Встреча с удивительными машинами

Можно сказать, что первыми одухотворенными киборгами были шаманы, которые, по сути, являлись инженерами сакрального экстаза. Но первым современным духовным учителем, продуктивно использовавшим инженерный язык, был Г. И. Гурджиев, греко-армянский гуру, прославленный за свою суровую мудрость, гипнотическое обаяние и необыкновенно густые усы. Если верить его автобиографии, Гурджиев на рубеже веков проводил время, путешествуя по монастырям, хижинам йогов и мистическим школам Ближнего Востока и Азии, хотя и сложно до конца поверить человеку, которому однажды пришлось спасаться бегством из селения, где он продавал дроздов, перекрашенных в попугаев, когда ливень грозил смыть с них краску. Но, несмотря на то что некоторые скептики и духовные учителя продолжают считать Гурджиева жуликом от метафизики, после придирчивого чтения большинства основных текстов Гурджиева становится ясно, что этот мастер не только синтезировал различные учения и техники в чрезвычайно практичную форму эзотерической работы, но и приспособил большое число идей современных ему науки и психологии для древней цели гнозиса.

Гурджиев умер в 1949 году, и на протяжении своей жизни он был слабо подвержен влиянию европейской цивилизации с присущим ей отрицанием великих духовных традиций прошлого. Но в других отношениях он был очень современным человеком. Он высмеивал спиритизм, игнорировал богов, наслаждался работой с машинами и имел совершенно редукционистское представление о том, что «все психические процессы материальны». Подобно теософам, Гурджиев имел совершенно эволюционистскую точку зрения на космическую историю, хотя он и уравновешивал ход материальной эволюции неизбежно соответствующей ей инволюцией — отклонениями от многочисленных законов, управляющих материальными феноменами, необходимых для приближения к освобождающему космическому Всеединству. Многие аспекты космологической системы Гурджиева, по крайней мере в том виде, в котором они приведены в сочинении П. Д. Успенского «В поисках чудесного», представляли собой высшую степень мистической лженауки. Текст Успенского битком набит курьезными психогеометрическими правилами, диаграммами, изображающими «вышние водороды», и описаниями цепочек космических команд. Все это достигает своего апогея в забавном представлении: оказывается, обыденная цель энергетической жизни человечества заключается в том, чтобы «питать Луну».

Гурджиев, конечно же, был типичным плутом, и похоже, что его эксцентричный стиль преподавания и более чем занимательная космология были придуманы для того, чтобы удержать подле себя учеников и последователей. То же самое верно и в отношении сухих определений человеческой психики, которые в целом сводятся к самой отталкивающей из аксиом: «Человек — это машина». Гурджиев утверждал, что в своем обычном состоянии нас можно уподобить автомобилям, печатным машинкам или граммофонам, механически двигающимся под воздействием внешних сил или внутренних импульсов, никогда в действительности не действующим и не осознающим. Мы постоянно реагируем и никогда не поступаем. Хотя Гурджиев настаивал на том, что наша зом-бированность написана у нас на роду, он также верил, что современная индустриальная жизнь усиливает и продлевает этот механический транс. «Современная культура нуждается в автоматах», — говорил он.

Поставив такой диагноз, Гурджиев сделал замечательный вывод: единственная разумная вещь, которую мы можем сделать в этих обстоятельствах, — это спасаться. Гурджиев отождествляет это спасение с пробуждением в наше немеханическое состояние. Только путем апгрейда нашего обыденного повседневного сознания мы можем действительно надеяться на обретение подлинной ответственности за свои действия и желания и подлинного контроля над ними. Будучи своего рода алхимическим модернистом, Гурджиев рассматривал это развитие как «искусственно культивируемый» процесс. Наша душа, наша немеханическая сущность не рождается вместе с нами. Она делается, и это деланье души происходит вопреки порядку вещей: «Закон предписывает человеку жить в кругу механических воздействий, в состоянии „человека-машины". Путь к развитию скрытых способностей— это путь, ведущий против природы, против Бога»¹¹³. Вместо того чтобы следовать жизненным токам Геи, ритмам плоти и силам воображения, как это делают романтики-анимисты и все некогда жившие и живущие ныне почитатели природы, пробуждающийся человек Гурджи-ева движется против шерсти, отбирая контроль у механических сил и передавая его просыпающемуся «я». Гурджиев тоже был гностическим Прометеем, ищущим возможности для человеческого «я» осознать себя в opus contra naturam, освободившись от всех мифов и божественного вмешательства. Несмотря на весь свой традиционализм, Гурджиев может считаться крестным отцом экстропианцев.

