На военной службе. прибытие на валаам и начало иноческого пути

«К сроку отбывания воинской повинности Михаил вер­нулся в Петербург. На военной службе он быстро по­шел вперед. Скоро научился грамоте (читать он умел); надо было сдать экзамен, который он сдал на 5. "Только священник поставил мне 3, не задав ни одного вопро­са и сказав саркастически: ну, чему ты мог учиться?” — вспоминал отец Михаил с улыбкой.

Очень он был способный, аккуратный и быстрый. Скоро произвели его в унтеры и взводного.

Все свободное время проводил он за чтением Свя­того Евангелия и Апостольских посланий — это было руководство его жизни. Часто, улегшись на свою койку и закрывшись с головой одеялом, чтобы его не видели, тихонько молился. Его спрашивают: "А ты все спишь, Михаил?" — "Да, я такой сонька, все сплю", — отвечал он на насмешки товарищей.

Будучи взводным, он, чтобы отвлечь своих ребят от дур­ных развлечений, читал им хорошие книги; иногда они устраивали в складчину себе угощение. Тех денег, что не­которые в один отпуск тратили, им хватало надолго. По­степенно к ним стали присоединяться и другие солдаты.

Офицеры и ротный командир очень любили Михаи­ла. Но и в этот период много было нападений вражеских на Михаила — со стороны женщин. Молитва спасала.

Срок воинской повинности — три года и восемь меся­цев — пришел к концу. По окончании этого срока всем солдатам выдавался бесплатный билет домой.

Послушно повинуясь указанию виденного под По- чаевом старца, Михаил взял билет на Валаам...

1 октября [ст. ст.], в Покров Пресвятой Богородицы, в 1902 году, усердно помолившись за Литургией, про­стился Михаил навсегда с миром и на следующий день на пароходе отплыл в обитель Преподобных Сергия и Германа, Валаамских чудотворцев.

Вступил Михаил в монастырь при игумене Гаврии­ле. До пострига был Михаил 13 лет послушником, ища внутреннего, углубляясь в себя. Выполнял он и раз­ные послушания — усердно и безропотно. Был келей­ником; работал в хлебной; 6 лет был в Авраамиевском скиту; выполнял разные работы. 7 лет был свечником и певчим на Валаамском подворье в Петербурге, в ча­совне Бориса и Глеба на Калашниковской набережной. Но главное его стремление было — к духовному совер­шенству.

Из следующего воспоминания видно, какую брань за чистоту и воздержание вел юный инок.

"Господь не терпит ни малейшего пристрастия и ув­лечения чем-нибудь, — вспоминал батюшка. И еще рас­скажу: когда я был молодым монахом, работали летом на сенокосе; там работали с нами и женщины. В час отды­ха одна из них поправляла волосы — распустила их и ста­ла заплетать косы. Взглянул я случайно, проходя мимо, и только подумал: "Какое красивое украшение у женщи­ны — волосы". Только подумал — и забыл. А когда встал на молитву... Царица Небесная отворачивает лик Свой от меня... "Что это? — подумал я. — Что я сделал?" И понял, что не любо Ей, что я полюбовался только мимоходом кра­сотой волос. Нельзя и подумать о тленной, мирской красо­те тела монаху. И возопил я к Ней: "Не буду, никогда боль­ше смотреть не буду" — обещал я Божией Матери. Тогда Она опять оборотила ко мне Свой пречистый лик".

И [сам] отец Михаил не допускал для себя ничего на­рядного, привлекающего взор».

ОТ ПОСЛУШНИЧЕСТВА К ИЕРОМОНАШЕСТВУ: «БОЖИЙ ПРОМЫСЛ УПРАВЛЯЕТ ВСЕМ!»

...Монастырская жизнь шла своим чередом. С пере­мещением игумена Гавриила в другую обитель ва­лаамским игуменом стал отец Маврикий, весьма благосклонно относившийся к своему келейнику — послушнику Михаилу.

Монахиня Мария вспоминает: «Игумена Маври­кия и наместника Иоасафа [в будущем — неприми­римого борца с обновленцами-новостильниками] отец Михаил всегда вспоминал с благодарностью и любовью». Как свидетельствует его «Автобиогра­фия», он исполнял в свое время послушание келейни­ка у обоих этих наместников: у первого — два года, у второго — восемь лет.

