Горячие денечки у мыса Горн

Все холоднее и холоднее; близимся к мысу Горн. Теперь настал черед грего, бушлатам, тужуркам, шерстяным курткам, штормовым курткам, непромокаемым курткам, малярным курткам, круглополым курткам, коротким курткам, длинным курткам, словом, всевозможным курткам, не исключая, разумеется, и бессмертного белого бушлата, который застегивают уже на все пуговицы и тщательно одергивают за полы, чтобы прикрыть ими чресла.

Но увы! полы эти были прискорбно куцы; и хотя на груди он был нафарширован всякой всячиной не хуже рождественской индейки и в сухой холодный день грел эту часть тела вполне исправно, однако в области поясницы был короче балетных пачек, так что в то время, как моя грудь пребывала в умеренной зоне, там, где она переходит в тропическую, мои злополучные ляжки находились на Новой Земле, откуда ничего не стоит сосулькой дошвырнуть до полюса.

Опять же повторные промокания и высушивания, которым подвергался мой бушлат, существеннейшим образом сократили его размеры, особенно сели рукава, так что обшлага неприметно доползли чуть ли не до локтей, и, надевая его, приходилось прилагать известные усилия, чтобы протиснуть руку в эту деталь моего обмундирования.

Я попытался пособить горю, обшив полы неким парусиновым рюшем или оборкой в качестве дополнения или продолжения первоначального замысла, и повторил эту операцию на рукавах.

Теперь самое время для всякой непромокаемой одежды, кастора просмоленных брюк и рабочего платья, морских сапог, шарфов, рукавиц, шерстяных носков, вязаных фуфаек, теплых рубашек, телогреек из буйволовой и подштанников из лосевой шкур.

Команде по части обмундирования предоставлена нынче полная свобода. Матросы напяливают на себя все то, что могут наскрести, пеленаясь в старые паруса и натягивая на голову вместо ночных колпаков изношенные носки. Сейчас самая пора бить кулаком себя в грудь и говорить как можно громче, чтобы поддержать кровообращение.

Холод становится все сильнее и сильнее. Наконец мы встретились с флотилией айсбергов, двигавшихся на север. После этого начались непрерывные морозы, так что мы едва не отморозили пальцы на руках и на ногах. Брр! Холодно было так, что впору огню замерзнуть.

Добравшись до широт мыса Горн, мы прошли несколько южнее его, чтобы было где маневрировать, но пока были заняты этим, угодили в штиль. Заштилеть у мыса Горн! Это хуже, много хуже, чем заштилеть у экватора.

Так мы простояли двое суток, мороз все это время стоял жестокий. Мне казалось диким, что море при такой температуре никак не хочет замерзнуть. Ясное морозное небо над головой выглядело как голубой кимвал, который зазвенел бы, если бы в него ударили. Дыханье вырывалось изо рта клубами, точно дым из трубки. Сначала была какая-то дурацкая долгая зыбь, заставившая нас убрать почти все паруса и даже спустить брам-реи.

Вне видимости берегов на этом краю обитаемого и необитаемого света наш перенаселенный фрегат, с которого доносились голоса людей, блеянье ягнят, кудахтанье кур и хрюканье свиней, казался Ноевым ковчегом, застрявшим в штиль в разгар всемирного потопа.

Ничего не оставалось делать, как терпеливо ожидать благоволения стихий и «высвистывать ветер» — обычное занятие в тихие дни. На корабле не разрешалось разводить огонь, кроме случаев крайней надобности, когда готовили пищу и кипятили воду для грелок, коими поджаривали подошвы Шкимушки. Тот, у кого был больший запас жизненных сил, имел больше всего шансов не замерзнуть. Было просто ужасно. В такую погоду любой бы с легкостью перенес ампутацию и сам помог перевязать себе артерии.

В самом деле, продлись это положение вещей еще хотя бы сутки, крайнее охлаждение воздуха и все возрастающая у нас вялость подвели бы многих из нас под нож хирурга и его помощников, но тут командиру корабля пришла гуманная мысль понудить нас к энергичному моциону.