В отличие от экстропианцев, однако, Гурджиев верил, что современные люди настолько загипнотизированы технологиями, интеллектуальными концепциями и горами информации, навороченными журналистами и учеными, что они утратили свой потенциал распознавания и искусство работать на более глубоких уровнях сознания. По мнению Джейкоба Нидлмэна, Гурджиев был первым эзотерическим мыслителем, описавшим предмет духовной работы как «сознание», хотя он и не романтизировал его, как это делают столь многие нью-эйджеры сегодня. Напротив, он рассматривал его в целом как материальную силу, которая может быть оформлена и трансформирована при помощи психоспиритуального techne — того, что его ученики называют «Работой».

Эта Работа начинается с безжалостного самонаблюдения, хладнокровного анализа «своей машины». Это похоже на практику випассаны (достижения полноты осознанности) в теравадском буддизме: начинающему ученику предписывается отмечать и регистрировать собственные помыслы, эмоции и поведение в объективном процессе «разбора полетов», который Гуржиев называет «записью». Это не запись, которую осуществляли писцы древности, но ничего не забывающая видеозапись, которую производит исследователь, своего рода фиксация суеты микробов перед объективом микроскопа. Некоторое время «позаписывав» себя, мы первым делом должны осознать, что в нас нет постоянного и неизменного «я». Гурджиев объясняет: «В каждую минуту, в каждый момент человек проговаривает или продумывает свое „я". И в каждый момент его „я" другое. Только что это была мысль, а теперь желание, сейчас — ощущение, потом другая мысль, и так до бесконечности. Человек — это множество. Имя человеку — легион»¹¹⁴. Здесь заключено объяснение нашей фундаментальной неаутентичности — «я», которое дает обещание, не является тем «я», которое нарушает его. Едва ли стоит говорить, что мнение, согласно которому мы состоим из «сотен тысяч отдельных маленьких „я"», часто не знающих друг друга и конфликтующих друг с другом, встречает отпор со стороны нашего экзистенциального чувства стабильного «я». Но Гурджиев полагал, что, если мы беспристрастно посмотрим на себя, мы придем к осознанию того, что такое обыденное ощущение единого существа — это не более, чем уловка.

Гурджиевское видение психической жизни человека во многом обязано его метафоре «человека-машины», ибо принцип машины — сборка, бездушный конгломерат подсистем, рабочих частей и перемещающихся узлов энергии и изделий. Многие десятилетия спустя хитроумные механики, работающие над проблемой человеческого познания, перенесут модель «сборки» в массовое сознание. Несмотря на значительное разнообразие, большинство моделей в когнитивистике представляют сознание как конструкцию, создаваемую борьбой и объединением мириадов крошечных и плотно переплетенных между собой символических подсистем и агентов — образ, который волшебник искусственного интеллекта Мар-вин Мински назвал «сообществом ума». Не так давно другие специалисты по когнитивной науке предложили еще менее иерархические и символически связные модели.

В этих моделях сознание — это продукт работы еще более примитивных и «асоциальных» механизмов чувств, восприятия и памяти. Эго, «я», самосознание видится в них как «эмерджентное качество», расплывчатый след, порожденный сложными взаимодействиями информационных портов желёз, нейрохимических вспышек и структур восприятия, которые роятся над поверхностью мысли.

Гурджиев не был единственным духовным учителем, предвосхитившим то, что на первый взгляд кажется исключительно современной, технологической деконструкцией «я». Буддистская психология также настаивает на том, что не существует коренной сущности, атмана, единого «я». Вместо этого традиционные буддисты разделяли «я» на многочисленные «склады» (skandas), которые состоят из движущихся массивов объектов, восприятий, суждений, мыслительных категорий и моментов осознания. Материал в этих «складах» перемешивается привычкой, желанием и постоянно меняющимися причинами и условиями кармического плана. Поскольку такой поток пугает нас, резонно продолжают буддисты, мы, хотя и строим замки на зыбучих песках, но провозглашаем их устойчивыми, реальными и вечными. В своих умах мы овеществляем свое сущностное «я», чья неспособность спонтанно отвечать на течение явления или осознавать свою собственную невещественную природу порождает иллюзии и страдания сансары.