«Большим его заступником был наместник Иоа­саф. Видя, что упорно препятствуют и не хотят ему давать мантию, наместник Иоасаф в конце концов

решительно заявил: "Если ему теперь не дадите мантию, то я уеду из монастыря”. Другие возражали и спорили с ним: он, мол, и теперь только духовного ищет, а когда получит мантию — и совсем перестанет работать, а нам в монастыре работники нужны. Но на­местник и игумен настояли, и через 13 лет послуш­ничества [будущий схимник] Михаил был пострижен с именем Тимон, в честь одного от 70-ти апостолов».

Впрочем, по данным «Автобиографии», постриг отца Тимона совершился не через тринадцать, а через двенадцать лет послушничества — в 1914 году.

Записки матери Марии донесли до нас и ряд вос­поминаний о. Тимона-Михаила о его жизни и внутрен­нем настрое в последние предреволюционные годы. Так, она пишет: «Ища тишины и уединения для не развлеченной молитвы... живя в скиту Преподобного Сергия, задумал построить себе в отдалении келейку. Скит был расположен на гранитных скалах, покрытых вековым хвойным лесом. Местами скалы совсем отвес­но спускались в воды проливов, образуя обрывы в не­сколько сажен вышиной. Зима была суровая, оттепель сменили морозы, скалы и камни были покрыты льдом.

Избушка-келейка, которую строил себе отец Тимон, была почти готова. Чтобы ее закончить, пошел он ис­кать по берегу недостающий материал.

"Не знаю, — рассказывал старец, — как оступился на самой скале, упал вниз на лед прямо головой. Поте­рял сознание. Когда очнулся, пришел в себя, — ничего не помню и не понимаю: смотрю, смотрю — не узнаю места, не понимаю, где я, зачем тут, почему на льду, спрашиваю себя, что же я должен делать, куда идти? Ничего не знаю и не понимаю... все забыл. Вот в какое состояние пришел. Встал и пошел тихонько — не знаю сам куда и не понимаю, кто я и сам-то. Поднял глаза на скалу, вижу — стоит избушка, думаю, какая красивая келейка, и тут-то и вспомнил, что это моя келейка”.

Пошел отец Тимон к своему старцу и все ему рас­сказал, что с ним случилось. Старец, выслушав, сказал: "Смотри, не указание ли это тебе? Тебе рано еще жить отшельником, вернись лучше в монастырь". Отец Ти­мон так и сделал.

Говоря о послушании как об основе монашеской жиз­ни, отец Тимон, однако, предостерегал и здесь. Во всем должно быть внимание и рассуждение... Случилось в его жизни однажды, что пошел он и против послушания.

Пробыв довольно долгое время на Валаамском по­дворье в Петербурге, свечником и певчим на Калаш­никовской набережной в часовне Святых Бориса и Гле­ба, отец Тимон очень этим тяготился. Когда его опять назначили в Петербург, он был в большом горе; шум и суета были ему несносны. Однако он не решился воз­ражать. "Пошел к вечерне с тяжелым сердцем, — вспо­минал старец. — Стою молюсь, вдруг вижу огромную пасть, такую огромную, как устье Невы, где Шлиссель­бург... Вот-вот эта пасть откроется и поглотит меня... Шея длинная у этого страшилища — как до Петер­бурга от Шлиссельбурга. И слышу, голос мне гово­рит: ослушайся, откажись, не поезжай!.. Ну, думаю, это вражеское искушение, это я сам ехать не хочу. Стою молюсь... "Пойди откажись!" — слышно ясно опять. Страшно стало, думаю — еще постою помолюсь, прой­дет. Нет, опять слышу: "Иди сейчас же!.." Задрожал я, пот выступил... стою, упорно молюсь — слышу стро­гий голос: "Если ты сейчас же не пойдешь отказать­ся, — тебя на руках вынесут!"

Дрожу я, плачу, слезы льются, иду из церкви, пошел к духовнику — не застал его, и это было по воле Божи­ей, потому что духовник ни за что не позволил бы идти против послушания. Пошел к игумену, все ему расска­зал. "Хорошо, — говорит, — я посоветуюсь и подумаю..."

Все было готово к отъезду, но наутро решение от­менили, и отец Тимон остался в обители.

"Вот, — прибавил батюшка, — нужно большое вни­мание к себе и рассуждение: и в послушании может

быть большое искушение, которое легко погубит мно­гие труды многих лет"».

«В те годы, — продолжает свой пересказ воспоми­наний старца монахиня Мария, — Валаам посеща­ло огромное количество богомольцев; братии было до 1500 человек.

Приезжала туда со сбором тайная монахиня Серафи­ма (Марфа). Она была известна своей высокой духовной жизнью. Жила всегда на Кавказе (город Адлер) у кре­стьянина. Не пропуская ни одного случая напитаться у духовно опытных, отец Тимон много беседовал с Сера­фимой... Она ему порассказала и о своей жизни.