Да будет вам известно, что когда у грот-люка на батарейной палубе появляется боцман с приложенной к губам серебряной дудкой, он неизменно возбуждает в команде живейший интерес, ибо является предвестником какого-то общего распоряжения по кораблю. «Что там еще выдумали?» — вот вопрос, которым перебрасываются матросы. Короткий предварительный свист служит для того, чтобы вызвать с постов и собрать вокруг «Старого Травилы», как зовут боцмана матросы, четырех его помощников. Затем «Травила» или «Дудка» в качестве концертмейстера высвистывает особый призыв, которому вторят его товарищи. И лишь после этого выкрикивается приказ, какой бы он ни был, и повторяется до тех пор, пока самый отдаленный угол не откликнется на него эхом. Боцман со своими помощниками играет здесь роль городского глашатая.

Штиль наступил после полудня, а на следующее утро команда была взбудоражена приказом, сформулированным и провозглашенным в следующих выражениях: «Эй, слышите там! Всей команде забавляться!».

Этот приказ, отдающийся в редчайших случаях, произвел на команду то же впечатление, что порция веселящего газа [120] или лишняя чарка грога. На время привычная корабельная дисциплина была начисто забыта, и воцарилась полная распущенность. Тут было столпотворение, там бедлам, и всюду стоял ад кромешный. Шумок после представления был ничто по сравнению с тем, что наступило. Все робкие и трусливые в страхе забились в свои норы, а здоровые и смелые зычно возликовали. Кучки матросов в самых диких нарядах словно на каком-то сумасшедшем карнавале носились по палубам и хватали кого угодно — за исключением унтер-офицеров и любителей кулачного боя — и теребили и тормошили несчастного до тех пор, пока не разогревали своей жертвы до спасительной теплоты. Одних подвязывали к горденю и бодро вздергивали наверх, других, усадив верхом на весло, катали от носа до кормы и обратно под шумное одобрение зрителей, любой из которых мог оказаться следующей жертвой. С марсов были спущены качели, на которых, как на гигантских шагах, широкими дугами окружности с востока на запад и с запада на восток раскачивали до полного изнеможения самых строптивых, особливо избранных на этот предмет, несмотря на их бурное сопротивление. Хорнпайпы [121], фанданго [122], доннибрукские жиги [123], рилы [124] и кадрили выплясывались под самым носом всемогущего командира, притом даже на священных шканцах и на юте. Кулачный бой и борьба пользовались не меньшим успехом. Тут применялись и кентуккийские зажимы и индейские захваты [125]. Шум пугал морских птиц, пролетавших мимо корабля с боязливой поспешностью.

Разумеется, без происшествий не обошлось, но на них, за исключением одного, я останавливаться не буду. Когда буйное веселье достигло своего апогея, один из фор-марсовых, весьма дурного нрава португалец, заявил, что уложит на месте всякого, кто посягнет на его неприкосновенность. Угрозу услышали несколько головорезов и, подкравшись к нему сзади, подставили ножку. Не успел он моргнуть глазом, как оказался верхом на весле среди гогочущей толпы, которая со скоростью поезда понеслась с ним по палубе. Живая масса рук вокруг него и под ним была так плотна, что стоило ему покачнуться и упасть на одну сторону, как его тотчас же выпрямляли толчком вбок, после чего он соскальзывал уже в другую, где получал новый удар. Этого португалец снести не мог и, выхватив из-за пазухи кофель-нагель, в бешенстве пошел лупить им без разбору направо и налево. Большинство его мучителей обратилось в бегство, но восемь или десять продолжали упорствовать и, не выпуская его из рук, старались выхватить у него оружие. Одному из матросов при этом досталось по голове, и он рухнул замертво. Решив, что он убит, его потащили вниз к хирургу Кьютиклу, а португальца между тем заключили под стражу. Рана, впрочем, оказалась не слишком опасной, и несколько дней спустя пострадавший уже расхаживал по палубе с перевязанной головой.

Это происшествие положило конец увеселениям; проламывать головы было в дальнейшем строжайше запрещено. В положенный срок португалец поплатился за необдуманность своих поступков у трапа, а офицерам представился лишний случай состроить шканечные рожи.

XXVI

Мыс Горн во всей красе

Мы все еще стояли заштилевшие, когда с фор-салинга на самом горизонте, вероятно, милях в трех, а то и больше, был замечен парус. Сначала он казался небольшим пятнышком, с палубы совершенно незаметным. Но сила притяжения или что-либо, действующее столь же непостижимо, заставляет два заштилевших судна, уносимых тем же течением, непременно хоть немного да сблизиться. Штиль был полный и потребовалось много времени, чтобы парус этот стал уже вполне различим с фальшборта. Со временем он еще более приблизился.