Гурджиев и в самом деле похож на сурового буддиста, когда говорит, что «пробудиться — значит осознать свою ничтожность, то есть осознать свою полную и абсолютную механичность и полную и абсолютную беспомощность». Проявляя внимание к нашему собственному механическому поведению, мы полностью прекращаем отождествлять себя с ним, и это разотождествление сдвигает фокус нашего внимания к высшему «я», которое направляет свои процессы к внутреннему развитию самого себя. Эта обратная связь с трансценденцией мышления позволяет отделить сущностное «я» от автоматизма машины, создать кристалл сознания, способный не только с предельной точностью направлять собственную активность, но в конечном итоге преодолеть смерть.

В любом случае это всего лишь план. В каком-то смысле Работа, по Гурджиеву, является вполне очевидным духовным аналогом болезненного стремления экстропианцев овладеть своим инертным телом, управлять эмоциями и перепрограммировать себя на бессмертие и самореализацию. Как и экстропианцев, Гурджиева тоже можно обвинить в элитизме, противоречивости и полной незаинтересованности во вселенском соучастии и остальных «мифах», которые напоминают нам о нерасторжимой связи человеческого общества и биосферы. В то же время Работа обладает психоспиритуалистической утонченностью, которой так не хватает безумным экстропианцам, и ее трансцендентальный порыв смягчается гурджиевским призывом прагматически подходить к обыденной жизни. Он призывает своих учеников жить и работать в повседневном мире и облагораживать, расширять и подключать дополнительные уровни сознания, связанные с телом и эмоциями, а не игнорировать эти «низшие» аппараты, обреченные гнить на свалке имени Дарвина.

Но одну из принципиальных опасностей Работы пламенные индивидуалисты, которыми являются экстропианцы, не заметили. Гурджиев настаивал на том, что только пробужденный учитель может помочь ученикам справиться с их самыми трудными гипнотическими привычками и что, следовательно, серьезная Работа требует абсолютного доверия к наставнику. Как слишком хорошо известно из истории новых религиозных и эзотерических движений, такая ситуация обычно вырождается в опасное авторитарное поведение, которое мы связываем с понятием культа. Значительное число групп, вдохновлявшихся Работой после смерти Гурджиева, не избежали западни тирании такого рода. С другой стороны, культ единственной личности иногда приводит к тому, что начинает пробуждаться другая личность. В одном отрывке из книги «В поисках чудесного» описывается, как группа учеников рассказывает Гурджиеву о том, что их старые друзья верят, будто они (ученики) стали какими-то бесцветными и скучными, неотличимыми от «попугаев» Гурджиева, настоящими «машинами». (Сегодня мы бы сказали, что им «промыли мозги».) Гурджиев лишь загадочно усмехнулся: «А будет еще хуже».

Усмешка Гурджиева вызвана тем обстоятельством, что, когда вы имеете дело с религиозными контркультурами, которые оспаривают предрассудки господствующего общества, пробуждение и гипноз часто являются сторонами одной медали, и не всегда возможно определить, на какой стороне вы находитесь в данный момент. «Освободить» свои воззрения и поведение духовно-психологическими средствами не значит избавиться от проблемы власти и контроля. Разрушая тяжелый сон обыденной иллюзии, ты рискуешь просто заменить привычных архонтов на еще более мрачных и маниакальных. В то же время мир привычной реальности, в которой мы работаем каждый день (и в который мы проваливаемся по ночам), не обязательно приводит к механическому трансу, описанному Гурджиевым, так что пробуждение из этого состояния может означать большее осознание и даже большую увлеченность прежде подсознательными силами. Неожиданно оказывается, что вся социальная и символическая арена социальной реальности приобретает вид грандиозного и совершенно неосознаваемого заговора, хотя на первый взгляд она вроде бы является всего лишь беспорядочным карнавалом демагогов, мошенников и вполне умопостигаемого дискурса. Призрак паранойи часто преследует субкультуры, которые сознательно выпадают из мейнстрима, но особенно они досаждают тем одухотворенным киборгам, которые включают в свою картину мира современные идеи о программировании мыслей, павловских рефлексах и гипнотическом трансе.

