необходимости к долженствованию и обратно[13]. Эту же мысль, что закономерность может быть устанав­ливаема двумя разными методами — каузальным и телео­логическим, на все лады варьирует Штаммлер в своем основном труде «Хозяйство и право». Таким образом, юриспруденция получала как будто бы прочный методо­логический базис, как одна из нормативных дисциплин. Более того, попытки углубить эту методологию — напри­мер, у Кельзена — привели к убеждению, что именно юриспруденция является по преимуществу нормативной наукой, ибо она скорее, чем всякая другая из дисциплин, относимых к этому разряду, может удержаться в рамках формального логического смысла категории должного. В самом деле, в морали и в эстетике нормативное про­питано психологическим и может рассматриваться как квалифицированное хотение, т. е. как факт, как сущее: точка зрения причинной связи ежеминутно вторгается, нарушая чистоту нормативного осмысливания. Наоборот, в праве, высшим выражением которого Кельзен считает государственный закон, начало долженствования высту­пает в безусловно гетерономной форме, окончательно порвавшей с фактическим, с тем, что существует. Доста­точно перенести самую законодательную функцию в метаюридическую область — а это и делает Кельзен — и на долю юриспруденции остается чистая сфера норма­тивного, и ее задача будет состоять исключительно в том, чтобы приводить в стройный логический порядок различные нормативные содержания.

За Кельзеном приходится, несомненно, признать боль­шую заслугу. Своей бесстрашной последовательностью он привел к абсурду методологию неокантианства с ее двумя закономерностями. Ибо оказывается, что «чистая», осво­божденная от всяких примесей сущего, фактического, от всяких психологических и социологических «шлаков» закономерность долженствования вообще не имеет и не может иметь разумных определений. Ибо для чисто юри­дического, т. е. безусловно гетерономного, долженствова­ния даже цель есть нечто постороннее и безразличное. «Ты должен для того, чтобы»,— это, по мнению Кельзена, уже не юридическое «ты должен».

В плане юридического долженствования существует только переход от одной нормы к другой, по ступеням иерархической лестницы, на верху которой находится все замыкающий высший нормоустанавливающий авторитет, предельное понятие, из которого юриспруденция исходит, как из данного. Такой подход к задачам теоретической юриспруденции один из критиков Кельзена изобразил в виде следующего карикатурного обращения юриста к за­конодателю: «Какие законы вы должны издать, этого мы не знаем и об этом не беспокоимся. Это относится к чуж­дому нам искусству законодательства. Издавайте законы, какие хотите. И лишь когда вы издадите какой-нибудь закон, тогда мы объясним вам по-латыни, что за закон вы издали»[14].

Такая общая теория права, которая ничего не берется объяснять, которая заранее поворачивается спиной к фак­там действительности, т. е. к социальной жизни, и имеет дело с нормами, не интересуясь ни их происхождением (вопрос метаюридический!), ни их связью с какими-либо материальными интересами, может, разумеется, претен­довать на звание теории разве только в том смысле, в каком говорят, например, о теории шахматной игры. С наукой такая теория ничего общего не имеет. Право, правовую форму как историческую форму она не берется исследовать, ибо она вообще не имеет в виду исследова­ния того, что существует. Поэтому с нее, выражаясь вульгарно, и «взятки гладки».

