Глава vi. праздник на горе кулаберг

Не успела стая успокоиться после ночных событий, как уже пора было собираться на Кулаберг.

— Тебе повезло! — говорили дикие гуси Мартину. — Только раз в году сходятся вместе все звери и птицы. Какие игры они затевают! Какие танцы заводят!

— Что-то я никогда не слышал об этом празднике, — сказал Нильс. — А ведь я учился в школе целых три года.

— Ничего нет удивительного, что об этом празднике ты не слышал, — сказала старая Акка. — О великом празднике птиц и зверей не слышал ни один человек. И ни один человек не должен знать дороги, которая ведет на Кулаберг.

Тут Акка Кебнекайсе пристально посмотрела на Нильса.

«Верно, она не возьмет меня с собой, — подумал Нильс. — Ведь все-таки я человек».

Но он ни о чем не спросил Акку.

Тем временем гуси старательно готовились к празднику. Приглаживали на себе перышки, чтобы они лежали одно к одному, мыли лапы, до блеска начищали песком клювы.

Только Мартин и Нильс сидели в сторонке и старались не обращать внимания на все эти сборы. Они ни о чем не говорили, но прекрасно друг друга понимали.

Нильс думал о том, что ему, конечно, не бывать на Кулаберге, а Мартин думал о том, что ему, конечно, придется остаться с Нильсом. Не бросать же товарища одного!

Около полудня снова прилетел аист Эрменрих.

С самого утра ему не сиделось на месте. Он уже раз пять летал на болото и принес столько лягушек, что госпожа Эрменрих не знала, куда их девать.

Теперь, глядя на господина Эрменриха, никто бы не сказал, что он открывает клюв только для того, чтобы пожаловаться на судьбу. Каждым своим движением он, казалось, говорил, что нет на свете аиста счастливее, чем он.

Когда господин Эрменрих кончил все свои поклоны, приветствия и приседания, Акка Кебнекайсе отвела его в сторону и сказала:

— Мне нужно с вами серьезно поговорить, господин Эрменрих. Сегодня мы все отправляемся на Кулаберг. Вы знаете, с нашей стаей летит белый гусь и…

— тут старая Акка запнулась, — и его приятель. — Акка Кебнекайсе все-таки не решилась назвать Нильса человеком. — Так вот я хотела бы, чтобы он тоже отправился с нами. Раньше я сама относилась к нему подозрительно, но теперь готова ручаться за него, как за любого из своей стаи. Я знаю, что он никогда не выдаст нас людям. Я даже думаю… Но аист не дал ей кончить.

— Уважаемая Акка Кебнекайсе, — важно произнес аист. — Насколько я понимаю, вы говорите о Нильсе, который избавил от беды Глиммингенский замок? О том самом Нильсе, который вступил в единоборство с тысячей серых крыс? О великом Нильсе, который, рискуя собственной жизнью, спас жизнь моей жене и моим детям? О Нильсе, который…

— Да, да, о нем, — прервала Акка Кебнекайсе пышную речь аиста Эрменриха. — Так что же вы посоветуете?

— Госпожа Кебнекайсе, — торжественно сказал аист и так энергично стукнул клювом по камню, что тот раскололся, будто пустой орешек. — Госпожа Кебнекайсе, я сочту за честь для себя, если наш спаситель Нильс вместе с нами отправится на Кулаберг. До сих пор я не могу простить себе, что вчера так непочтительно обошелся с ним. И чтобы загладить свою вину — невольную, прошу вас помнить! — я сам понесу его, разумеется не в клюве, а на своей спине.

Господин Эрменрих тряхнул головой и с видом непоколебимой решимости взметнул свой клюв, точно копье, к небу.

Когда Нильс узнал, что его берут на Кулаберг и что сам аист хочет нести его, он готов был прыгать выше головы. Это, может быть, и не очень высоко, но выше собственной головы не прыгнуть ни одному человеку.

Наконец все сборы и приготовления были закончены.

Аист подставил Нильсу свой клюв, и Нильс вскарабкался по нему на спину господина Эрменриха. Вся стая вместе с аистом, Нильсом и Мартином двинулась в путь.

