Прага, контрольно-пропускной пункт
Нанести визит в пражскую штаб-квартиру сопротивления было невозможно. Феликс следил за каждым ее шагом, его взгляд источал из себя внимательность и чувство вины одновременно. Из башни для гонщиков был лишь один выход наружу, и если бы Яэль попыталась им воспользоваться, Феликс тут же начал бы расспрашивать ее о причинах ухода. Или еще хуже, пошел бы за ней.
Ей нужно было сбросить его с хвоста, но не здесь. Запершись в ванной, она долго смотрела на волка Влада, все еще свежего, окруженного покрасневшей кожей. Затем она достала бумажку, данную ей Генрикой, и начала расшифровывать и запоминать адрес штаб-квартиры сопротивления в Риме. Завтра она вырвется вперед. Перескочит с девятого места на первое. Будет гнать, гнать, гнать, пока не достигнет Рима. Потом пойдет к сопротивлению, достанет у них файлы о Луке и Феликсе и вернется обратно, прежде чем брат Адель успеет что-то заподозрить.
Таков был план. Ей предстоял трудный день.
Когда Яэль подняла подушку, лежащую на койке в общей спальне, она нашла под ней одинокую звезду, сложенную из пропагандистских плакатов. Она была сложена очень аккуратно. Это заставило ее улыбнуться. Яэль могла бы скомкать ее и выбросить подальше, но вместо этого она положила звезду в карман, а под подушку поместила перочинный ножик, так долго хранившийся у нее в ботинке. Большинство гонщиков давно уснули. Их храп был похож на рев мотора Зюндаппа.
Яэль спала, не снимая куртки. Самая маленькая кукла, чертежная кнопка, бумажная звезда и оружие покоились вокруг нее. Волки прятались под рукавом. Она проследила за ними по памяти, назвала их в уме.
Бабушка, Мама, Мириам, Аарон-Клаус, Влад.
Доброй ночи. Доброй ночи. Доброй ночи.
ТОГДА
ВТОРОЙ ВОЛК: МАМА
ЗИМА 1945
Время между визитами к доктору Гайеру сокращалось с каждым днем. Ей больше не позволяли отдохнуть. Каждое утро врач вводил Яэль инъекции. Вливал в нее порции яда, которые тело девочки было неспособно выдержать.
Она была розового цвета, как новорожденный. Гладкие и блестящие руки рассматривались под яркой лампой доктора Гайера. Его глаза тоже блестели. Невидимые крючки растягивали улыбку все шире. Он даже шутил с медсестрой, которая никогда не смеялась.
- Работает!
Прогресс. Прогресс. Прогресс.
Сам ввод иглы не был таким болезненным, как то, что следовало за ним: угольно-черное пламя распространялось, начинаясь с руки и проникая в каждую ее клетку. Пощады не было, боль не утихала даже по вечерам, в холодной казарме номер 7. Ее кожа горела, распадалась и разлагалась, а потом снова становилась единым целым.
Боль она еще могла вытерпеть. А вот взгляды... взгляды проникали прямо в душу. Они заставляли зубы доктора Гайера расплываться в то, что он называл улыбкой. Женщины шептались за ее спиной, обсуждая странный отблеск глаз девочки, фантомно-бледный цвет кожи и волос. Девочка исчезала прямо у них на глазах, а вместо нее появлялось что-то новое.
"Монстр, монстр, монстр". Они думали, Яэль не слышит. Но она слышала. Мать Яэль быстро затыкала им рты, шипя:
- Это моя дочь, а не какой-то мутант!
Она говорила это всем в казарме номер 7, и пусть только попробуют что-то сказать о ее дочери.
Но даже мать Яэль смотрела на нее с опаской, которой раньше не было. Ее губы сжимались в тонкую полоску каждый раз, когда она возвращалась в казарму и видела дочь, свернувшуюся калачиком на койке и ноющую от боли. Брови мокрые от пота.
- До сих пор температура, - покачивала она головой, приложив руку ко лбу дочери. Затем поворачивалась к подруге по казарме: - Мириам, принеси немного снега.
Он всегда быстро таял. Снег, который приносила Мириам, каплями стекал по ее коже сотнями различных дорожек. Косо по шее пробирался под одежду.
- Тебе не холодно, Яэль? - девочка постарше содрогнулась, засунув ладони в подмышки, чтобы согреться.