Другое дело так называемые социологические и психо­логические теории права. От них можно требовать боль­шего, ибо в силу применяемого ими метода они берутся объяснять право как явление в его возникновении и раз­витии. Но тут нас ожидает другое разочарование. Социо­логические и психологические теории права обычно остав­ляют вне своего рассмотрения форму права как таковую, т. е. просто-напросто не видят заключающейся в ней про­блемы. Они с самого начала оперируют понятиями вне-юридического свойства, а если и привлекают к своему рассмотрению чисто юридические определения, то лишь затем, чтобы объявить их «фикциями», «идеологическими фантазмами», «проекциями» и т. д. Этот натуралистический или нигилистический подход с первого взгляда, не­сомненно, внушает к себе известную симпатию. Особенно если его противопоставить идеалистическим теориям пра­ва, насквозь пропитанным телеологией и «моралином». После выспренних фраз о «вечной идее права» или об «абсолютном значении личности» читатель, ищущий ма­териалистического объяснения общественных явлений, с особенным удовольствием обращается к теориям, трак­тующим право как результат борьбы интересов, как про­явление государственного принуждения или даже как процесс, разыгрывающийся в реальной человеческой психике. Многим товарищам-марксистам представлялось достаточным внести в перечисленные выше теории момент классовой борьбы, чтобы получить подлинную материа­листическую, марксистскую теорию права. Однако в ре­зультате мы получаем историю хозяйственных форм с бо­лее или менее слабой юридической окраской или историю учреждений, но отнюдь не общую теорию права[15]. При этом если буржуазные юристы, пытавшиеся проводить более или менее материалистические взгляды, например Гумплович, считали себя обязанными, так сказать по долгу службы, просмотреть арсенал основных юридиче­ских понятий хотя бы затем, чтобы объявить их искусственными и условными конструкциями, то писатели-марк­систы, как люди не ответственные перед юриспруденцией, чаще всего просто обходят молчанием формальные опре­деления общей теории права, посвящая все свое внима­ние конкретному содержанию правовых норм и историче­скому развитию правовых институтов. Вообще надо отметить, что писатели-марксисты, говоря о правовых по­нятиях, имеют в виду преимущественно конкретное содер­жание правового регулирования, присущего той или иной эпохе, т. е. то, что люди на данной ступени развития счи­тают правом. Это видно хотя бы из следующей формули­ровки: «На почве данного состояния производительных сил слагаются известные отношения производства, кото­рые получают свое идеальное выражение в правовых по­нятиях людей и в более или менее «отвлеченных прави­лах», в неписаных обычаях и писаных законах»[16]. Здесь правовое понятие рассматривается исключительно со сто­роны его содержания; вопрос о форме права как таковой вовсе не ставится. Между тем несомненно, что марксист ская теория должна не только исследовать материальное содержание правового регулирования в различные исто­рические эпохи, но и дать материалистическое истолкова­ние самому правовому регулированию как определенной исторической форме.

Между тем, отказываясь от анализа основных юриди­ческих понятий, мы получим лишь теорию, объясняющую нам возникновение правового регулирования из мате­риальных потребностей общества, а следовательно — соот­ветствие правовых норм материальным интересам тех или иных общественных классов. Но само правовое ре­гулирование, несмотря на богатство исторического содер­жания, которое мы вкладываем в это понятие, останется неанализированным как форма. Вместо полноты внутрен­них расчленений и связей мы вынуждены будем пользо­ваться скудными и приблизительно намеченными очерта­ниями юридического, настолько приблизительными, что граница, отделяющая сферу юридического от смежных сфер, совершенно стирается[17].

До известной степени такой прием нельзя не признать закономерным. Историю хозяйства можно излагать, совер­шенно оставив в стороне тонкости и детали, скажем, тео­рии ренты или заработной платы. Но чтобы мы сказали о таком историке хозяйственных форм, для которого основные категории теоретической экономии — стоимость, капитал, прибыль, рента и т. д.— расплывались бы в смутном и недифференцированном понятии хозяйства? Мы уже не говорим о том, как встречена была бы попыт­ка выдать такую историю за теорию политической эконо­мии. Между тем в области марксистской теории права дело обстоит именно таким образом. Можно, правда, уте­шать себя тем, что юристы до сих пор все еще ищут и не могут найти определения для своего понятия права. Ведь если большинство курсов по общей теории права обычно начинаются той или иной формулой, то на самом деле и эта формула дает нам лишь смутное, приблизи­тельное, нерасчлененное представление о юридическом вообще. Можно утверждать как аксиому, что мы меньше всего узнаем о праве из тех определений, которые ему даются, и, обратно, что соответствующий ученый тем основательнее знакомит нас с правом как с формой, чем меньше внимания он обращает на свое собственное опре­деление.