Только теперь Нильс по-настоящему понял, что значит летать.

Дикие гуси не могли угнаться за аистом точно так же, как когда-то Мартин не мог угнаться за дикими гусями.

К тому же господин Эрменрих хотел доставить Нильсу как можно больше удовольствий. Поэтому он все время проделывал в воздухе разные фокусы. Он просто превзошел самого себя — то взмывал к самым облакам и, расправив крылья, неподвижно застывал в воздухе, то камнем падал вниз, да так, что казалось, вот-вот разобьется о землю. А то принимался вычерчивать в воздухе круги — сначала широкие, потом все уже и уже, сначала плавно, потом все быстрее и быстрее, — так, что у Нильса дух захватывало.

Да, это был настоящий полет!

Нильс едва успевал поворачиваться, чтобы отыскать глазами стаю Акки Кебнекайсе.

Стая, как всегда, летела в строгом порядке. Гуси мерно взмахивали крыльями. И, не отставая от других, как заправский дикий гусь, летел Мартин.

Крутые склоны горного хребта Кулаберг поднимаются прямо из моря. У подножия Кулаберга нет ни полоски земли или песка, которая защищала бы его от яростных волн. Тысячи лет упрямые волны бьются о каменные глыбы, рассыпаясь шипучей пеной. По камешку, по песчинке волны вырыли глубокие пещеры, пробили в скалистых уступах сводчатые ворота, врезались в глубину гор широкими заливами. Море и его помощник ветер вытесали здесь высокие стены, без единой зазубринки, без единой морщинки, такие гладкие и блестящие, что даже самый лучший каменщик на свете и то бы им позавидовал.

По склонам Кулаберга, вцепившись в камни крепкими корнями, растут деревья. Морской ветер бьет их, пригибает книзу, не дает поднять головы. Но деревья не сдаются. Они приникают к самой горе, и листва их, словно плющ, стелется по голому камню.

В глубине этого неприступного горного кряжа, невидимая и недоступная ни одному человеку, находится площадка — такая ровная, словно кто-то срезал гигантским ножом верхушку горы.

Один раз в году, ранней весной, сюда сходятся все четвероногие и пернатые на великие игрища птиц и зверей.

День для этого сборища выбирают журавли. Они отлично предсказывают погоду и наперед знают, когда будет дождь, а когда небо будет ясное.

По древнему обычаю, звери и птицы на все время праздника заключают друг с другом перемирие. Зайчонок в этот день может спокойно прогуливаться под боком у воронов, и ни один из крылатых разбойников не посмеет на него даже каркнуть. А дикие гуси могут без опаски прохаживаться под самым носом у лисиц, и ни одна даже не посмотрит на них. И все-таки звери держатся стаями

— так уж повелось из века в век.

Прежде чем выбрать себе место, гуси хорошенько огляделись по сторонам.

Совсем рядом с ними поднимался целый лес ветвистых рогов, — тут расположились стада оленей.

Неподалеку виднелся огненно-рыжий лисий пригорок.

Еще дальше — серый пушистый холм; здесь сбились в кучу зайцы.

Хотя гуси и знали, что им не грозит никакая опасность, они все-таки выбрали для себя местечко подальше от лисиц.

Все с нетерпением ждали начала праздника. А больше всего не терпелось Нильсу. Ведь он был первый и единственный человек, которому выпала честь увидеть игрища зверей и птиц.

Но праздник не начинался, потому что, кроме стаи Акки Кебнекайсе, никто из пернатых еще не пожаловал на Кулаберг. Нильс во все глаза смотрел, не летят ли птичьи стаи. Сидя на спине господина Эрменриха, он видел все небо.

Но птицы словно позабыли о сегодняшнем празднике.

Небо было совсем чистое, только далеко-далеко над самым горизонтом повисло небольшое темное облачко. Это облачко становилось все больше и больше. Оно двигалось прямо на Кулаберг и над самой площадкой, где собрались звери, закружилось на месте.