- Она не такая, как мы, - ответила мама Яэль. Хоть ее волосы и были слишком короткими, женщина все равно провела по ним пальцами. - Она больна.
Но ей было холодно. Мурашки бегали по ее коже, а изнутри она горела. Лед и огонь. Вместе. Невозможное сочетание.
- Н-нет, - прокашляла Яэль. - Я не другая. Я такая же.
Мама не ответила. Она все еще гладила дочь по голове пальцами, такими худыми и тонкими, что Яэль чувствовала скальпом ее кости.
- Ты выглядишь по-другому, - Мириам взметнула голову.
Такая же, хотела снова крикнуть Яэль. Внутри она все та же. Это самое главное. Та же девочка, что играла в мяч с другими детьми на улицах, контролируемых гетто. Это она не отпускала край материнского пальто, когда их запихнули в поезд. Это она плакала, когда на ее коже вытатуировали проклятые цифры. Это она плакала еще сильнее, когда поняла, что номер останется с ней навсегда.
Она хотела рассказать им все это, но яд доктора Гайера был слишком силен. Яэль лежала, но голова у нее кружилась, воспоминания вспыхивали, как фрагменты разбитого стекла, стекаясь в одну картинку. Разбитые мысли. Над ней слышны были молитвы, исходящие от матери:
- Боже, прошу, излечи ее, Боже.
Материнский голос, материнские губы, материнская надежда. Бугорок от кукол Бабушки под матрасом впился ей в спину. Единственная стойкая вещь в этом разваливающемся мире.
Может я и правда другая, пришла вдруг внезапная мысль. Она больше не плакала от инъекций (она перестала плакать после первого визита, когда доктор Гайер с силой сжал ее запястье и сказал не хныкать). Он смог поменять в ней это.
Ты изменишься.
- Бабушка? - Яэль вытянулась на матрасе, приподнялась на правом локте, но поняла, что голос - всего лишь воспоминание. Казарма была полна людей, но Бабушки не было.
Нет. Не так. Она сказала, сможешь изменить. Ты сможешь что-то изменить.
Она вновь упала на соломенный матрас.
Ее разбудил вой. Тот же вой, что она слышала каждую ночь. Звуки горечи, стенаний и потерь из каждой казармы. Они сливались в единую песнь. В первые недели своего пребывания в лагере она представляла себе, что это настоящие волки за колючей проволокой, дикие и свободные.
Но сегодня вой был другим. Песнь, разбудившая Яэль, казалась ближе. Была ближе.
Стены казармы затрещали, и Яэль привстала на кровати. Воздух вокруг нее был чистым и холодным, как вата, которую медсестра накладывала на место инъекции. Она больше не чувствовала мурашек. Не чувствовала пламени внутри себя.
Температура спала.
Спина мамы прислонилась к ее. Яэль могла проследить пальцем каждый ее позвонок сквозь ткань рабочего платья. Они содрогались в такт слезам, вою, всхлипываниям.
- Мама? - Яэль положила руку на ее плечо. - Мне уже лучше.
Ее мать овладела собой, почувствовав прикосновение дочери. Ее всхлипывания прекратились, вновь наступила тишина.
На секунду Яэль показалось, что она во сне. Но ее пальцы на спине матери. Это точно происходило наяву. Она слышала прерывистость ее дыхания. Судороги ее голодных, иссохших мышц. Горевшую кожу.
- Мама? - позвала она снова, затаив дыхание.
Женщина повернулась, глаза уставились на Яэль. Они были... странными. Такого же цвета, как у ее матери (темные, как тени в вечернем лесу). Та же форма... Но они как будто бы принадлежали кому-то другому. Яэль посмотрела глубоко в глаза, но не смогла найти там женщину, подарившую ей жизнь. Женщину, которая вырастила ее и не отпускала от себя в поезде ни на шаг.
- Что ты? - ее мать отпрянула назад, голос был прерывистым.
- Я Яэль. Твоя дочь.
- Нет! - глаза матери забегали из стороны в сторону. - Нет... ты не моя малышка. Ты не она.
Удар, удар, удар. Эти слова, как тысяча игл сразу, вились в ее кожу.
- Мама... - попробовала она снова.