В идеале та разновидность техник саморегистрации, которые описывает Гурджиев, позволяет избежать угрозы паранойи и эзотерического авторитаризма, но некоторые секты, навязывающие механистическую картину мира, постоянно наступают на эти грабли. Возьмем к примеру сайентологов, чья гораздо более грубая попытка одухотворить человека-машину привела к возникновению первого всемирного корпоративного кибернетического мистического культа. В 1940-х годах некто Л. Рон Хаббард всего лишь писал фантастические рассказы для журнала Джона Кэмпбелла-младшего Astounding Science Fiction. Он писал о сверхлюдях, обладающих паранормальными способностями и довольно фашизоидных по натуре, которые завоевывают миры при помощи поразительных психокинетических сил. Он также написал «Страх», одну из самых смачных историй в бульварной НФ. После того как Кэмпбелл прославил его на страницах своего журнала, Хаббард в мае 1950 года опубликовал нашумевшую статью о дианетике. Затем он написал книгу «Дианетика: современная наука об умственном здоровье». За первый год было продано 150 тысяч экземпляров. Предлагая прямолинейный подход к проблемам, овладевшим человеческим умом, дианетика представляет собой набор простых и понятных техник, которые могут очистить людей от психологических проблем и психосоматических расстройств. Последние, по мнению Хаббарда, составляют большинство недугов. В качестве бонуса Хаббард наводил читателя на мысль, что эти приемы потенциально могут раскрыть латентные психические силы, которые так увлекали читателей его научно-фантастических рассказов.

Будучи скорее инженерной инструкцией по эксплуатации сознания, нежели наукой о сознании, «Дианетика» начинается с прямого и сегодня хорошо знакомого утверждения: разум — это компьютер. В своем оптимальном состоянии наш «активный разум» использует все данные, действует рационально и решает все возможные проблемы. Однако наш активный разум блокируется нашим «реактивным разумом», «банком памяти», который прямо соответствует фрейдовской концепции подсознательного. Здесь таятся «искажающие циклы», вредные привычки, которые Хаббард называет «энграмами»: записи о неприятных переживаниях, которые всплывают на поверхность в виде страха, боли или потери сознания. Допустим, однажды в грозу меня укусила собака. Звук падающей воды и лай чихуахуа заново активизируют энграму и испортят мне весь день. «Отслеживая» такие энграмы, то есть переводя их из подсознания'в сознание и «обрабатывая» при помощи техник дианетики, можно приблизиться к оптимальному состоянию «прозрачности».

Сегодня вера в то, что сознание действует как компьютер, уже никого не удивляет, и за прошедшие десятилетия стало общим местом для склонных к редукционизму специалистов по когнитивной науке. Но в 1950 году первому в мире электронному компьютеру (ЭНИАКу) было всего лишь четыре года от роду и Фрейд в транзисторной интерпретации Хаббарда обладал большим зарядом для людей, чувствовавших первые поветрия цифровой революции. Его «современная научная методология» апеллировала, в частности, к читателям Astounding Science Fiction и интеллектуалам этого круга, для которых был очевидным прагматический рационализм прометеевской мечты, породившей своих технологических энтузиастов вроде экстропианцев. Это была разновидность людей, которые приходили в восторг от мейнфреймов и перспектив кибернетики, новой науки о связи и управлении, придуманной Норбертом Винером.

Хаббард стал одним из первых людей, уловившим новую парадигму американского рынка, печально известного своим пристрастием к мошенничествам в духе «помоги себе сам» и руководствам по моментальному достижению успеха. Эксплуатируя кибернетический язык «циклов», «процессов» и «банков памяти», Хаббард, по-видимому, предлагал своему читателю технологический контроль над своим умом, давая ему эффективную терапевтическую систему, которой тот мог воспользоваться для того, чтобы улучшить себя, не вставая с дивана, и без дорогого вмешательства назойливых колдунов-психоаналитиков. Хаббард находился в оппозиции к господствующей психологической бихевиористской теории, которая рассматривала человеческое существо как «черный ящик» — органическую машину, отвечающую на стимулы, чье поведение может быть понято и улучшено, в сущности, на механической основе, наряду с совершенным игнорированием всякого субъективного опыта. Хаббард не столько отвергал эту парадигму, сколько переводил ее на уровень комикса, прибегая к своего рода гурджиев-скому приему: наши тела и обыденное мышление, может быть, и представляют собой программируемые устройства, но наше сущностное «я» способно программировать и отлаживать эту машину.