Что это было за судно и откуда оно шло? Нет ничего, что больше возбуждало бы интерес и в то же время так не ставило бы в тупик, как пятнышко паруса, появившегося на горизонте в этих далеких морях у мыса Горн.

Бриз, бриз! Уже заметно, что неизвестное судно приближается к фрегату. Взглянув в подзорную трубу, вахтенный офицер определяет его как судно с полным вооружением под всеми парусами, держащее курс прямо на «Неверсинк», хотя вокруг нас продолжает царить штиль.

Ура! оно несет нам ветер! В самом деле, вот и он. Смотрите, как осторожно пробирается он по воде, едва морщиня рябью ее поверхность.

Наших марсовых немедленно послали наверх отдавать паруса, и те постепенно стали легонько надуваться. Пока что ход у нас был еще недостаточным, чтобы управляться рулем. К закату незнакомец спустился на фордевинд, одевшись в целую пирамиду парусов. Никогда еще, позволю себе заметить, мысу Горн не наносилось столь дерзкое оскорбление. Лиселя сверху и снизу, бом-брамсели, мунсели и все такое. Он прошел у нас под кормой не дальше слышимости голоса, и старшина-сигнальщик поспешил поднять у нас флаг на гафеле.

— На корабле! — крикнул вахтенный офицер в рупор.

— Здорóво, — прогорланил старик в зеленой куртке, сложив руку рупором, а другой держась за бизань-ванты.

— Как зовется корабль?

— «Султан», для заморской торговли, из Нью-Йорка, назначение Кальяо и Кантон, два месяца как вышли, все в порядке. А как звать ваш фрегат?

— Корабль Соединенных Штатов «Неверсинк». Возвращаемся домой.

— Ура, ура, ура! — заорал восторженный земляк, вне себя от патриотизма.

К этому времени «Султан» уже прошел мимо, но вахтенный офицер не удержался дать ему на прощанье добрый совет.

— Эй, послушайте, неплохо было бы вам поснимать наверху кое-какие летучие паруса. С мысом Горн не шутят!

Но дружеский совет пропал в порыве усиливающегося ветра. С внезапностью, достаточно обычной в этих широтах, легкий бриз вскоре сменился резкими короткими шквалами, и мы увидели, как наш хвастливый купец ходом травил все свои паруса, причем его бом-брам-лиселя и бом-кливер быстро распрощались со своим рангоутом. Бом-кливер был поднят наверх и несколько минут носился по воздуху, свернутый в комок и подбрасываемый порывами ветра словно футбольный мяч. Но таких вольностей с парусами «Неверсинка» ветер себе не позволил, ибо в этом отношении мы вели себя более разумно. Впрочем, не прошло и нескольких часов, как и нам не дали скучать.

Около полуночи, когда первая вахта, к которой принадлежал и я, спустилась вниз, раздалась дудка боцмана, а вслед за ней резкий крик:

— Все наверх паруса убирать. Живей, ребята, корабль перевернуть может!

Повскакав со своих коек, мы обнаружили, что фрегат накренило так, что мы с трудом могли выбраться по трапам на верхнюю палубу.

Нам представилось жуткое зрелище. Казалось, что судно несется на борту. Орудия на гон-деке за несколько дней до этого были задвинуты внутрь и порты задраены, но карронады на шканцах и на баке были уже под водой, которая вздымала над ними молочно-белые буруны. Всякий раз когда крен становился круче, казалось, что ноки реев вот-вот нырнут под воду, а впереди брызги фонтанами били через бак, окатывая матросов на фока-рее. К этому времени аврал поднял уже всю команду. Пятьсот человек вместе с офицерами цеплялись преимущественно за наветренный фальшборт. Клокочущее и по временам фосфоресцирующее море бросало отсвет на их поднятые лица; так ночной пожар в густо населенном городе освещает охваченную ужасом толпу.