И все облако пело, свистело, щебетало. Оно то поднималось, то опускалось, звук то затихал, то разрастался. Вдруг это поющее облако разом упало на землю — и вся земля запестрела красно-серо-зелеными щеглами, жаворонками, зябликами.

Вслед за первым облаком показалось второе. Где бы оно ни проплывало — над деревенским хутором или над городской площадью, над усадьбой, рудником или заводом, — отовсюду к нему поднимались с земли словно струйки серой пыли. Облако росло, ширилось, и, когда оно подошло к Кулабергу, хлынул настоящий воробьиный ливень.

А па краю неба показалась черно-синяя грозовая туча. Она надвигалась на Кулаберг, нагоняя на всех страх. Ни один солнечный луч не мог проникнуть сквозь эту плотную завесу. Стало темно как ночью. Зловещий, скрипучий грохот перекатывался по туче из конца в конец, и вдруг черный град посыпался на Кулаберг. Когда он прошел, солнце снова засияло в небе, а по площадке расхаживали, хлопая крыльями и каркая, черные вороны, галки и прочий вороний народ.

А потом небо покрылось сотней точек и черточек, которые складывались то в ровный треугольник, то вытягивались, точно по линейке, в прямую линию, то вычерчивали в небе полукруги. Это летели из окрестных лесов и болот утки, гуси, журавли, глухари…

Как заведено на Кулаберге испокон веков, игры начинались полетом воронов.

С двух самых отдаленных концов площадки вороны летели навстречу друг другу и, столкнувшись в воздухе, снова разлетались в разные стороны. Сами вороны находили, что не может быть ничего красивее этого танца. Но всем остальным он казался довольно-таки бестолковым и утомительным. Верно, потому воронов и выпускали первыми, чтобы потом они уже не портили праздника.

Наконец вороны угомонились.

На площадку выбежали зайцы.

Вот теперь-то пошло настоящее веселье!

Зайцы прыгали, кувыркались через голову, кто катался по земле колесом, кто вертелся волчком, стоя на одной лапе, кто ходил прямо на голове. Зайцам и самим было весело, и смотреть на них было весело!

Да и как же им было не прыгать и не кувыркаться! Весна идет! Кончилась холодная зима! Кончилось голодное время!

После зайцев настала очередь глухарей.

Глухари расселись на дереве — в блестящем черном оперении, с ярко-красными бровями, важные, надутые. Первым завел свою песню глухарь, который сидел на самой верхней ветке. Он поднял хвост, открывая под черными перьями белую подкладку, вытянул шею, закатил глаза и заговорил, засвистел, затакал:

— Зис! Зис! Так! Так! Так!

Три глухаря, сидевшие пониже, подхватили его песню, и с ветки на ветку, с сучка на сучок эта песня спускалась по дереву, пока не затоковали все глухари. Теперь все дерево пело и свистело, приветствуя долгожданную весну.

Глухариная песня всех взяла за живое, все звери готовы были вторить ей. А тетерева, не дождавшись своей очереди, от избытка радости принялись во весь голос подтягивать:

— О-р-р! О-р-р! О-р-р!

Все были так поглощены пением, что никто не заметил, как одна из лисиц тихонько стала подкрадываться к стае Акки Кебнекайсе. Это был лис Смирре.

— Дикие гуси! Берегитесь! Берегитесь! — закричал маленький воробушек.

Смирре бросился на воробья и одним ударом лапы расправился с ним. Но гуси уже успели подняться высоко в воздух.

Смирре так и завыл от ярости. Ведь столько дней и ночей лис только о том и думал, как бы отомстить Акке и ее стае. Увидев всю стаю здесь, на Кулаберге, он забыл обо всех священных обычаях этого весеннего праздника, забыл обо всем на свете.

Нарушить мир на Кулаберге! Такого еще никогда не случалось!

Когда звери увидели, что Смирре пытался напасть на диких гусей, что он убил воробья, гневу их не было предела. Даже лисицы восстали против своего сородича.

Тут же на месте был устроен суд.

Приговор гласил: «Тот, кто попрал вечный закон мира в день великого сборища зверей и птиц, навсегда изгоняется из своей стаи. Лис Смирре нарушил этот закон — и лапа его не должна больше ступать по нашей земле».