Причина этого совершенно ясна: такое сложное поня­тие, каким является право, не может исчерпываться опре­делением по правилам школьной логики per genus et differentia specifica.

К сожалению, и те немногие марксисты, которые за­нимались теорией права, не избежали искушения схола­стической премудрости. Так, например, Реннер кладет в основу своего определения права понятие императива, об­ращенного от лица общества к индивиду[18]. Эта незатей­ливая конструкция представляется ему вполне достаточ­ной, чтобы проследить прошлое, настоящее и будущее правовых институтов[19].

Основным пороком такого рода формул является их неспособность охватить понятие права в его действитель­ном движении, раскрывающем полноту внутренних взаимоотношений и связей. Вместо того чтобы дать поня­тие права в его наиболее законченной и отчетливой форме и, следовательно, показать значимость этого понятия для определенной исторической эпохи, нам преподносят чисто словесное общее место о «внешнем авторитетном регулировании», которое одинаково хорошо подходит ко всем эпохам и стадиям развития человеческого общества. Полную аналогию этому в политической экономии пред­ставляют собой попытки дать такое определение понятия хозяйства, которое охватывало бы собой все исторические эпохи. Если бы экономическая теория вся состояла из таких бесплодных схоластических обобщений, она вряд ли заслуживала бы название науки.

Маркс, как известно, начинает свое исследование не с рассуждения о хозяйстве вообще, но с анализа товара и стоимости. Ибо хозяйство, как особая сфера отношений, дифференцируется с появлением на сцену обмена. До тех пор, пока стоимостные отношения отсутствуют, хозяйст­венная деятельность лишь с трудом может быть отмеже­вана от прочей совокупности жизненных функций, с ко­торыми она составляет одно синтетическое целое. Чистое натуральное хозяйство не может явиться предметом по­литической экономии как самостоятельной науки[20]. Только товарно-капиталистические отношения образуют впервые предмет политической экономии как особой тео ретической дисциплины, пользующейся своими специфи­ческими понятиями. «Политическая экономия начинает с товара, с того момента, когда продукты обмениваются друг на друга отдельными людьми или первобытными общинами»[21].

Аналогичные соображения можно всецело применить к общей теории права. Те основные юридические абстрак­ции, которые порождаются развитым юридическим мыш­лением и представляют собой ближайшие определения юридической формы вообще, отражают собой определен­ные, и притом весьма сложные, общественные отношения. Попытка найти определение права, которое отвечало бы не только этим сложным отношениям, но «человеческой природе» или «человеческому общежитию» вообще, неиз­бежно должна привести к схоластическим, чисто словес­ным формулам.

Когда от этой безжизненной формулы приходится переходить к анализу правовой формы в том виде, в ка­ком мы ее действительно встречаем, мы неизбежно натал­киваемся на ряд затруднений. Эти затруднения преодо­леваются лишь путем очевидных натяжек и ухищрений. Так, например, обычно после того, как нам уже дано об­щее определение права, мы узнаем, что, собственно гово­ря, существуют два вида права — субъективное и объек­тивное, jus agendi и norma agendi. При этом в самом определении возможность такого расщепления совершен­но не предусматривается, почему и приходится или от­рицать какой-либо один из видов, объявляя его фикцией, фантазмом и т. д., или устанавливать между общим поня­тием права и двумя его видами чисто внешнюю связь. А между тем эта двойственная природа права, это рас­падение его на норму и правомочие имеет не менее су­щественное значение, чем, например, распадение товара на стоимость и потребительскую стоимость.

Право как форма неуловимо вне своих ближайших определений. Оно существует не иначе, как в противо­положностях: объективное право — субъективное право, публичное право — частное право и т. д. Однако все эти основные разграничения окажутся механически пристег­нутыми к основной формуле, если последняя будет нами образована с тем расчетом, чтобы она охватила все эпохи и стадии социального развития, в том числе и такие, которые вовсе не знали указанных выше противополож­ностей.