Жила она в избушке, и вот однажды, читая Святое Евангелие, задумалась над тем, как Господь наш Спа­ситель молился и постился сорок дней, и сама решила поститься сорок дней. Заперлась она в бане и велела хозяину, если не выйдет через сорок дней, открыть двери. Простояла на молитве двадцать суток, сильно ослабла безо всякой пищи, упала как мертвая на пол, думала, умирает, потом чувствует, будто стал ее вете­рок какой овевать, легче и легче стало. Встала на ноги и продолжала свой молитвенный подвиг и следующие двадцать дней без пищи... "Великая была подвижни­ца”, — прибавил отец Михаил.

Многим поделилась с ним она из своего опыта, и о молитве Иисусовой много говорила. На его вопрос об иеромонашестве она сказала: "Ты иеромонашества не ищешь — хорошо делаешь, но нет наказания, кото­рое тебе подошло бы за отказ от него, когда оно при­дет”.

И это время пришло, тогда уже отец Тимон был в сане диакона, через три года после пострига (1917). Как перед получением мантии некоторые правящие отцы всячески препятствовали, так и теперь старались не допустить отца Тимона до сана иеромонаха. Несмо­тря на все эти возражения и споры, неожиданно приш­ли бумаги от епископа; упорствовать больше не могли, сделали, как обычно, экзамен и... "Господь все совер­шил”, — добавил старец. Один из вопросов на экзамене был такой: "Кто управляет миром?” Ответ отца Тимона: "Господь управляет, Божий Промысл управляет всем”. Другой вопрос: "Всегда ли это так и во всем ли?” На это

он так ответил: "Да, всегда и во всем". А какие были дру­гие вопросы, "не помню уж”, — заключил старец...» Итак, в 1921 году (в соответствии с данными его «Автобиографии») отец Тимон стал наконец иеромона­хом, священником Бога Живаго, прожив до того почти двадцать лет на Валааме, который в это время, в свя­зи с принесенными революцией бедами, переделами и изменениями государственных границ России, ока­зался временно на территории совсем иной страны — получившей из рук большевиков свою независимость Финляндии (это было, по сути, их платой финнам за за­держание последними эшелонов с воинскими частями, предполагавшими идти на Петроград для освобожде­ния его от большевиков).

Неожиданно наступившая независимость Финлян­дии лишила валаамских иноков Родины, но в то же время сохранила для них возможность продолжить — почти еще на два десятилетия! — монашеское слу­жение Господу в стенах древней обители. Их, всё еще спасавшихся в ней, оставалось теперь порядка пяти­сот — шестисот человек (вместе с трудниками, число которых постоянно менялось) — против почти полуто­ра тысяч до революции!

Впрочем, уже вскоре число их должно было сокра­титься почти вдвое — именно таким стал в дальней­шем первый результат грянувшей в обители в середи­не 1920-х годов «календарной смуты», с наступлением которой значительная часть иноков была вынуждена покинуть Валаам. Весьма незавидная участь ожидала и иеромонаха Тимона.

«МРАЧНАЯ ПОРА»: ОБНОВЛЕНЧЕСКАЯ «КАЛЕНДАРНАЯ СМУТА»

После обретения священства, как пишет монахиня Мария, «самым любимым и дорогим для отца Тимона было его местопребывание в Гефсиманском скиту, где он провел несколько лет уединенного подвига.

Скит лежал на дороге в скит Воскресения. С одной стороны дороги — сад, где под навесом была боль­шого размера икона "Моление о чаше", с другой сто­роны — деревянный храм, чудесный по своей вну­тренней отделке; он был весь резной — кипарисового дерева, от которого шел всегда особый тонкий аромат.

И храм, и кельи иноков стояли под огромной скалой- горой, на вершине которой — часовенка; гора эта на­зывалась Елеон. Любил отец Тимон этот отдаленный на четыре-пять километров от монастыря тихий и кра­сивый скит».

Здесь его лишь изредка, когда предоставлялась возможность, посещали свои же наиболее близкие ему монашествующие. Рассказывая позже об этих введения церковным начальством в Финляндии бо­гослужения по новому стилю], — он умолчал, а ду­ховная дочь, которой он это рассказал, не дерзнула спросить.

Одно ясно — и все чада старца Михаила хорошо [это] знали, — что он "по своей воле" ничего никогда не де­лал, а делал "по воле Божией”.

Последующее показало всю глубину великого дела, которое ему было задолго ясно, ведомо. В этом факте обнаружилась его прозорливость.