А для того чтобы все знали, какое преступление совершил Смирре, самая старая из лисиц откусила ему кончик уха.

Униженный, посрамленный, с откушенным ухом, лис Смирре бросился бежать, а вслед ему несся яростный лай всей лисьей стаи…

Пока звери чинили расправу над лисом Смирре, глухари и тетерева продолжали свою песню. Такой уж характер у этих лесных птиц, — когда они заводят песню, они ничего не видят, не слышат, не понимают.

Наконец и сами певцы устали и замолкли.

Теперь на площадку вышли олени. Это были прославленные борцы.

Боролись сразу несколько пар. Олени сталкивались лбами, рога их переплетались, из-под копыт взлетали камни. Олени бросались друг на друга с таким боевым грозным ревом, что всех зверей и птиц охватывал воинственный дух. Птицы расправляли крылья, звери точили когти. Весна пробуждала во всех новые силы, силы к борьбе и к жизни.

Олени кончили борьбу как раз вовремя, потому что, глядя на них, всем другим тоже хотелось показать свою удаль, и, того гляди, праздник кончился бы всеобщей дракой.

— Теперь очередь журавлей! Теперь очередь журавлей! — пронеслось над Кулабергом.

И вот на площадке появились журавли — большие серые птицы на длинных стройных ногах, с гибкой шеей, с красным хохолком на маленькой точеной головке. Широко раскрыв крылья, журавли то взлетали, то, едва коснувшись земли, быстро кружились на одной ноге. Казалось, на площадке мелькают не птицы, а серые тени. Кто научил журавлей скользить так легко и бесшумно? Может быть, туман, стелющийся над болотами? Может быть, вольный ветер, проносящийся над землей? Или облака, проплывающие в небе?

Все на Кулаберге, словно завороженные, следили за журавлями. Птицы тихонько поднимали и опускали крылья, звери покачивались из стороны в сторону: одни — похлопывали хвостами в лад журавлиному танцу, другие — наклоняли рога.

Журавли кружились до тех пор, пока солнце не скрылось за горными уступами. И когда их серые крылья слились с серыми сумерками, они взмыли в небо и пропали вдали.

Праздник кончился.

Держась поближе к своим стадам и стаям, птицы и звери спешили покинуть Кулаберг.

Было уже совсем темно, когда гуси снова вернулись к стенам Глиммингенского замка.

— Сегодня все могут спокойно выспаться, — сказала Акка. — Лиса Смирре можно не бояться. А завтра на рассвете — в путь.

Гуси были рады отдыху. Подвернув головы под крылья, они сразу заснули. Не спал только Нильс.

Глубокой ночью Нильс тихонько выполз из-под крыла Мартина. Он огляделся по сторонам и, убедившись в том, что никто его не видит, быстро зашагал к замку.

У Нильса было важное дело. Во что бы то ни стало он должен повидать филина Флимнеа. Надо выпытать у филина, где живет лесной гном. Тогда уж Нильс разыщет его, даже если лесной гном живет на краю света. Пусть гном потребует от него все, что захочет. Нильс все сделает, только бы снова стать человеком!

Нильс долго бродил вокруг замка, пытаясь высмотреть где-нибудь на башне филина Флимнеа. Но было так темно, что он не видел даже собственной руки. Он совсем продрог и хотел уже возвращаться, как вдруг услышал чьи-то голоса, Нильс поднял голову: четыре горящих, точно раскаленные угольки, глаза пронизывали темноту.

— Теперь-то он как шелковый… А ведь раньше от него житья не было, — говорила одна сова другой. — Всем от него доставалось! Сколько он гнезд разрушил! Сколько птенцов погубил! А раз, — тут сова заговорила совсем шепотом, — страшно даже произнести, что он сделал: он подшутил над лесным гномом. Ну, гном его и заколдовал…

— Неужели же он никогда не превратится в человека? — спросила вторая сова.

— Трудно ему теперь человеком стать. Ведь знаешь, что для этого нужно?

— Что? Что?