Только буржуазно-капиталистическое общество созда­ет все необходимые условия для того, чтобы юридический момент в социальных отношениях достиг полной опреде­ленности.

Если оставить в стороне культуру первобытных наро­дов, где мы вообще лишь с трудом можем выделить право из общей массы социальных явлений нормативного по­рядка, то даже в средневековой феодальной Европе пра­вовые формы отличаются крайней неразвитостью. Все от­меченные выше противоположения слиты в единое недифференцированное целое. Отсутствует грань между правом как объективной нормой и правом как управомочием. Норма общего характера не отличается от конкрет­ного ее применения; соответственно этому слиты деятель­ность судьи и законодателя. Совершенно затушевана как в организации марки, так в организации феодальной власти противоположность между публичным и частным правом. Отсутствует вообще столь характерное для бур­жуазной эпохи противоречие между человеком как част­ным лицом и человеком как членом политического союза. Для того чтобы все эти грани правовой формы выкристаллизовались с полной отчетливостью, понадобился долгий процесс развития, главной ареной которого были города. Таким образом, диалектическое развитие основных юридических понятий не только дает нам форму права в ее наиболее раскрытом и расчлененном виде, но и ото­бражает реальный исторический процесс развития, кото­рый есть не что иное, как процесс развития буржуазного общества.

Против общей теории права, как мы ее понимаем, не могут быть выдвинуты возражения, будто эта дисцип­лина имеет дело лишь с формальными и условными опре­делениями и искусственными конструкциями. Никто не сомневается, что политическая экономия изучает нечто действительно существующее, хотя еще Маркс предупреждал, что такие вещи, как стоимость, капитал, прибыль, рента и т. д., нельзя обнаружить с помощью микроскопа и химического анализа. Теория права опери­рует с абстракциями не менее «искусственными»; «юри­дическое отношение» или «субъекта права» точно так же нельзя обнаружить методами естественнонаучного иссле­дования, однако и за этими абстракциями скрываются вполне реальные общественные силы.

С точки зрения человека, живущего в натурально-хо­зяйственной среде, экономика стоимостных отношений будет представляться таким же искусственным извраще­нием простых и естественных вещей, каким юридический способ мышления представляется здравому рассудку «среднего человека».

Нужно заметить, что юридическая точка зрения не­сравненно более чужда сознанию «среднего» человека, чем экономическая. Ибо в том случае, когда экономиче­ское отношение осуществляется одновременно и как юри­дическое, для участников этого отношения актуальной в громадном большинстве случаев является именно экономическая сторона; юридический же момент остается на заднем плане и выступает наружу со всей своей опреде­ленностью только в особых, исключительных случаях (процесс, спор о праве). С другой стороны, носителями «юридического момента» в стадии его активности явля­ются обычно представители особой касты (юристы, судьи). Поэтому для «среднего» человека мышление в экономических категориях представляется более привыч­ным и естественным, чем мышление в категориях юриди­ческих.

Думать, что основные понятия, выражающие собой смысл правовой формы, являются продуктом чьих-то про­извольных измышлений, значит впадать в ту ошибку, которую Маркс отметил у просветителей XVIII в. Так как последние, по словам Маркса, еще не умели выяснить возникновение и развитие загадочных форм обществен­ных отношений, то старались отнять у них непонятный характер, заявляя, что они — человеческое изобретение, а не свалились с неба[22].

Нельзя, впрочем, отрицать, что значительная доля юридических конструкций на самом деле носит весьма шаткий и условный характер. Таково, например, большинство конструкций публичного права. Ниже мы поста­раемся выяснить причины этого явления. Пока ограни­чимся замечанием, что форма стоимости в условиях раз­витого товарного хозяйства становится универсальной и принимает наряду с первичными ряд производных и мнимых выражений, выступая как продажная цена предме­тов, не являющихся продуктами труда (земля) и даже вовсе не относящихся к процессу производства (напри­мер, военные тайны, покупаемые у шпиона). Это не ме­шает тому, что стоимость как экономическая категория может быть понята только под углом зрения общественно необходимых трудовых затрат, потребных для производ­ства того или другого продукта. Точно так же универса­лизм правовой формы не должен останавливать нас в по­исках тех отношений, которые составляют ее реальную основу. В дальнейшем мы надеемся показать, что этой основой не являются те отношения, которые носят наиме­нование публично-правовых.