Наступила в обители мрачная пора... тягота, смута, споры, взаимная вражда, разделение на старый и но­вый стиль».

Причиной наступившего на Валааме в ту пору внут­реннего раскола явилось то, что монастырь в после­революционный период неожиданно оказался полно­стью подчинен финским церковным властям вполне раскольничьего и обновленческого толка, в свою оче­редь готовым полностью подчиняться предельно наци­оналистически настроенной мирской, светской власти. Во многом из чисто мирских же соображений и испы­тывая к тому же постоянное давление со стороны соб­ственного правительства, Церковь Финляндии начала вводить с 1921 года (что было подтверждено и реше­нием Сердобольского Собора 1923 года) — по указа­нию активно прозападных финских властей — новый календарный стиль, принятый в местной Лютеранской Церкви. Это привело к долгим внутрицерковным не­строениям и ко многим духовным трагедиям непосред­ственно в самом Валаамском монастыре.

Дополнительно переходу Церкви Финляндии к но­вой календарной системе содействовало и октябрьское

1923 года послание Святейшего Патриарха Тихона о введении (под мощным давлением чекистского ГПУ) нового календарного стиля (при сохранении старой Пасхалии) в Российской Церкви и в связанных с нею автономных Церквах. Однако уже через месяц, видя полное неприятие православным русским народом этого навязанного большевиками нового стиля, па­триарх отменил его. В Финляндии же данное оконча­тельное решение Российской Матери-Церкви учтено не было и до сведения приходов даже не доводилось.

Особое противостояние в связи с введением пра­вительством Финляндии нового стиля в Православ­ной Церкви началось на Валааме с сентября 1923 года и предельно обострилось в 1925-1926 годах, уже по­сле самочинного ухода Финляндской Церкви из юрис­дикции Московского Патриархата и переориентации ее на абсолютно антиканоничную из-за этого самочиния связь с новостильной Константинопольской Пат­риархией.

Вот что писал о наступившей тогда на Валааме «ка­лендарной смуте» в своих воспоминаниях известный архимандрит Афанасий (Нечаев), ставший в 1926 году здешним послушником:

«После образования независимой Финляндии пра­вительство нового государства дало Православной Церкви право гражданства наравне с Церковью Про­тестантской, назначило содержание духовенству, но выразило желание, чтобы православное население Финляндии построило свою жизнь на новых началах, а именно: вместо Финляндской епархии, подчиненной Московской Патриархии, образовало бы из себя особую Финляндскую Православную Церковь.

Возникновению самостоятельной Финляндской Церкви содействовала Константинопольская Патри­архия, которая в то время, между прочим, ввела у себя церковный календарь нового стиля, послуживший одной из важных причин смущения и раскола среди монашеской братии на Валааме».

Действительно, введение Константинополем кален­дарного нового стиля состоялось «между прочими» проявлениями псевдоцерковного модернизма, имев­шими место на, по существу, апостасийном, так назы­ваемом Всеправославном конгрессе, созванном обнов­ленцем, Патриархом Константинопольским Мелетием,

где «были поставлены вопросы о введении нового сти­ля, о второбрачии духовенства, о женатом епископате, о сокращении богослужения, об упразднении постов и упрощении одежды духовенства» — новшествах, «на­правленных на ниспровержение священных канонов, веками освященных благочестивых традиций и обыча­ев нашей Св. Церкви и, следовательно, к извращению духа Св. Православия».

Недаром в письме Святейшему Патриарху Тихону (написанном не позднее августа 1923 года) митрополит Антоний (Храповицкий), глава Русской Зарубеж­ной Церкви охарактеризовал Константинопольско­го Патриарха следующим образом: «...В Царьграде... Мелетий оказался вторым Несторием. Вероятно, Вы получили их декреты, совершенно разрушающие православные каноны. Греки впрочем уже изгнали Патриарха-масона, избив его до полусмерти... Декре­ты же их имеют [в виду] несомненный и решительный раскол в православных Церквах... Спасибо трем Вос­точным Патриархам, которые с негодованием отказа­лись от посылки депутатов на тот нечестивый совет, где было на более 6-7 епископов (вернее пяти)...».

Ничуть, заметим, не лучшим Первоиерархом Кон­стантинопольским явился и следующий за Мелетием Патриарх — Григорий VII, известный такими поистине «вселенски» позорными деяниями, как, например, признание пробольшевистского псевдоцерковного обновленчества (этого подрывного «проекта» ЧК-ГПУ в СССР) в качестве якобы подлинной «Православной Церкви» России — с предложением Святейшему Па­триарху Тихону удалиться от управления всероссий­скою паствой.