— Это такая страшная тайна, что я могу сказать ее тебе только на ухо…

И Нильс увидел, как одна пара горящих глаз приблизилась к другой совсем-совсем близко.

Как ни прислушивался Нильс, он ничего не услышал.

Долго еще стоял он у стен замка, ожидая, что совы опять заговорят. Но совы, нашептавшись в свое удовольствие, улетели прочь.

«Видно, мне никогда не превратиться в человека!» — грустно подумал Нильс и поплелся к стае диких гусей.

Глава VII. ПОГОНЯ

Наступило дождливое время. Все небо было затянуто серыми скучными тучами, и солнце спряталось за ними так далеко, что никто не мог бы сказать, где оно находится. Дождь тяжело шлепал по крыльям гусей. Гуси летели молча, не переговариваясь друг с другом. Только Акка Кебнекайсе время от времени оглядывалась назад, чтобы посмотреть, не отстал ли, не потерялся ли кто-нибудь в этой серой мокрой мгле.

Нильс совсем приуныл. Он сидел на спине у Мартина промокший до нитки и замерзший. Даже когда стая опускалась для ночевки, он не мог обсушиться и отогреться. Повсюду — лужи, мокрая, мерзлая земля. Под деревьями тоже не укрыться от дождя, — чуть только ветер шевельнет ветку, с нее сыплются на голову, за шиворот, на плечи крупные, как горох, холодные капли.

Голодный, дрожащий Нильс забирался под крыло Мартина и с тоской думал о том, как хорошо было бы оказаться в родной деревне Вестменхег. Он представлял себе, как вечером в домах зажигают лампы. Все сидят у своих очагов, отдыхая после работы, а на столе дымится горячий кофе и пахнет свежим хлебом. А ему вот приходится, скрючившись в три погибели, прятаться под крылом гуся где-то среди болотных кочек и есть гнилые орешки, подобранные с земли. Но как же ему стать человеком? Как узнать, что от него хочет гном?

Ради этого он согласился бы теперь решить все задачи в учебнике по арифметике и выучить все правила грамматики. И ведь ни с одним человеком на свете он не мог посоветоваться. Если случалось, что стая выбирала для ночевки место на окраине села или города, Нильс никогда не отваживался даже подойти к дому, где жили люди, не то что заговорить с кем-нибудь. Разве может он теперь показаться людям на глаза!

Нет, он ни за что не позволит, чтобы над ним смеялись и рассматривали его, словно какую-то диковинную букашку. Пусть уж лучше никто из людей никогда его не увидит.

А гуси летели все вперед и вперед и уносили Нильса все дальше и дальше на север.

С тех пор как лис Смирре был с позором изгнан из лисьей стаи, счастье совсем покинуло его.

Отощавший и злой, бродил Смирре по лесам, не находя нигде ни еды, ни пристанища. Дошло до того, что однажды он схватил большую шишку и стал украдкой выгрызать из нее сухие зернышки.

— Ах, как интересно! Ах, как интересно! Смотрите все! Смотрите! Лис Смирре ест только траву и шишки! — застрекотал кто-то над его головой. — Зайцы могут спокойно танцевать на лужайке! Птицы могут не прятать больше свои яйца! Смирре никого не тронет! Смирре ест только траву и шишки!

Смирре так и заскрипел зубами от досады. Он, наверное, покраснел бы от злости и стыда, если бы и без того не был весь красно-рыжий — от кончиков ушей до кончика хвоста.

Смирре отшвырнул шишку и поднял голову.

— А, это ты, длиннохвостая сорока! Вовремя же ты мне подвернулась! Я как раз наточил себе зубы об сосновую шишку!

— Зря старался, дорогой куманек! Мои перья не по твоим зубам! — крикнула сорока и, чтобы подразнить Смирре, спрыгнула на ветку пониже.

Это было очень неосторожно с ее стороны. И сорока сразу же в этом убедилась. Не успела она вильнуть хвостом, как Смирре подпрыгнул и сгреб ее передними лапами. Сорока рванулась, забила крыльями, да не тут-то было!

— Потише, потише, ты оторвешь мне хвост! — кричала сорока.