- Не надо! - ее вопль раздался во всей казарме, разбудив всех ото сна. Мириам привстала на кровати и уставилась на товарищей по койке еще сонными глазами. - Не называй меня так! Я не знаю, кто... что ты, но ты не моя Яэль!
Вокруг начали шептаться. Яэль чувствовала на себе множество взглядов. Дюжины, сотни людей уже проснулись.
- Рэйчел! - Мириам схватила мать Яэль ха плечи и начала повторять ее имя снова и снова, как заклинание. - Рэйчел. Рэйчел. Рэйчел. Успокойся.
Каждая часть тела матери Яэль тряслась: голова, плечи. Она отпрыгивала от хватки Мириам все дальше и дальше, пока не уперлась спиной о стену казармы.
- Это не она! Это не Яэль!
Яэль тоже тряслась. Полная яда от криков ее матери. Они проникали внутрь. Это была не лихорадка, а злость. Бессмысленная злость, которой люди наполняют себя, чтобы забыть о страхе.
- Мама, перестань! Хватит! Я это Я! Я Яэль!
Она кричала, пока не заметила на себе взгляд Мириам. Глаза девочки были такими же широкими и округлившимися, как у спрятанных матрешек.
- Я-Яэль? - Мириам осторожно произнесла ее имя. Ее руки все еще покоились на плечах Рэйчел, но все внимание теперь завоевала дочь. - Ты... изменилась.
Яэль проследила за взглядом Мириам и посмотрела вниз на свои руки. Непонятный блеск пропал, ушел вместе с мертвыми клетками эпидермиса ее кожи. На ней больше не было точечных изменений цвета кожи или каких-либо пятен. Ее кожа была мягкая, белая, как молоко. Пальцами она вырвала один из волосков на голове. Он был страшно бледным.
Таким хотел ее видеть доктор Гайер.
- Это не моя дочь! Это монстр! - мама продолжала выть, биться с Мириам. - Яэль мертва! Мертва! Как и все здесь.
Яэль, уверенная, что это всего лишь страшный сон, повернула руку, показывая цифры на предплечье. Все те же числа. Она все еще номер 121358ΔX.
- Смотри, - Яэль попыталась предложить цифры, как доказательство того, что это она. Но глаза матери продолжали бегать. Потерянный взгляд.
- Она не в себе. Она не понимает, чего говорит, - голос Мириам был раздражен до предела стараниями удержать мать Яэль на месте. - Она вся горит.
Лихорадка. Теперь Яэль увидела, наклонившись над лицом матери, насколько ее глаза опустели. Яэль подумала о собственной болезни и о холоде материнской руки, приложенной накануне вечером к ее лбу. Могла ли она передать ей болезнь? Отравить собственную мать своей же плотью? Своей переменой?
- Я Яэль. Я жива, - сказала она матери и Мириам. Трем безмолвным соседкам по койке, которые спустились с матраса и встали в коридоре. Всем сотням женщин, смотрящих на них со своих кроватей.
А еще она сказала это себе. Потому что шепот, раздающийся на десятках разных языков, не давал ей покоя по ночам. Монстр, монстр, монстр. Голос материи был самым громким. Она монстр!
Я Яэль. Я Яэль. Я Яэль, повторяла она про себя. Я особенная. Я смогу что-то изменить.
Но в это слабо верилось.
Мама больше не кричала. На другой стороне казармы Мириам укладывала ее на койку. Мать Яэль свернулась на матрасе. Она всегда была такой маленькой? Такой худой? Лихорадка была настолько больше нее. Она как будто переливалась через края ее кожи. Как дух, пытающийся вырваться из тела.
Одна из молчащих женщин подошла со снегом в руках и протянула его Мириам. Девочка приложила его ко лбу Рэйчел, как она сама совсем недавно прикладывала к Яэль. Но это не помогло. Мама лишь хныкала от холода. Эти странные и незнакомые глаза перестали бегать, они стали унылыми, вялыми.
Мертвыми. Как и все здесь.
Женщины казармы номер 7 перестали шептаться лишь на секунду, и все, что слышала Яэль, - это агонию. Песнь лагеря смерти восстала из каждого угла ночи. Не волки. Просто люди. Плакали, и плакали, и плакали.
Она выла вместе с ними.