В начале 1950-х дианетические группы стали спонтанно возникать по всей стране, и Хаббард, вероятно, почувствовал, что теряет контроль над своей программой. В любом случае его первоначально светские техники вскоре пропитались «духовной» философией (и иерархией) сайентологии, которая зарегистрировала свою первую церковь в 1954 году. К фрейдистским круговым диаграммам дианетики Хаббард добавил громоздкие фрагменты буддийской психологии, нового мышления и, вероятно, элементы ницшеанской ветви современной оккультной «магики», представленной трудами Алистера Кроули. Начиная свою духовную карьеру, будущие сайентологи учились ломать врожденные паттерны социального поведения и генерировать измененные состояния сознания (одна из тренировочных процедур заключалась в том, чтобы просто уставиться в глаза другого человека и смотреть так часами, никак не реагируя). Эти ощутимые сдвиги в восприятии и сознании затем оформлялись в соответствии с доктриной сайентологии. Этот процесс вел учеников вглубь невероятной космологии Хаббарда и авторитарной структуры его церкви. Бюрократическая и технологическая действенность восхвалялась в метафорах духовного прогресса. Сайентологи до сих пор называют его чрезвычайно тщательно проработанную, но запутанную систему тренировочных процедур, аудиокассет и текстов «техникой». И техника эта, как они говорят, всегда работает.

Хаббард, кроме того, продвигал новую кибернетическую технологию, воплощенную в странном, интригующем ящике, впервые продемонстрированном ему в 1952 году дианетиком из Нью-Джерси по имени Волни Мэтисон. «Электропсихометр», или Э-метр, был снабжен шкалами и двумя приспособлениями, напоминавшими консервные банки. Будучи чем-то вроде детектора лжи, Э-метр регистрирует изменения в кожно-гальваническом рефлексе — грубо говоря, в токе электричества, пропущенном через тело. Начинающий сайентолог держал банки, а аудитор задавал ему вопросы (пытаясь «найти у него кнопку»); в итоге циферблаты регистрировали разряд, указывающий на присутствие энграмы. Идея Хаббарда заключалась в том, что мысль имеет массу и что невротическая «тяжесть» энграмы создает сопротивление электрическому току. Когда импринты удалялись при помощи техник дианетики, стрелка Э-метра «колебалась», а неофит становился на один шаг ближе к просветлению. Э-метр был подобен Богу из коробки. В одной из инструкций по эксплуатации говорится: «Он видит все, знает все. Он никогда не ошибается»¹¹⁵.

Однако все эти заявления не могли удовлетворить Управление по контролю за продуктами и лекарствами, агенты которого, заручившись поддержкой судебных исполнителей, ворвались в штаб-квартиру сайентологов в Вашингтоне, захватив тонны Э-метров и инструкций к ним. В последовавшем вслед за этим судебном процессе церковь сайентологии настаивала на том, что аудирование при помощи Э-метра аналогично католической исповеди, что Э-метр является «религиозной принадлежностью» и что сайентологи никогда не утверждали, что его эффективность чем-то отличается от эффективности причастия или святой воды. Эта аргументация была гениальным ходом: вместо того чтобы научно обосновывать устройство Э-метра (весьма непростая задача, если не сказать больше), сайентологи просто воспользовались спасительным покрывалом религиозной тайны. Но они невольно недооценили тот факт, что власть технологии иногда исходит от символического или ритуального представления в гораздо большей степени, чем от самого механического результата. Пытаясь провести разделение между этими двумя измерениями технологической эффективности, федеральный суд запретил использовать Э-метры для диагностики и лечения, но разрешил использовать их по «религиозным соображениям».