Вот кто были «духовными отцами» местных фин­ских обновленцев и вот какие мрачные фигуры стоя­ли у самых истоков во многом, по сути, также обнов­ленческой (по общему характеру своей жизни) Церкви Финляндии!

Но обратимся вновь к запискам архимандрита Афа­насия (Нечаева), который так вспоминал о введении нового стиля в Финляндской Церкви (с абсолютно антиканоничной новостильной же пасхалией!): «Мне пришлось видеть эти события в монастыре, испыты­вавшем тяжкое потрясение, не изжитое и до сих пор. А случилось следующее: неожиданно для всех приехал

на Валаам из Лондона греческий митрополит Германос [Стринопуло] — представитель Константинопольского Патриарха в Западной Европе. Часть монахов с духов­ником о. Михаилом [Поповым; до схимы — Маркианом; 1871-1934] и наместником о. Иоасафом во главе отка­зались с ним сослужить.

Валаамцам было очень тяжело отрываться от Русской Церкви, но главная причина, вызвавшая среди части мо­нахов отказ в признании новой церковной власти, коре­нилась в новом календарном стиле.

Валаамская братия твердо соблюдала вообще дух монашеского послушания, но боялась новшеств, ка­завшихся ей соблазнительными и нарушающими цер­ковные каноны. Валаамцы были все против нового стиля [как одного из проявлений духа века сего], но подчинялись и здесь воле начальства, за исключением празднования Св. Пасхи, каковое было закреплено Вселенским Собором по старому стилю. Церковное управление наложило взыскание за это на монастыр­ское начальство (запрещение участвовать в выборах), но фактически примирилось с тем, что Валаам празд­новал Пасху по старому стилю, в то время как вся остальная Финляндская Православная Церковь — по новому.

По каноническим правилам, за нарушение постанов­ления Вселенского Собора о праздновании Пасхи на­лагается запрещение в священнослужении, причем это запрещение распространяется и на того, кто сослужит с этим нарушителем канона о Пасхе. Приехавший на Ва­лаам митрополит Германос перед тем служил в Сердоболе вместе с архиепископом Германом, который неза­долго до этого совершил Пасху по новому стилю. И, по толкованию некоторых монахов, выходило, что архи­епископ Герман подверг себя запрещению в священно­служении за нарушение канона о Пасхе, а митрополит Германос — за сослужение с ним. Эти монахи отказа­лись сослужить с ними обоими, чтобы и себя не подвер­гнуть тому же прещению.

Грозный это был момент для Валаама. Решалась его духовная судьба. Ошибка в выборе грозила разруши­тельными последствиями. И мне пришлось наблюдать, как волновались и даже плакали монахи. Шли непре­рывные совещания по кельям даже по ночам... монахи начали изучать церковные каноны — целые тома книг с комментариями. Как потревоженный муравейник, кипел Валаам. Сновали с непривычной торопливостью монахи, спрашивали друг друга с трепетом: а как думает такой-то старец? И уже все сразу почувствовали, что не найти им всеобщего согласного решения, что на­рушены между ними мир и согласие навсегда, что на­ступил конец безмятежной иноческой жизни».

Темные силы, исподволь несущие миру грядущую вселенскую апостасию, пришли уже и сюда...

Свидетельница тех печальных событий монахиня Мария так пишет в своих воспоминаниях об этом тяж­ком времени — по сути, подлинно православного исповедничества в защиту канонов Церкви Христовой:

«В угоду интернациональному экуменическому движе­нию Финская Церковь, руководимая Константинополь­ским Патриархатом, заставила Валаам перейти на запад­ный календарь.

Отказавшихся принять новое летосчисление, введен­ное в Православной Церкви Финляндии [главное же, за­метим, принять празднование Пасхалии по новому сти­лю, что уж вовсе является невозможным для подлинно православного верующего, действительно уважающего каноны Церкви (они это прямо запрещают!) и тем самым полностью послушного им. — Авт.], судили, запугивали; кого сослали в дальние скиты, как духовника всей обите­ли старца Михаила [Старшего], — [сначала на Тихвинский остров, а затем] на Предтеченский скит [где он и провел последующие восемь лет]. Кого с позором выгнали совсем с Валаама — двадцать пять человек... Старец Михаил Стар­ший [Маркиан] был духовником монастыря до раскола, а отец Тимон был его ближайший ученик. Старец Михаил умер от разрыва сердца в ссылке на Предтеченском остро­ве. После него духовником стал отец Тимон — духовни­ком старостильников... Были даже некоторые посажены в тюрьму в Выборге — как "нарушители порядка"... Кто уе­хал, не выдержав этой обиды, в Сербию... Отца Тимона судили тоже как "ослушника”, "преступника" — он был во главе и убеждал других крепко держаться чистоты Право­славия. Уезжать он не хотел и решил все терпеть до конца в своем монастыре. "Хоть живьем закопайте, — отвечал он своим судьям (правящей [новостильной] партии монасты­ря), — не отступлю от своих слов, от того, что мне запове­дал старец еще до поступления в монастырь"».