ГЛАВА 9 (СЕЙЧАС)
МАРТА, 1956
ИЗ ПРАГИ В РИМ
Стая держалась вместе. Связанные единой целью и цепью колес и ревущих моторов. Гонщики двигались, как гонимое пастухом стадо, перебираясь через покрытые травой поля и голые скалы. В городах их встречали кричащие толпы людей, размахивающих плакатами со свастикой, а камеры Рейхссендера норовили запечатлеть спортсменов в идеальном кадре для вечернего репортажа.
Как лидеры соревнования, Катсуо и Лука стартовали первыми. Оба гонщика уже были далеко впереди и казались размером с песчинку. Больше всего на свете Яэль хотелось быть с ними, услышать рев мотора своего мотоцикла и оставить автобан за спиной.
Но этого не могло произойти по трем причинам: Такео, Хираку и Ивао. Они растянулись на дороге, третье, четвертое и пятое место. Именно те гонщики, которых Катсуо собрал у себя за столом, заметила Яэль. Возможно, они спланировали особую тактику. Нет, не возможно. Они точно ее спланировали. В этом не было сомнения. С того самого момента, как они стартовали в Праге, трио японцев сформировало так называемую блокаду. Между тремя гонщиками было абсолютно одинаковое расстояние.
Дорога была закрыта.
Троица передвигалась очень вяло. Мотоцикл Яэль ревел за их спинами, вынужденный ехать всего лишь на третьей скорости передачи (слишком медленно), рука крутилась на регуляторе. Она смогла обогнать Ямато, Долф и Карла, перескочив на шестое место. Но они все еще дышали ей в спину, в тот момент когда Яэль приблизилась к заднему колесу Хираку.
Он был самым молодым из троицы Катсуо. Самое слабое звено этой механической ловушки. Рано или поздно Хираку ошибется, и тогда Яэль будет готова.
Смотреть и ждать, смотреть и ждать. Километры накручивались на спидометре Хираку. Горы вокруг как будто сжались, воздух наполнился запахом свежести и только что выпавшего снега. Тело Яэль начало болеть, сжалось под постоянным напряжением, постоянным ожиданием.
Но дорога все продолжалась. И где-то далеко впереди от нее с каждой минутой все больше отдалялись Катсуо и Лука. (Она их больше не видела. Оба молодых человека исчезли за горами.)
Внезапно рядом с ней появился еще один мотоцикл. Его колеса закрывали Яэль те драгоценные сантиметры дороги, которые ей предстояло использовать, чтобы пробраться через барьер Катсуо в случае ошибки Хираку.
- Прости меня, Эд! - они ехали настолько медленно, что Яэль без проблем услышала голос брата Адель. Он кричал во всю мощь своих голосовых связок, наполовину привстав на сидении мотоцикла.
Яэль понятия не имела, как Феликсу удалось перескочить через стольких гонщиков. За удар в лицо Луки его оштрафовали на целый час времени, заставив стартовать из Праги последним. Хоть все гонщики и начинали в одно и то же время, место начала их гонки определялось по предыдущему результату. Брат Адель был достаточно далеко от Яэль, поэтому ей даже не пришлось притворяться, что она его игнорирует. Но теперь он был рядом с ней, и он сильно мешал ей сконцентрироваться.
- Лука был прав! Я подмешал тебе в суп лекарство! - прокричал он.
Яэль очень хотелось прокричать ему в ответ какое-нибудь проклятие, но на это не было времени. Хираку обернулся, отвлеченный громким признанием Феликса. Как раз то, что нужно было Яэль.
Она быстро переключила скорость и погнала со всей силы, направив свой мотоцикл прямо на Хираку. Его глаза округлились от удивления. Колесо Яэль даже не коснулось его, но агрессии, исходившей от нее, хватило.
Мотоцикл Хираку сошел с дороги. Его крик был почти таким же громким, как звук скрипа колес. На зеленой траве оказались двое: разбитый мотоцикл и покалеченный мальчик.
Его соратники попытались расширить расстояние между собой, заделывая утрату, но было слишком поздно. Яэль прорвалась сквозь троицу Катсуо и гнала со всей силы. Дорога перед ней очистилась, ее взору предстала горная цепь Альп. Листва у трассы превратилась в одно сплошное размытое пятно.
Перед ней все еще лежали километры дороги.
Гравий и ямы. Наклоны и отводы. Тень и прохлада. Такой была горная дорога.