— Я тебе не то что хвост, я тебе голову оторву! — прошипел Смирре и щелкнул зубами.

— Да ты же первый об этом пожалеешь! — трещала сорока, извиваясь в лапах Смирре. — Ведь если ты отгрызешь мне голову, ты не узнаешь про новости, которые я припасла для тебя.

— Ну, какие еще там новости? Выкладывай скорее. А то я тебя вместе со всеми твоими новостями проглочу.

— Дело в том, — начала сорока, — что здесь недавно была стая Акки Кебнекайсе…

— Что же ты, пустомеля, до сих пор молчала! — залаял Смирре — Где стая? Говори!

— Я с величайшей радостью сообщу об этом, если ты отпустишь мой хвост,

— вкрадчиво сказала сорока.

— И так скажешь! — буркнул Смирре и в подтверждение своих слов хорошенько тряхнул сороку. — Ну, отвечай! Где стая? В какую сторону полетела?

Сорока увидела, что деваться некуда.

— Они полетели к берегам Роннебю, — сказала она. — Я нарочно подслушала их разговор и поспешила к тебе навстречу, чтобы успеть тебя предупредить. Неужели в благодарность за мою дружбу ты съешь меня?

— Была бы ты жирнее, так я бы не посмотрел на дружбу, — сказал Смирре.

— Уж очень ты тоща — один хвост да язык болтливый. Ну, ладно, проваливай! Только если ты наврала — берегись! С неба достану. Вот тебе мое лисье слово.

И, тряхнув сороку еще разок на прощанье, лис пустился в путь.

К вечеру Смирре догнал диких гусей. С высокого, обрывистого берега он увидел узенькую песчаную отмель и па ней стаю Акки Кебнекайсе. Эту стаю нетрудно было узнать, — ярко-белые крылья Мартина выдавали ее даже издалека, даже в темноте.

Место для ночевки было как нельзя лучше. С одной стороны оно защищено отвесной скалой. С другой стороны — бурным потоком, по которому стремительно проносились обломки льдин.

«Нет, тебе по этой скале не спуститься, — говорил сам себе лис Смирре, глядя вниз. — Тут и лапу поставить некуда».

И вдруг Смирре навострил уши. В двух шагах от него кто-то осторожно крался по дереву. Не поворачивая головы, Смирре скосил глаза.

Маленькая юркая куница, извиваясь всем телом, скользила по гладкому стволу вниз головой. В зубах она держала задушенного птенца.

Хоть Смирре и был голоден, но добыча в зубах у куницы не вызвала у него зависти. Позавидовал он другому.

«Вот бы мне так лазить, как эта куница! — подумал Смирре. — Тогда старая Акка со своей стаей не спала бы сейчас на песочке… Но все равно эти гуси от меня не уйдут!»

Смирре отошел немного от дерева, чтобы куница не подумала, будто он собирается отнять у нее добычу, и приветливым голосом сказал:

— Вот приятная встреча!

Но куница решила, что будет гораздо благоразумнее, если она поднимется повыше. И она в один миг взбежала чуть ли не на самую вершину дерева.

— Куда ты? Постой! Я только хотел пожелать тебе приятного аппетита, — сказал Смирре. — Правда, меня немного удивляет, что ты при твоей ловкости довольствуешься такой мелочью… Впрочем, у каждого свой вкус.

Куница ничего не ответила.

— Все-таки не могу тебя понять, — не унимался Смирре. — Рядом целая стая диких гусей — хватай любого на выбор! — а она с какой-то несчастной пичугой возится.

Куница уже успела расправиться со своей добычей и спустилась пониже.

— Чего же ты сам время теряешь? Врешь, наверное, рыжий мошенник!

— Если не веришь, посмотри сама. А я и так сыт, — сказал Смирре.

Куница соскользнула с дерева и, подбежав к обрыву, заглянула вниз.

— А ведь и верно, гуси! — сказала она и проворно стала спускаться по обрыву.

Смирре следил за каждым ее движением.

«Хоть мне и не достанется ничего, — думал он, — зато я отомщу этим бродягам за все свои обиды».