В своей истории церкви сайентологии, озаглавленной «Religion Inc.», британский журналист Стюарт Лэмонт писал, что для сайентологов «духовный прогресс может быть измерен без обращения к милости Божьей. Это может быть сделано при помощи правильных техник в соответствии с инструкцией… Это была старая ересь гностицизма, упакованная в формат, понятный образованному человеку XX века»¹¹⁶. Хотя представления Лэмонта о гностицизме отражают ортодоксальную пропаганду в большей степени, чем сам феномен, он прав в том, что именно гностицизм передал свой заряд хаббардовской технике. Задолго до того, как экстропианцы опубликовали свой манифест, сайентология призвала «увеличить степень духовной свободы, разумности, умелости, дабы стать бессмертными». Когда Э-метр сотрет все инстинкты и болезненные воспоминания, определяющие наши личности, у нас останется то, что Хаббард называет «тетан» — бессмертная сущность, которую он определяет как бестелесную часть «я», «осознающую сам процесс осознания». Подняв картезианский дуализм до заоблачных высот, Хаббард измыслил духовную сущность внеземного происхождения, которая очень напоминает «искру», описанную гностиками древности.

По сути, хаббардовская космология — это тот же «Гимн жемчужине», пропущенный через Чарльза Дарвина и параноидальную научную фантастику. Благодаря компостирующей мозги книге «Сайентология: история человека», которая представляет собой не более и не менее чем «хладнокровное и строго следующее фактам описание последних шестидесяти триллионов лет вашего существования», мы узнаем, что давным-давно группа заскучавших тетанов решила развлечь себя, творя и разрушая Вселенную. Чтобы сделать эту игру интереснее, они отказались от части своей суперсилы, добровольно спустившись во вселенную МЭПВ — Материя, Энергия, Пространство, Время. В нашу Вселенную. Спустившись в МЭПВ в «закручивающейся спирали», они настолько беспомощно застряли в физическом пространстве, что в итоге забыли о своем истинном происхождении. Усохнув до состояния «нечистых», эти тетаны были обречены проживать одну жизнь за другой, аккумулируя кармические банки энграм, от которых может избавить только дианетика. Освободившись от инертного тела и его психического вздора, тетан снова обретет былую опера-циональность и будет способен создавать «копии» тела и манипулировать виртуальной реальностью МЭПВ по собственной воле.

Однако тетаны — не единственная сила в космосе. Прибыв на Землю и превратив глупую обезьяну в homo sapiens, вселяющиеся в тела тетаны столкнулись с марсианской Четвертой Армией Вторжения. Их зловещие легионы пленили и поработили тетанов, используя набор психологических электронных орудий пыток, включая зловещего «Чертика-из-Коробочки» и ужасающей «Кофемолки». Когда мы умираем, наш внутренний тетан отправляется с докладом на вражескую станцию, где марсиане стирают воспоминания, используя «имплант забвения», напоминающий сатанинскую ручку настройки телевизоров.

Несмотря на свои «колпаки и рачьи глаза», Армия Вторжения заставляет вспомнить о гностических архонтах древности. Но своими причудливыми электронными машинами эти архонты отдают дань хаббардовской ненависти к психиатрии. Хаббард ненавидел истеблишмент умственного здоровья, а особенно восставал против широкого использования электрошоковой терапии. (В «Истории человека» Хаббард подробно описывает, как «электроника сама по себе может породить порабощенное общество».) В 1950-1960-х годах он фанатично и публично восставал против ЭШТ, лоботомии, удручающих условий содержания больных в психиатрических лечебницах и того авторитета, который закон обеспечивает психиатрам. Он также был одним из первых, кто обвинил ЦРУ в том, что оно проводит эксперименты по контролю над сознанием. Эти обвинения после раскрытия проекта МК-Ультра оказались чистой правдой. В своей параноидальной и самовосхваляющей манере Хаббард, по сути, излагал позицию, которую позже станет развивать Мишель Фуко в книге «История безумия»: что институциональная психиатрия — это форма социального контроля, а не форма лечения.

Тем не менее, как и многие другие еретические и авторитарные организации, церковь сайентологии воспроизводила и далеко превосходила самые манипулятивные тоталитарные фанатичные элементу социальных институтов, которым она противостояла. Из документов, подобных «Кусочку голубого неба», написанного Джоном Атаком, полных леденящих душу деталей и подробностей, видно, что церковная иерархия полностью впала в паранойю начиная с конца 1960-х и использовала различные грязные трюки, для того чтобы подкопаться под «упорствующих», обвиненных во враждебности по отношению к организации. Внутри самой церкви Хаббард постоянно наращивал контроль, поставив себе на службу средства связи. Скрывшись от властей в южных морях, Хаббард сохранял жесткий контроль над помыслами своих «оргов» посредством разветвленной телексной сети. Он непрерывно издавал десятки тысяч страниц сайентологических материалов, бесконечный поток книг, памфлетов, директив, меморандумов и записок. Само собой напрашивалось сравнение с наиболее абсурдными проявлениями конторской бюрократии. Аудиокассеты с записями месмерических, хаотичных и затягивающих лекций активно использовались во время сайентологических тренингов, возможно вызывая в слушателях «глубокое чувство единства с племенем», которое, по мнению Маршалла Маклюэна, позволяло демагогам вроде Гитлера повелевать массами посредством радио.