Яэль летела по ней на крыльях кожи и ветра, мотоцикл под ней ревел. После преодоления каждого поворота или заслона она ожидала увидеть Луку или Катсуо. Но мальчики летели на собственных крыльях. На той скорости, которая унесла их далеко вперед. Даже доводя мотоцикл до предела, Яэль не могла их нагнать.
Вечер в Альпах наступил рано. Тени взобрались на край защитных очков Яэль, затем перекатились на ее ноющие конечности. Даже когда она оставила горы далеко позади, и впереди виднелся лишь пустой горизонт да воспоминания, темнота все нарастала. Ее усталость обосновалась в долгой ночи. Но Яэль не сдавалась.
Один за другим гонщики за ее спиной решали дать телу отдохнуть, выключая свои налобные фонари и останавливаясь у придорожных виноградников, чтобы поесть и отдохнуть. Загнать подальше сонливость и невообразимую усталость. Так поступила бы и Яэль. Если бы была обычным гонщиком.
Если бы внутри ее не тонули все эти красные территории карты Генрики. Если бы на ее руке не красовались пять волков и от ее действий не зависела судьба всего сопротивления. Если бы двое участников не мешали ей со своим прошлым. Если бы ей не надо было достигнуть адреса сопротивления до пересечения линии контрольно-пропускного пункта в Риме.
На кону стояло кое-что поважнее нескольких часов усталости и голода.
Тебе больше нечего доказывать. А вот потерять ты можешь многое.
Эти слова предназначались Адель. Обычной гонщице. А для Яэль все было по-другому. Поэтому она продолжила ехать.
Ночь окутала Рим, как смерть. Решетки бились о стекла домов. Двери и ворота затворены с особой тщательностью. Изношенная брусчатка на улицах напомнила Яэль о зубах во рту старика. Даже сердце этого города было руинами: Колизей возвышался над Римом, касаясь своей вершиной луны. Проезжая мимо, Яэль почувствовала тяжесть этого места. Столько времени и историй, как пыль, мостились на этих зданиях.
Когда Яэль убедилась, что вокруг никого нет, она заглушила мотор и откатила мотоцикл в аллею, спрятав его под плакатом Аксиса. Во дворе кто-то вывесил сушиться постельное белье. Простыни заколыхались от движений Яэль. Она прошла через них, вдыхая аромат лавандового мыла. Улица зевала. Полностью пустая.
Часть Яэль хотела выждать. Позволить темноте выбросить на нее то, что скрывалось в засаде. Но ей еще предстояло пересечь римскую финишную прямую, поэтому нельзя было терять времени. Времени, которое отмечалось на табло напротив имени Адель Вулф.
Судя по адресу, штаб-квартира была рядом, на дорогу туда и обратно она бы затратила около пяти минут. Подъехать прямо к двери сопротивления нельзя было. Рев ее мотора привлек бы внимание патрульных, которые явно где-то ходили. Яэль отстегнула шлем, сняла Железный Крест. Дело было за повязкой со свастикой. Затем, последний раз оглянувшись на пустую улицу, она поменяла внешность.
Начинался процесс с воспоминания. Больно было всегда. Переключение, команда, само преобразование. Итальянское лицо: кожа оливкового цвета, темные волосы, карие глаза. (Внешность не арийская, но соответствующая стандартам Гитлера. Его расовые предпочтения были построены больше на политических принципах. Как и японцы, итальянцы считались "почтенными арийцами" из-за своих национал-социалистических предпочтений во время войны.) Этой внешности будет достаточно, чтобы избежать немедленной идентификации, если Яэль наткнется на патрульного.
Она отправилась в путь, но опасности не встретила. Дверь, к которой ее привели закодированные цифры Рейниджера, была маленькой, окрашенной в красный цвет. В окнах света не было. Яэль постучала четыре раза, по два быстрых стука, как указано в протоколе.
В окнах было все так же темно. Но за дверью послышались быстрые шаги, ключ повернулся в замке. Послышалась итальянская речь:
- Чего вам надобно?
- Волки войны надвигаются, - проговорила Яэль первую часть пароля.
- Они воют песнь о сгнивших костях, - ответил голос за дверью. Деревянная преграда между ними отодвинулась назад, и Яэль увидела молодого парня, намного младше нее. Худой, с выступающими локтями, лицо покрыто прыщами. Волосы взъерошены, сонные глаза открыты наполовину.