А куница спускалась все ниже и ниже. Она повисала то на одной лапе, то на другой, а если уж совсем не за что было уцепиться, змеей скользила по расщелинам.

Смирре не сводил с нее глаз.

Вот куница уже у самой реки. Сейчас она доберется до отмели.

Затаив дыхание, Смирре ждал предсмертного гусиного крика.

Но вдруг он увидел, что куница шлепнулась в воду. Потом шумно захлопали крылья, и вся стая стремительно поднялась в воздух.

Смирре успел пересчитать гусей. Их было по-прежнему четырнадцать.

— Ушли! Опять ушли! — прохрипел Смирре. — Эта дура куница только спугнула их… Ну, уж с ней-то я расправлюсь! — И он защелкал зубами.

Но когда куница снова показалась па берегу, Смирре и смотреть на нее не захотел — такой у нее был жалкий вид.

Вода потоками стекала с ее длинной шерсти. Отяжелевший, намокший хвост волочился по земле. Она часто дышала, то и дело потирая голову передними лапами.

— Медведь ты косолапый, а не куница! — презрительно сказал Смирре. — Все дело испортила.

— Да разве я виновата? — жалобно заговорила куница. — Я уже совсем рядом была, я уж и гуся себе присмотрела — самого большого, жирного, белого… А он как стукнет меня камнем по голове! Я так в воду и бултыхнулась… Подумать только — гусь, а камнями бросается! Вот бы ни за что не поверила, если бы кто другой сказал.

— Да ты и себе не верь, — сказал Смирре. — Не гусь это. Это все он, мальчишка проклятый!

— Какой такой мальчишка? Не выдумывай! Там одни только гуси…

Но Смирре уже не слушал ее. Он мчался вдогонку за стаей.

Медленно и устало сонные гуси летели над рекой. Высоко в небе светил месяц, и гуси хорошо видели, как река черной, блестящей лентой извивалась среди скал. Скалы сжимали ее с двух сторон, преграждали ей путь завалами и наконец совсем загнали под землю. Но река и под землей пробила себе дорогу и, вырвавшись наружу, кипящим водопадом обрушилась на дно ущелья, поднимая столбы водяной пыли и пены.

Здесь, у подножия водопада, на скользких камнях среди бушующего водоворота, гуси решили провести остаток ночи.

Нельзя сказать, что это было очень удобное место для мирного отдыха — того и гляди унесет бурным потоком! Но зато от диких зверей — убежище надежное.

Это очень хорошо понял и Смирре, когда увидел стаю. Никогда еще гуси не были так близко от него. И никогда до них не было так трудно добраться, как теперь.

Дрожа от голода и злости, Смирре смотрел на гусей, спавших среди бушующего потока.

На его счастье, из воды вынырнула выдра с рыбой в зубах.

«Вот кто мне поможет!» — подумал Смирре.

Медленно, чтобы не спугнуть выдру, он подошел к ней поближе и сказал:

— Приятного аппетита!

Выдра покосилась на него и попятилась назад.

— Да ты не бойся, не бойся, ешь на здоровье! — ласково сказал Смирре. — Только, по правде сказать, я никогда бы не поверил, что ты можешь есть такую дрянь.

Выдра поспешно проглотила рыбу, облизнулась и сказала:

— По-моему, и ты был бы не прочь отведать рыбки.

— Нет, я предпочитаю гусятину, — небрежно ответил Смирре.

— Гусятина — это, конечно, неплохо. Но где же ее взять?

— Да ты просто не видишь, что делается у тебя под самым носом, — сказал Смирре.

— А что делается? — спросила выдра.

— Поверни свою морду вон к тому большому камню, тогда увидишь. Впрочем, тебе все равно до них не доплыть.

Выдра быстро повернулась всем телом и тут только увидела гусей. Не говоря ни слова, она нырнула в воду и поплыла прямо к камням, на которых спали гуси.

«Как это Смирре посмел сказать, что мне не доплыть до гусей!» — думала выдра, и это прибавляло ей силы.

А Смирре сидел на берегу и с завистью смотрел, как ловко она правит хвостом, как быстро перебирает лапами.