Наступившая тогда скорбная картина полного развала былого единодушного во Христе валаамского братства лишний раз показывает, насколько важны для церков­ного единства принципы последовательного сохранения соборных святоотеческих канонов и как неверность им тут же оборачивается нарушением христианских люб­ви и мира. Подтверждением этому служит вся последо­вавшая за отказом от следования этим канонам жизнь Старого Валаама той поры, насыщенная внутренним противостоянием, обновленческой беспринципностью и полным расстройством для многих истинно духовного внутреннего устроения монашеского жития (что, одна­ко, старательно затушевывалось начальством — особен­но для взора посещавших обитель паломников). Все это становится особенно понятным, когда мы обращаемся к документам того времени — дневникам, письмам, вос­поминаниям участников событий (в частности, некото­рые из подобных письменных свидетельств помещены и в настоящей книге — в разделе «Приложения»: см. Приложение ///).

Впрочем, во всех этих документах основное внима­ние уделяется внешним событиям «календарной сму­ты»; идейная подоплека конкретных действий противо­положных сторон, как правило, почти не затрагивается. Однако для лучшего понимания сложившегося тогда положения необходимо ясно представлять, чем, собст­венно, руководствовались старостильники в своем прин­ципиальном противостоянии обновленцам — привер­женцам нового стиля.

Главное, что следует подчеркнуть: и отец Тимон, и все остальные валаамцы-старостильники опира­лись в своем неприятии новостильной Пасхалии не на какие-то собственные нарочитые излишне кон­сервативные пристрастия, а самым непосредственным образом — на Священное Предание Церкви, постановле­ния святых Соборов и учение святых отцов.

Вообще на вопросе об антиканоничности празднова­ния Пасхалии по новому стилю (то есть по «западному» григорианскому календарю) следует остановиться под­робнее, поскольку смута, наступившая в связи с этим на Валааме, имела судьбоносное значение для многих валаамцев, в том числе и для отца Тимона-Михаила.

Для уяснения принципиальной позиции защитни­ков старого стиля, по которому, слава Богу, без всяких расколов живет и поныне наша Русская Православная Церковь, необходимо четко понимать одну простую ис­тину: поскольку по этому стилю христианская Пасха (как переходящий — по лунному календарю — празд­ник) иногда может опережать иудейскую или прихо­диться на один день с нею, что абсолютно запрещено Святыми Соборами, то все совершающие Пасху Хри­стову по новому, григорианскому календарю являются фактически нарушителями канонического строя, впол­не сознательно отрицающими и не исполняющими 7-е апостольское правило определений Никейского Собора и 1-е правило Антиохийского Поместного Собора.

Так, 7-е апостольское правило провозглашает: «Аще кто епископ или пресвитер или диакон святый день Пасхи прежде весеннего равноденствия с иудеями праздновати будет, да будет извержен из священно­го чина [выделено нами. — Авт.]» (Книга правил). В 1-м правиле Антиохийского Собора (в дополнение к предыдущему постановлению) говорится о том же гораздо подробнее, и притом еще решительнее: «Все дерзающие нарушати определение святого и велико­го Собора, в Никее бывшего, в присутствии благочестивейшего и боголюбезнейшего царя Константина, о святом празднике спасительныя Пасхи, да будут отлучены от общения и отвержены от Церкви, аще продолжат любопрительно восставати противу доб­рого установления. И сие речено о мирянах. Аще же кто от предстоятелей Церкви, епископ, или пресвитер, или диакон, после сего определения дерзнет к развра­щению людей и к возмущению Церквей особитися и со иудеями совершати Пасху, такового святый Собор отныне уже осуждает быти чуждым Церкви [выделе­но нами. — Авт.], я ко соделавшегося не токмо виною греха для самого себя, но и виною расстройства и раз­вращения многих. И не токмо таковых Собор отреша­ет от священнослужения, но и всех дерзающих быти в общении с ними [выделено нами. — Авт.] по их из­вержении из священства. Изверженные же лишают­ся и внешния чести, каковые были они причастны по святому правилу и Божию священству».