- Волчица, - прошептал он ее кодовое имя. - Входите.
- Я не могу остаться, - сказала Яэль партизану, перейдя порог дома. Комната пахла воском и базиликом. - Я еще не пересекла финишную линию. Было слишком рискованно идти прямо из башни гонщиков, за мной могли проследить. Мне нужно, чтобы вы передали просьбу в Германию. Мне нужна вся возможная и доступная для Генрики информация о Феликсе Вулфе и дополнительно все, что известно об отношениях между Адель Вулф и Лукой Лоу.
Парень кивнул:
- Мы отправим прошение прямо сейчас.
- Скажите, что я заберу файлы в штаб-квартире Каира, - следующий город лежал в нескольких днях пути отсюда (в лучшем случае). Мысль о том, что могло произойти за это время, очень пугала Яэль, но выбора не было. Она попытается избегать Луки и Феликса всеми возможными способами.
- Могу ли я еще чем-нибудь помочь?
Яэль покачала головой.
- Мне пора.
Она направилась к двери.
- Я слежу за вами через Рейхссендер. Все наши надежды на вас, Волчица.
Яэль попыталась проглотить слова партизана, откинуть своим прощанием. Но они застряли у нее в горле, проникая внутрь, как иглы. Надежда. Странное слово. В прошлом, когда она была маленькой, оно означало светлую, хрупкую вещь. Легко ломалась под ботинком смотрителя. Но сейчас... сейчас надежда значила слишком много. Она весила, как весь Колизей. Известка и страдания. Кирпичи и время. Вливались в грудную полость Яэль. Место, хранящее ее сердце.
На улицах все еще никого не было, поэтому Яэль прошла сквозь площади с фонтанами и скульптурами довольно свободно. Черная, как уголь, мраморная статуя Фюрера, все еще блестящая от новизны, (Яэль подозревала, что когда-то тут стоял каменный Муссолини) проследила за ней своим мертвым взглядом. Капли птичьих экскрементов красовались у него на плече.
Молодец. Яэль кивнула ближайшему голубю, примостившемуся у окна сзади стоявшего собора. Продолжай в том же духе.
Она как раз собиралась свернуть в аллею, где оставила мотоцикл, как вдруг услышала чьи-то голоса. Яэль остановилась и прижалась к стене собора, прислушиваясь к трем различным говорящим на немецком языке голосам.
Патрульные. Аллея все-таки не такая пустынная, как она думала.
Пальцы Яэль сжали алебастровые стены здания. Она прокралась к углу и осмелилась выглянуть из-за него. Солдаты стояли вокруг ее мотоцикла, как она и опасалась. Тыкали пальцами в кожаное сидение, как стервятники - мертвое тело. Ружья свисали с их плеч, глаза были надежно прикрыты фуражками.
Железный Крест! Нарукавник со свастикой! Конечно, тайное дно, в котором она их оставила, было надежно заперто и скрыто, но солдаты все еще обыскивали мотоцикл. Рано или поздно они обнаружат его существование и найдут ее принадлежности, ясно указывающие на Национальных Социалистов. Сложат кусочки пазла. И все поймут, разрушив план сопротивления.
Времени у Яэль не было. Минуты бежали со скоростью света: тик-так, тик-так, тик-так. Она не могла терять ни секунды.
Показаться в образе Адель она не могла. Победительница Вулф ни под каким предлогом не оставила бы свой мотоцикл в заброшенной аллее, в такой близости от финиша. Какую бы историю она ни рассказала в качестве алиби, ее разберут по кусочкам, будут перебирать, как косточки, и в итоге найдут в ней какой-нибудь промах. Тогда Яэль конец.
На Зюндаппе не было никаких меток. Мужчины не должны были понять, что мотоцикл принадлежал Адель Вулф. Особенно, если темноволосая итальянка заломит им руки и выхвати ружье.
Все равно она не могла выйти сухой из этой истории.
Черные мраморные зрачки Фюрера следили за ней, когда она вышла в аллею.
- Хай Гитлер!