Другое возражение против выдвигаемого нами пони­мания задач общей теории права состоит в том, что аб­стракции, лежащие в основе анализа, признаются прису­щими только буржуазному праву. Пролетарское право, говорят нам, должно найти себе иные обобщающие поня­тия, поиски которых и должны составить задачу марксист­ской теории права.

Это возражение представляется на первый взгляд весьма серьезным, однако оно покоится на недоразуме­нии. Требуя для пролетарского права своих новых обобщающих понятий, это направление является как будто революционным par excellence. Однако оно на деле про­кламирует бессмертие формы права, ибо оно стремится вырвать эту форму из тех определенных исторических условий, которые обеспечили ей полный расцвет, и объявить ее способной к постоянному обновлению. От­мирание категорий (именно категорий, а не тех или иных предписаний) буржуазного права отнюдь не означает за­мены их новыми категориями пролетарского права, так же как отмирание категории стоимости, капитала, при­были и т. д. при переходе к развернутому социализму не будет означать появление новых пролетарских категорий стоимости, капитала, ренты и т. д.

Отмирание категорий буржуазного права в этих усло­виях будет означать отмирание права вообще, т. е. по­степенное исчезновение юридического момента в отноше­ниях людей.

Для переходной же эпохи характерным является, как это указал Маркс в «Критике Готской программы», тот факт, что отношения людей в течение известного периода будут поневоле замкнуты в «узком горизонте буржуазно­го права». Интересно проанализировать, в чем, по мысли Маркса, заключается этот узкий горизонт буржуазного права. Маркс берет в качестве предпосылки такой обще­ственный строй, при котором средства производства при­надлежат всему обществу и в котором производители не обмениваются своими продуктами. Следовательно, он бе­рет стадию высшую, чем переживаемый нами нэп. Рыноч­ная связь уже целиком заменена организованной связью, и в соответствии с этим «столь же мало труд, затрачен­ный на производство продуктов, проявляется здесь как стоимость этих продуктов, как некое присущее им веще­ственное свойство, потому что теперь, в противополож­ность капиталистическому обществу, индивидуальный труд уже не окольным путем, а непосредственно сущест­вует как составная часть совокупного труда»[23]. Но даже при полном устранении рынка и рыночного об­мена новое коммунистическое общество, по словам Марк­са, некоторое время должно носить на себе «во всех от­ношениях, в экономическом, нравственном и умственном, ...родимые пятна старого общества, из недр которого оно вышло»[24]. Это сказывается на принципе распределения, сообразно которому «каждый отдельный производитель получает обратно от общества за всеми вычетами ровно столько, сколько сам дает ему»[25]. Маркс подчеркивает, что, несмотря на коренные изменения содержания и фор­мы, «здесь господствует тот же принцип, что и при обме­не товарными эквивалентами: известное количество труда в одной форме обменивается на равное количество труда в другой»[26]. Поскольку отношения отдельного произво­дителя и общества продолжают сохранять форму эквива­лентного обмена, постольку они продолжают сохранять и форму права, ибо «по своей природе право может со­стоять лишь в применении равной меры»[27]. Но так как при этом не принимаются во внимание естественные раз­личия индивидуальных способностей, то по своему содер­жанию это право «есть право неравенства, как всякое право»[28]. Маркс ничего не говорит о необходимости го­сударственной власти, которая бы своим принуждением обеспечивала выполнение этих норм «неравного», сохра­няющего свою «буржуазную ограниченность» права, но это разумеется само собой. Этот вывод делает Ленин: «Буржуазное право по отношению к распределению про­дуктов потребления предполагает, конечно, неизбежно и буржуазное государство, ибо право есть ничто без аппа­рата, способного принуждать к соблюдению норм права.