Хорошо зная об этих соборных определениях, наи­более духовно просвещенные иноки Валаама, желая помочь своим собратьям сохранить верность канони­ческим принципам церковной жизни, делали порой выписки из соответствующих церковно-исторических источников и составляли различные своды соборных правил, затем распространяя их как в собственно мо­нашеской среде, так и между мирянами — для боль­шего их духовного укрепления и сопротивления об­новленчеству.

В качестве примера можно привести образец одного из таких кратких сводов, имевших хождение среди ста­ростильников как на Старом Валааме, так и в Псково- Печерской обители.

Предельно ясный по смыслу и достаточно четко выраженный текст этой своего рода «памятной за­писки» однозначно обличает любые формы тех со­вершенно мирских по своей внутренней сути, псев- дохристианских новаций в российской церковной жизни, что, проступая в ней уже с начала XX века, при­вели некоторых наименее крепких духом верующих к соблазну обновленчества и «живоцерковничества» 1920-1930-х годов. Вот этот текст:

Против нововведений (новшеств) в православной вере

Могут ли изменять или вводить что новое архиереи или кто дру­гой в православной вере, как видим в других Православных Церк­вах (как, например, в Болгарской [Церкви] патриарх издал послание принять новый стиль, по которому праздники стали праздноваться на тринадцать дней раньше и нарушаются через это святые посты)?

Правило Шестого Вселенского Собора: «Божиего благодатию — определяем: хранити неприкосновенну нововведением и измене­нием веру, преданную нам от самовидцев и служителей Слова, Бо­гоносных апостолов, еще же от святых и блаженных отцев, в Никее, Царе граде, Эфесе и прочих собравшихся».

«Кто ниспровергает догматы и правила святых пастырей и учи­телей, тот ниспровергает самую Церковь: без них она не может су­ществовать» (Творения преподобного] Макария. Т. 1. С. 34).

«От новшеств же возникают обыкновенно различные ереси и расколы, от каковых да сохранит Христос всех православных» ([Преподобный] старец Паисий (Величковский)).

«Храним же невовводно все, Писанием или без Писания уста­новленные для нас церковные предания» (Седьмой Вселенский Собор).

Из всего вышеизложенного можно видеть, что новое ничего нельзя ни вводить (ни изменять) — касается ли это нового стиля или постов или еще чего нового, противного св[ятой] православ­ной вере.

...Тем не менее, несмотря на все столь ясно выражен­ные соборные постановления, новостильники, испол­няя не правила святых отцов, а указы мирской власти (как говорили некоторые старостильники — «сюрту­ков») и, в первую очередь, президента Финляндии, год за годом продолжали тем самым лишать и себя, и по­слушных им иноков необходимой полноты благодати истинного монашества, а некоторые из них — даже и благодати священства (вспомним постановление Пер­вого Вселенского Собора о необходимости извержения из сана любых нарушителей «старостильной» пасха­лии, а также слова из 1-го правила Антиохийского Со­бора о том, что каждого «такового» он «осуждает быти чуждым Церкви»), Притом внешне эти игумены (насто­ятели и их наместники) могли выглядеть вполне «бла­гочестиво» — особенно в глазах бывавших на Валааме паломников и просто туристов (их немало приезжало сюда в 1930-е годы), чаще всего даже и не подозревав­ших о том, что любезно принимавшие их представите­ли монастырского начальства являются на самом деле прямыми нарушителями постановлений святых Собо­ров и подлежат за то попросту лишению сана!

Особенно же прискорбным было проявлявшееся при этом лукавство обновленческого церковного началь­ства, представители которого, хорошо зная о вопиющем несоответствии своей позиции православным соборным канонам, однако, из страха перед светской властью, вся­чески старались убедить подвластных им иноков в пол­ной якобы доброкачественности своего новостильничества. Тех же, кого теми или иными способами «убедить»

не удавалось, отправляли в дальние валаамские скиты или же вообще выбрасывали из обители в мир.

В этом смысле вполне типична для того времени по­зиция игумена-наместника Харитона, бывшего в свое время духовным чадом отца Тимона, но перешедшего, однако, из «практических» соображений на позиции новостильников.

Матушка Мария пишет о нем: «Он... не мог не видеть и не ценить его [отца Тимона] истинно монашескую жизнь и тем сильнее часто его [как начальник-новостильник] преследовал — его раздражала твердость отца Тимона и невозможность привлечь на свою сторону»; «Не раз игумен [Харитон] начинал уговаривать его и других старостильников выехать из обители, но каждый раз получал отрицательный ответ».