Они подпрыгнули от ее голоса, как будто слова были выстрелом из пистолета. Яэль быстро осмотрела аллею, убедившись, что кроме них никого нет. (Два рядовых. Один сержант. Все хорошо натренированные.) Три ружья. (Карканос. 7.35 мм. Сильный удар, точность орла.) Над их головами развевались простыни. А рядом стоял тяжелый, тяжелый Зюндапп.
Стоявший ближе всего к ней первым пришел в себя и ответил на приветствие.
- Вы вышли на улицу во время комендантского часа, - сказал он грубо по-итальянски.
—ВЕДИ СЕБЯ КАК ВАЖНАЯ ПЕРСОНА А НЕ КАК НЕСЕРЬЕЗНАЯ ДЕВОЧКА—
- Да, - Яэль остановилась у широкого покрывала. Газовые лампы над дверьми домов разрезали между ними воздух. - Я по официальному делу. У меня есть документы.
Мужчины посмотрели друг на друга. Оба рядовых сняли с плеча ружья, но не стали их заряжать. Они не ожидали драки. Кто бы стал, от одинокой девочки из парка?
- По официальному делу? - сержант приманивал ее на наживку. Ближе. Еще ближе.
Рука Яэль вытянулась вперед, затем вверх. Пальцы схватили ткань и потянули. Простыня накрыла голову сержанта, как снежная лавина. Удивленные рядовые начали кричать, пристроив ружья на плече, готовые стрелять. Яэль не дала им возможности напасть, накинувшись на сержанта и ударив его прямо в грудину, отталкивая на первого рядового. Оба запутались в простыни.
Третий патрульный медлил, его пальцы застыли, готовые в любой момент спустить курок. Яэль быстро выбила у него из руки Карканос и перекрыла дыхание, ударив прямо в живот. Он упал на землю, задыхаясь.
Он был просто мальчиком. Не старше того партизана, от которого она возвращалась. Яэль чувствовала дрожание его пульса через кожу на шее.
Нож Яэль мостился в ботинке. П38 надежно спрятан у груди. Простой выход из ситуации. Вечное молчание.
Влад обучил ее искусству убивать. Способов отнять у человека жизнь было множество: удар в висок, выстрел в грудь, перелом шеи. Яэль идеально усвоила их все. Она чувствовала грань, эту натянутую тонкую линию между миром живых и миром мертвых. И она знала, как ее пересечь.
Однако никогда этого не делала.
Кролики, которых Влад заставлял ее ловить и готовить, не в счет. Как и множество бутылок из-под водки, которые она разбивала, чтобы довести до идеала технику удара. И чучела, которых она награждала отверстиями от ножа.
Люди, живые, дышащие люди, - это совсем по-другому.
Смерть. Цена жизни. Яэль так часто встречалась с ней, что прекрасно знала: возможность вызвать чью-то смерть - не та сила, которой легко владеть.
Нет. Бояться нужно было власти. Власти и силы, которые пожирали твою душу до последнего кусочка.
Она не хочет быть такой же, как смотритель с холодными глазами, который пинал тело Бабушки снова и снова. Она не хочет быть такой же, как солдаты Германии, которые отстреливали евреев, как дворняжек. Когда Яэль отнимет у кого-то жизнь, это будет что-то значить.
Смерть, чтобы прекратить смерть.
Да, у нее были собственные принципы. Ее немало измучили, и мстить ей было за что. Но ее оружие и нож предназначались для трех целей: защиты, обуздания и сердца Фюрера.
Сегодня принципы не могли остановить Яэль. Она наклонилась над мальчиком-солдатом. Этот случай мог сойти за защиту, да он был не таким уж и невиновным. Она вытащила пистолет. Увидела горькую тяжесть в глазах мальчика. Увидела страх, такой знакомый ей с детства. Страх, с которым она сталкивалась до сих пор, каждую ночь, просыпаясь от кошмаров о черном дыме или волках.
Он был одним из них. Но она - нет.
Яэль направила оружие прямо в голову рядового. Видения смерти озарили его глаза, а затем они поникли, как и все его тело.
Оставшиеся два солдата все еще пытались выбраться из простынь. Яэль вскочила на мотоцикл, заводя мотор. Второй рядовой потянулся за ружьем, но колеса Зюндаппа уже катились по мощенной дороге. Яэль пустилась вперед сквозь постельное белье и скрылась за поворотом древних улиц Рима.
ГЛАВА 10 (СЕЙЧАС)
МАРТА, 1956