Едва ли нужно говорить, что даже на самых высоких уровнях посвящения адепты не всегда обретали обещанную суперсилу и Хаббарду приходилось заниматься постоянным обновлением его дорогостоящей техники, которая в результате становилась еще дороже. Дж. Атак описывает этот процесс в терминах, так хорошо знакомых нам в нагни дни электронных сетей: «Каждый новый апгрейд встречался фанфарами в сопутствующей прессе. Объявлялось, что он приводит к чудесным результатам. Один критик… жаловался на „джанков от аудита", постоянно ждущих нового „уровня", который разрешит их хронические проблемы»¹¹⁷. Погрузившись вглубь инсайдерского мировоззрения, совершенно непостижимого для непосвященных, многие сайентологи попадали в ловушку парадигмы, и у этой ловушки не было выходов. Марджери Уэйкфилд, бывшая участница секты, написала книгу «Дорога в Ксену», которая сегодня выложена на многочисленных антисайентологических сайтах. В ней она описывает, как в попытках преодолеть культурное и психологическое программирование сайентологическая техника парадоксальным образом замыкала членов культа в порочный кибернетический круг. Кульминация истории Уэйкфилд — момент, когда после двадцати лет пребывания в организации она наконец достигла уровня ОТЗ — и ей открылись предельные эзотерические тексты, связанные с ним. Она узнала, что много лун тому назад Ксену, глава галактической федерации, решил проблему перенаселения космоса, послав тетанов на Землю, а затем взорвав их при помощи ядерного оружия, спрятанного в вулканах. Прочитав эту написанную серьезным языком историю, Уэйкфилд испытала нечто вроде когнитивного диссонанса:

Я почувствовала себя очень странно. Десять лет меня программировали под гипнозом, чтобы я воспринимала как откровение все, что сказано и написано Хаббардом, но эти материалы были слишком абсурдными, чтобы в них верить. В результате мой разум оказался в положении компьютера, который, когда в него поступают данные, не поддающиеся анализу, просто выдает отказ их обрабатывать… Хаббард подвесил мое сознание, и с этого момента я стала совершенной пешкой, не будучи в состоянии думать, я стала полностью программируемой машиной, отвечающей на внешние импульсы. Я стала роботом, или, как обычно это называют бывшие сайентологи, «рондроидом»¹¹⁸.

Букет технологических метафор Уэйкфилд так увлекателен не в последнюю очередь благодаря тому, что он показывает, как терапевтическая «технология», основанная на освобождении ментального компьютера, может вызвать в некоторых ее последователях ощущение схожести с роботоидным состоянием стимулирования и реакции, вроде того, которому подвержены злые борги (орги?) в сериале «Звездный путь: новое поколение». Но, хотя Уэйкфилд нельзя винить за то, что она считает себя рондроидом, ее технологизированный язык настолько же запутывает, насколько объясняет. Как отмечает психолог Лоуэлл Стрейкер, тактика убеждения, используемая в церкви сайентологии и других культах, — «это не столько „технология контроля над сознанием" или промывание мозгов как таковое, сколько… обычные техники, при помощи которых группа сламывает личное сопротивление и устанавливает свое влияние»¹¹⁹. Но признать это — значит признать, что мы каждый день плаваем в растворе, промывающем нам мозги, пусть и разбавленном. Каждое мгновение мы наталкиваемся на флаг или логотип, глотаем прозак или позволяем маркетинговой кампании войти в нашу жизнь. Мы танцуем с силами контроля в коллективном трансе, и этот танец вводит нас в состояния изумления и смятения.