И, что особенно печально, для многих, подобных отцу игумену, весьма характерна была глубокая внут­ренняя, духовная раздвоенность. Ведь даже и сам отец Харитон мог, с одной стороны, составлять и издавать благочестивые книги, посвященные Иисусовой мо­литве, а с другой — одновременно защищать кон­стантинопольское, псевдовселенское новостильное обновленчество, пошедшее тогда на поводу у мира и потому, по сути, Церковь Христову исподволь разру­шавшее.

Такая двойственность была, по-видимому, вооб­ще характерна для отца Харитона, ибо, хорошо зная об абсолютной антиканоничности «новостильниче- ства» в отношении пасхалии, как бы иначе он мог его защищать?

Монахиня Мария пишет в одном из писем: «Отец игумен Харитон — большой дипломат. Ласково встре­чал, не касался острых тем "раскола" — тихо и мед­ленно говорил или из Св. Отцев, или расспрашивал о чисто практических и материальных условиях жизни в миру... Это был настоящий Макиавелли... Уходили от него в спокойном и мирном настроении. Но со своими монахами-старостильниками он бывал и грубым, и же­стоким. В этот период быстро распадалось Валаамское братство — разъезжались, уходили». Других — на­сильственно высылали.

И, по-видимому, недаром еще в 1929 году епископ Вениамин (Федченков) в одном из своих писем отцу Харитону (будучи наслышан о нестроениях на Ва­лааме) так отвечал на вопрос о возможном уедине­нии этого монастырского главы: «Ваш путь — еще не безмолвие. Лучше смиряться... в борьбе с искуше­ниями самости, рассеяния, властности, немилосердия и проч. Кажется, еще далеко до этого, ведь вам уединение представляется не большим подвигом (как должно быть по существу), а отдыхом в удобных условиях... Едва ли это есть подлинное безмолвие духовное...»

Вообще новое монастырское начальство, сменившее в ту предельно тяжкую для Валаама пору преследова­ния старостильников прежнее, стремившееся к верно­сти православным канонам, всячески старалось — ради сохранения ложно понимаемого им мира и яко бы бла­годенствия обители — любыми способами ублаготво­рять светскую власть в лице прежде всего финляндских президентов, о чем достаточно откровенно говорят со­хранившиеся архивные документы.

Так, в одном из монастырских описаний посещения Валаама президентом Столбергом прощание иноков с ним описывается подобным образом: «...И пароход пошел, и музыка гремит, солдаты кричат, мы поем, президент снял шляпу и всем кланяется»; в сво­ем же письме (от несколько более позднего време­ни) настоятель всячески заверяет власть в готовно­сти «что-либо сделать приятное для высокочтимого

и всеми насельниками Валаама обожаемого [выделено нами. —Авт.] президента».

Естественно, что подобного духа новая монастыр­ская «иерархия-марионетка» оказалась чрезвычайно удобной для финского правительства и Церковного Управления, поставивших перед собой задачу предель­ной модернизации всей Православной Церкви Финлян­дии.

И вот для такой монастырской власти ничего не зна­чило даже мнение о неправославности «западной Пас­халии» самого' Святейшего Патриарха Тихона, находив­шегося, увы, слишком далеко от нее.

А ведь в монастыре это мнение было хорошо изве­стно!

Например, в монастырском архиве (в составе дела № 35 за 1925 год — об отстранении от должностей пяти членов соборной братии и о привлечении их к церков­ному суду за сопротивление введению нового стиля) сохранилась записка, составленная иеромонахом Пахомием (Колоколовым), в которой он ясно засвиде­тельствовал мнение Патриарха о полной якобы невоз­можности введения именно новостильной Пасхалии на Валааме — как откровенно антицерковном и анти­православном деянии.

В этом документе, в частности, говорится: «Мы, три инока, иеромонахи Галактион и Потапий и архидиа­кон Иван Кривоносов отправились... к Святейшему Патриарху Тихону спросить его, благословит ли он нам ехать на Валаам [поскольку, как отмечается чуть выше в этой же записке, "...самое главное, что на Ва­лааме новый стиль". — Авт.]. Когда пришли и объяс­нили, что мы собираемся уехать на Валаам, он сказал: "Бог благословит"... Тогда еще вопрос от нас после­довал: "А если на Валааме Пасху будут праздновать по-новому?" Он ответил, что этого нельзя, это дело Вселенского Собора. Я, со своей стороны, сказал па­триарху: "У нас есть письмо с Валаама, что из началь­ников уже некоторые согласны Пасху праздновать по новому”. Святейший повыс<