Выходит, что не только при коммунизме остается в те­чение известного времени буржуазное право, но даже и буржуазное государство — без буржуазии!»[29] Раз дана форма эквивалентного отношения, значит, дана форма права, значит, дана форма публичной, т. е. государствен­ной, власти, которая благодаря этому остается некоторое время даже в условиях, когда деления на классы более не существует. Отмирание права и вместе с ним госу­дарства совершится, по мысли Маркса, лишь тогда, когда «труд перестанет быть только средством для жизни, а станет сам первой потребностью жизни; когда вместе с всесторонним развитием индивидуумов вырастут и про­изводительные силы...»[30]; когда каждый будет добро­вольно трудиться по способностям или, как говорит Ле­нин, не будет высчитывать «с черствостью Шейлока, не переработать бы лишних получаса против друго­го...»[31],— словом, когда будет окончательно изжита форма эквивалентного отношения.

Переход к развернутому коммунизму Маркс представ­лял себе, следовательно, не как переход к новым формам права, но как отмирание юридической формы вообще, как освобождение от этого наследия буржуазной эпохи, кото­рому суждено пережить самое буржуазию.

Вместе с этим Маркс указывает основное, коренящее­ся в самой экономике условие существования правовой формы, а именно объединение трудовых усилий по прин­ципу эквивалентного обмена, т. е. он вскрывает глубокую внутреннюю связь формы права и формы товара. Обще­ство, которое по состоянию своих производительных сил вынуждено сохранять эквивалентное отношение между затратами труда и вознаграждением в форме, хотя бы лишь отдаленно напоминающей обмен товарными стоимо­стями, вынуждено будет сохранить и форму права. Толь­ко исходя из этого основного момента, можно понять, по­чему целый ряд других социальных отношений принимает юридическую форму. Наоборот, рассуждать таким обра­зом, что суды и законы всегда-де останутся, ибо даже при максимальной экономической обеспеченности не ис­чезнут некоторые преступления против личности и т. д., значит принимать второстепенные и производные момен­ты за главные и основные. Ведь теоретически даже бур­жуазная передовая криминалистика пришла к убежде­нию, что борьба с преступностью сама по себе может рассматриваться как медицински-педагогическая задача, для разрешения которой юрист с его «составами преступ­лений», кодексами, с его понятием «виновности», «полной или уменьшенной вменяемости», с его тонкими различия­ми между соучастием, пособничеством, подстрекательством и т. д. вовсе не нужен. И если это теоретическое убеждение до сих пор не привело к уничтожению уголов­ных кодексов и судов, то, конечно, лишь потому, что преодоление формы права связано не только с выходом за рамки буржуазного общества, но и с радикальным из­бавлением от всех пережитков последнего.

Критика буржуазной юриспруденции с точки зрения научного социализма должна взять за образец критику буржуазной политической экономии, как ее дал Маркс. Для этого она должна прежде всего отправиться на тер­риторию врага, т. е. не отбрасывать в сторону те обоб­щения и абстракции, которые были выработаны буржу­азными юристами, исходившими из потребностей своего времени и своего класса, но, подвергнув анализу эти аб­страктные категории, вскрыть истинное их значение, т. е., другими словами, показать историческую обуслов­ленность правовой формы.

Всякая идеология умирает вместе с породившими ее общественными отношениями. Однако этому окончатель­ному исчезновению предшествует момент, когда идеоло­гия, под ударами направленной на нее критики, теряет способность прикрывать и окутывать собой те обществен­ные отношения, из которых она выросла. Обнажение кор­ней идеологии есть верный признак ее приближающейся кончины. Ибо, как говорит Лассаль, «das Anbrechen einer neuen Zeit besteht immer nur in dem erlangten Bewußtsein über das, was die bisher vorhandene Wirklichkeit an sich gewesen ist»[32].