Работа (по Гурджиеву) предполагает, что «человек-машина» может пробудиться и освободить себя от своего автоматического и социально обусловленного поведения и что одухотворенный киборг может подняться к более высокой ступени сознания, войдя в соприкосновение с собственной внутренней машиной. Сайентология служит примером жуткого призрака культизма, который бродит поблизости от этой дороги и напоминает нам, что освобождение от одних программ может означать просто очистку ленты для новых и куда более истощающих трансов. В любом случае, несмотря на потрясающе негативный опыт Хаббарда, компьютеры, кибернетика и информационная технология — полезные для нас сегодня метафоры, помогающие представить путь самопознания. Для людей, вовлеченных в переживание духовно-психологической трансформации, но не желающих выслушивать старые сказки, упоминание «технологий раскрытия своего „я"» служит мощным источником воодушевления, и лишь во вторую очередь вызывает мысли о дегуманизации. Помимо ублажения падкого на технические новинки современного человека, оно служит гарантом прагматически ориентированных экспериментов, освобожденных, хотя бы в теории, от всякого догматизма.

В то же время всевозрастающая популярность образа перепрограммируемой личности отражает нарастающую бюрократизацию и технологизацию общества, происходившую все двадцатое столетие, — процесс, который принес с собой социальный строй, никак не сочетающийся с подлинным исследованием человеческого потенциала. По этой причине многие контркультурные духовные движения на послевоенном Западе, с порога отрицали любой намек на механицизм, жестко противостоя электронному Вавилону и дегуманизирующему влиянию технократии с ее абстрактным, исчислительным подходом к организации человека-машины. Но как мы вскоре увидим, под хлопчатобумажными рубашками и японскими халатами духовные бунтари послевоенной контркультуры вступали в гораздо более интимную связь с техницистской логикой, чем они хотели бы показать.

Техника для фриков

Автор книги «Технологическое общество», опубликованной в 1954 году, французский теолог Жак Эллюль заявлял на ее страницах, что силы «техники» стали выходить из-под контроля, вторгаясь во все сферы человеческой активности и преобразуя их. Согласно Эллюлю, техника — это не просто то, что имеет отношение к машинам. Скорее, это логика манипуляции и достижения целей, стоящая за работой машин. В социологическом аспекте техника означает процедуры, языки и социальные условия, порождаемые «рациональностью» современных социальных институтов, бюрократии и технократических организаций. После Второй мировой войны эти институты оказались в еще более тесной связи с техникой, когда они стали компьютеризироваться и перестраивать свои структуры управления в соответствии с логикой контроля, с ее циклами обратной связи и информационных потоков. Система, как ее стали называть впоследствии, стала развиваться в полную силу.

В то время, когда кибернетика только начала осознавать возможности машин, наделенных искусственным интеллектом, Эллюль настаивал на том, что техника уже обрела свою собственную жизнь. Система, по сути, уже вышла из-под контроля. В своем неудержимом стремлении к увеличению эффективности и производительной силы, этот маниакальный экономико-технологический Франкенштейн принялся высасывать жизненные соки из индивидуумов, культур и природного мира, сводя все к тому, что Хайдеггер называл наличным сырьем. Как и Хайдеггер, Эллюль отвергал гуманистическую точку зрения, согласно которой технология — это просто инструмент, используемый нами для того, чтобы достигать человеческие цели. Напротив, по мнению Эллюля, технология воздвигает вокруг мира, в котором мы живем, новые невидимые границы, несущие в себе угрозу катастрофы в структуре бытия и познания, которая поглощает нас, нравится нам это или нет.

Эта довольно манихейская картина, которую нарисовал Эллюль, оказалась невероятно влиятельной в послевоенном поколении, которому было суждено устроить паноптикум, известный под именем «шестидесятых». Непростой союз политических радикалов и богемы, суровых революционеров и анархических кислотников, молодых людей и девушек в 1960-х годах скрепляла общая ненависть к Системе. Они мечтали о милленарист-ском мире, который бы пришел на смену дегуманизиру-ющей мегамашине технократического общества с его военно-промышленным комплексом. Эта мечта, находила ли она свое выражение в марксистских, мистических или гедонистических терминах, рождала видение новой эры, начало которой возвестило бы возникновение общества справедливости, развития человеческого потенциала и органической свободы. С точки зрения контркультуры технология символизировала Систему с ее бессердечным стремлением к доминированию и фетишизацией рационального контроля.

В то же время такие революци<