Правда, на этот раз даже выдре пришлось трудно. То и дело ее отбрасывало назад, швыряло в сторону, крутило на месте. Но вот она уже у цели. Вот она уже вползает на большой камень.

— Ну, хватай же, хватай скорей! — шептал Смирре и от нетерпения переступал с лапы на лапу.

Он не очень надеялся на то, что выдра поделится с ним, но еще больше, чем голод, его мучило желание мести.

Вдруг выдра пронзительно взвизгнула, перекувыркнулась и шлепнулась прямо в воду.

Стремительный поток сразу подхватил ее, закружил, завертел и, словно котенка, понес вперед.

А гуси в ту же минуту поднялись высоко в воздух и полетели прочь.

— Нет, сегодня вы у меня спать не будете, — прошипел Смирре и бросился за стаей.

Он бежал не щадя ног, натыкаясь на камни, проваливаясь в ямы. Он не видел ничего, кроме четырнадцати гусей, летевших над его головой.

С разбега он наскочил на что-то мягкое, скользкое, мокрое.

Смирре не удержался и упал.

— Эй, эй! Полегче, приятель! — проговорил кто-то под ним.

— Тьфу, да это опять ты, мокрая выдра! — огрызнулся Смирре. — Тебе бы только в болоте сидеть — головастиков ловить… А еще выдра называется!

— Да, тебе-то легко говорить, а я вот чуть без лапы не осталась, — заскулила выдра. — И ведь совсем уж рядом с ними была… Уже за крыло одного гуся схватила… Да вдруг точно острая колючка вонзилась мне в лапу… Вот посмотри сам, как изуродовало! — И она подняла свою раненую лапу.

И верно, перепонка была вся изрезана и висела кровавыми клочьями.

— Опять его проделки! — сказал Смирре и, перешагнув через мокрую выдру, побежал дальше.

Ночь уже подходила к концу, когда измученные гуси увидели вдалеке одинокую скалу. Она высоко торчала среди других скал, как поднятый палец великана. Это было надежное убежище, и, собрав последние силы, гуси полетели к скале.

А Смирре, тоже собрав последние силы, побежал за ними. Но по земле путь длинней, чем по воздуху. Когда Смирре подбежал к подножию скалы, гуси уже спали на ее вершине.

Опытным взглядом бывалого охотника Смирре оглядел скалу. «Не стоит и пробовать, только ноги переломаешь! — подумал он. — Зато поразвлечь их можно».

Он сел па задние лапы, задрал кверху морду и начал выть, скулить, скрипеть зубами, щелкать языком… А эхо трижды повторяло за ним каждый звук, так что воздух кругом дрожал и гудел.

Смирре недаром старался. Гуси проснулись, зашевелились, тревожно загоготали. Но резкий голос Акки Кебнекайсе остановил их:

— Опасности нет! Спите спокойно.

И когда гуси утихли, а Смирре замолчал на минуту, чтобы перевести дух, Акка подошла к самому краю утеса и сказала:

— Это ты тут шляешься, Смирре?

— Да, это я, — ответил Смирре. — Не хотите ли вы нанять меня в сторожа? Тогда вас ни одна куница, ни одна выдра не потревожит. А то, боюсь, вы не очень-то выспались сегодня.

— Так это ты подослал к нам куницу и выдру? — спросила Акка.

— Не стану отпираться — я, — сказал Смирре. — Я хотел отблагодарить вас за развлечение, которое вы мне доставили в лесу на берегу озера. Только ведь каждый развлекается, как умеет: вы по-гусиному, а я по-лисьему. Впрочем, я готов помириться с вами. Если ты, Акка, отдашь мне мальчишку, которого вы с собой таскаете, я оставлю вас в покое. Вот тебе мое честное лисье слово.

— Нет, — сказала Акка, — мальчишку ты никогда не получишь. Вот тебе мое честное гусиное слово.

— Ну что ж! Тогда пеняйте на себя, — сказал Смирре. — Пока меня носят ноги, вам не будет житья. Это так же верно, как то, что меня зовут Смирре!