Во время внезапного шквала или когда приходится сразу убирать большое количество парусов, по неписаному закону любой офицер, стоящий на вахте, отдает свой рупор старшему лейтенанту. Но в эту ночь вахтенным офицером был Шалый Джек, и старший лейтенант даже не пытался вырвать рупор из его рук. Все глаза были устремлены на него, как если бы мы на нем одном остановили свой выбор в надежде, что он в единоборстве с духом мыса Горн одержит победу над стихией; ибо Шалый Джек всегда был гением-спасителем корабля, и таким он показал себя и в эту ночь. Правой рукой, которая водит пером по этим листам, и всем моим существом я обязан ему. Нос корабля теперь бил, бодал, таранил со страшным грохотом встречные валы, и вслед за этим весь корпус с жутким уханьем проваливался в пенную пропасть между ними. Ветер стал заходить и задул нам прямо в борт; казалось, его неистовое дыхание вот-вот разорвет все паруса.

Все старшины-рулевые и несколько баковых сбились вокруг двойного штурвала на шканцах. Некоторые, уцепившись за его спицы, все время подпрыгивали, так как и румпель и само судно трясло как в лихорадке, будто буря пропускала сквозь него гальванический ток.

— Румпель на ветер! — воскликнул капитан Кларет, выскочив в ночной рубашке из своей каюты, словно привидение.

— К чертям! — в бешенстве крикнул Шалый Джек рулевым, — под ветер, под ветер вам говорят, черт вас побери!

Взаимно исключающие приказы, но послушались все же Шалого Джека. Цель его была поставить судно против ветра так, чтобы легче было полностью зарифить марсели. Но хотя фалы и потравили, опустить реи оказалось невозможным из-за слишком большой горизонтальной силы, действующей на парус. Теперь шторм превратился уже в ураган. Брызги и пена перелетали через корабль. Гигантские мачты, казалось, сейчас треснут под титаническим давлением трех незарифленных марселей.

— Опускай, опускай реи! — орал Шалый Джек, осипнув от возбуждения и как бешеный колотя рупором по вантине. Но из-за крена корабля команду его выполнить не удалось. Было ясно, что еще несколько минут — и что-нибудь да случится — либо паруса, такелаж и рангоут полетят за борт, либо судно перевернется и пойдет ко дну со всем экипажем.

Но вот голос с марса воскликнул, что на грот-марселе образовалось рваное отверстие. И сразу раздался звук, как будто выстрелили одновременно из трех мушкетов. Огромный парус разорвало сверху донизу, как завесу в Иерусалимском храме [126]. Это спасло грот-мачту, ибо теперь опустить рей уже не представляло особой трудности и марсовые разбежались по реям, дабы убрать поврежденный парус. Скоро удалось опустить реи и на двух остальных мачтах и полностью зарифить марсели.

Средь рева бури и криков команды раздавался вызванный сильной качкой мрачный звон судового колокола, размерами почти равного колоколу сельской церкви. Воображение не может представить себе, как зловеще звучал такой набат ночью во время шторма.

— Заткните ему пасть! — заорал Шалый Джек. — Бегите кто-нибудь и оторвите у него язык!

Но не успели всунуть в колокол кляп, как раздался звук куда более страшный: на гон-деке из снарядных ящиков вырвались ядра и превратили эту часть корабля в гигантский кегельбан. Кое-кого из матросов послали вниз убрать их, но эта операция едва не стоила им жизни. Несколько человек покалечило, и кадеты, которым приказали наблюдать за выполнением приказания, доложили, что ничего нельзя поделать, пока шторм не уляжется.

Самым страшным делом была уборка грота, который, едва задул шквалистый ветер, был взят на гитовы и улещен и утихомирен елико возможно бык-горденями и слаб-горденями. Шалый Джек все ждал, не поутихнет ли ветер, прежде чем отдать приказание, выполнить которое было более чем рискованно. Ибо для того чтобы убрать в шторм такой огромный парус, нужно было послать на рей не менее пятидесяти человек, а вес их вместе с весом самого рея придавал дополнительную опасность всему предприятию. Но шторм стихать не собирался, и приказание было наконец отдано.

— На рей, грот-мачтовые и все грот-марсовые, убирать грот! — крикнул Шалый Джек. Я в одно мгновение швырнул шляпу, выбрался из своего подбитого бушлата, сбросил с ног башмаки и с толпой товарищей бросился наверх. Над фальшбортом (который на фрегате такой высоты, что вполне защищает находящихся на палубе) шторм был просто ужасен. Пока мы взбирались вверх, нас ветром притискивало к вантам, и матросы, казалось, примерзали к обледенелым вантинам, за которые они цеплялись.

— Наверх, наверх, молодцы! — крикнул Джек, и мы кто как мог поднялись наверх все до единого, ощупью пробираясь к нокам.

— А теперь держись крепко и не зевай! — воскликнул стоящий рядом со мной старый артиллерийский унтер-офицер. Орал он во всю глотку, но в шторм казалось, что он всего только шепчет. Услышал я его потому лишь, что был он от меня с наветренной стороны.

Напоминать об этом было излишне. Я впился ногтями в леер и поклялся, что только смерть разлучит меня с ним, пока я не буду в состоянии повернуться и посмотреть в наветренную сторону. Пока что это было невозможно; я едва мог расслышать человека, тесно прижавшегося ко мне с подветренной стороны. Ветер, казалось, выхватывал слова у него изо рта и улетал с ними на Южный полюс.

Парус меж тем метался из стороны в сторону, цепляясь порой за наши головы и грозя оторвать нас от рея, несмотря на то что мы судорожно его обхватили. Целых три четверти часа висели мы таким образом над вздыбленными валами, гребни которых завивались под самыми ногами нескольких из нас, уцепившихся за подветренный конец рея.

Наконец, с наветренной стороны из уст в уста была передана по рею команда спускаться и бросить парус, раз убрать его не было возможности. По-видимому, приказание вахтенного офицера было передано через кадета, так как рупор услышать мы не могли.

Матросы с наветренной стороны ухитрились лечь на рей и ползком добраться до такелажа, но нам, оказавшимся у самого подветренного нока, об этом нельзя было и мечтать. Выбраться на наветренную сторону к вантам было все равно, что ползти вверх по отвесной скале. Кроме этого, весь рей был покрыт ледяной коркой, а наши руки и ноги онемели до такой степени, что мы боялись на них положиться. И все же, помогая друг дружке, мы ухитрились улечься на рей и обхватить его руками и ногами. В этом положении нам весьма помогали держаться лисель-спирты. Как это ни странно, не думаю, чтобы кто-либо из нас испытывал малейший страх. Мы вцепились в них изо всех сил, но было это чисто инстинктивно. Дело в том, что в подобных обстоятельствах чувство страха вытесняется невыразимым зрелищем, которое вы видите перед собой, и звуками, наполняющими ваши уши. Вы словно сливаетесь с бурей; ваша ничтожность теряется в буйстве окружающего вас мира.

Под нами наш благородный фрегат оказался удлинившимся втрое — огромным черным клином, выставившим свою самую широкую сторону против соединенной ярости моря и ветра.

Наконец первый пыл шторма начал остывать, и мы немедленно принялись охлопывать себя руками — операция, которая призвана была возвратить им работоспособность. Ибо люди уже поднимались наверх, дабы помочь нам закрепить то, что осталось от паруса.

К полудню следующего дня ветер настолько ослаб, что мы отдали два рифа на марселях, поставили новые нижние паруса и пошли в фордевинд прямо на ост.

Таким образом, прекрасная погода, которой мы наслаждались, покинув приятные берега испанской Америки, особенно же предшествовавший шторму предательский штиль, были лишь прелюдией к этой одной ужасающей ночи. Но как могли мы достичь обетованной земли, не познакомившись с мысом Горн? Могли ли мы его избегнуть? Правда, случается, иным судам повезет, и они беспрепятственно огибают его, но подавляющему большинству приходится там всякого понатерпеться. Еще хорошо, что все эти неприятности случаются на полпути домой, так что матросам есть возможность к ним подготовиться и время оправиться от них, когда они остались за кормой.

Но, моряк ты или не моряк, для всякого уготовлен в жизни его мыс Горн. Юнцы, будьте предусмотрительны и подготовьтесь к нему заблаговременно. Старцы! Благословляйте всевышнего, что он уже пройден. А вы, счастливчики, для которых, в виде редчайшего исключения, мыс Горн оказался спокойным, как Женевское озеро, не обольщайте себя мыслью, что счастье может вам заменить рассудительность и осторожность. Какой бы счастливой ни была ваша звезда, вы с таким же успехом могли бы потерпеть крушение и пойти ко дну, скажи только мыс Горн свое веское слово.

XXVII