Политическое состояние Европы в начале XIII столетия

То было время, когда судьбы государств нередко под­чинялись политике пап. Император германский не мог быть императором, не будучи коронован папою. Отношения к королям французскому и английскому слагались под вли­янием расчетов римской политики, а не из почтения к их силе. Ненасытное честолюбие Иннокентия III, возбужда­емое его сердечной верой в свое призвание, однако, не довольствовалось этим. Он обратил внимание на славянс­кие страны, а в случайном основании Латинской импе­рии видел хороший повод к соединению греческой Церк­ви с западной*1. И все это развивалось одновременно с полной трагизма историей альбигойцев.

В выполнении своих планов по отношению к власти­телям современной ему Европы Иннокентий встретил сильное сопротивление. Влияние в Германии, Англии, Франции, Леоне*2, Португалии, наконец, Лангедоке*3 папа упрочил после тяжелой борьбы с духом национальной са­мобытности.

Иннокентия сильно поддерживало общественное мне­ние, этот богословский тон эпохи. Папе приходилось в большинстве случаев защищать, по крайней мере в прин­ципе, начала современного ему христианства, он стоял, по понятиям многих современников, на страже самых дорогих для них интересов. Но люди передовых убежде­ний, а также зарождавшееся городское сословие иначе относились к папским устремлениям. В Лангедоке, как уви­дим, из-за влияния исторических условий и по причине наличия ересей сама религия была в презрении и тем бо­лее презиралось духовенство. Но то было по духу своему явление слишком раннее, хотя даже его Рим смог сокру­шить только силой оружия*4. В других же странах папство имело весьма ощутимую поддержку общества. Сами поли­тические обстоятельства способствовали осуществлению папских претензий на роль верховного судьи и решителя европейских дел.

В Германии было полное смятение: шла борьба за импе­раторский престол. Надежды партий определялись намере­ниями Иннокентия III, многое зависело оттого, кого именно поддержит папа из трех претендентов: Филиппа Гогенштауфена, брата покойного императора, Фридриха Гогенштау-фена, сына Генриха VI, или Оттона IV, герцога Брауншвейгского, второго сына Генриха Льва, вождя вельфов*5.

Филипп и Оттон IV были выбраны на престол гер­манскими князьями почти в одно время, каждый своей партией. Между соперниками началась война. На прямо­го наследника, сына императора, первое время не обра­щали внимания. Когда из Германии потребовали нако­нец решить вопрос о престолонаследии, Иннокентий был в глубоком раздумье. В конце концов он высказался в пользу Оттона.

Большинство князей желало Филиппа Гогеншгауфена. Почги вся средняя и южная Германия протестовала про­тив Оттона. В жесгком тоне прогесга слышится протесг вообще прогив римского гнета. В литературно-юридичес­кой форме он предварил протест альбигойцев. В письме, представленном папской курии, подвергалось осмеянию именно то, что так ненавидели еретики, за что они так жестоко пострадали.

«Может быть, свягая курия, — так значилось в этом документе, — в своей родительской нежносги считает нас за дополнение к Римской империи. Если так, то мы не можем не заявить о несправедливости всего этого... Если избрание будег беззаконным, на то есть высший судья, который разберег дело. Нет, лишь одни князья могут из­бирать себе государя. Божественный посредник между не­бом и людьми, Христос-Богочеловек разделил обе власти и каждой предназначил раздельное бытие. Тог, кго служит Богу, не должен заниматься мирскими делами; тот, кто посвящает себя делам мира сего, не должен вмеши­ваться в духовные».

За Филиппа ручались, что он окажет папе и Церкви все должное почтение настойчиво требуя коронации именно его. Иннокентию пришлось защищать свои замыслы, он повторил доводы Григория VII и могивировал их с убеж­дением в собственной правоте:

«Вы согласны, — писал он, — что папа коронует им­ператора? А если нам принадлежиг такое право, го вы должны знагь, что мы можем по всей справедливости иметь свой взгляд на избираемого. Это уже общее право, что последнее слово принадлежит тому, кто возводит, кго по-свящаег. Если бы князья, хогя и единодушно, избрали святотатца, отлученного, помешанного, еретика либо язычника — разве мы обязаны короновать такого?»

Князья между тем защищали права свои и Филиппа. Дело Гогеншгауфена казалось нераздельным с вопросом о существовании независимой Германии. Настойчивость Иннокентия, его угрозы только придавали силы противо­стоящей партии. Гогештауфена неожиданно стал поддер­живать сильный голос со стороны: в его пользу заговорил король французский, перед тем, как увидим ниже, только что подвергнутый церковному наказанию.

«Это несправедливо, — пишет Филипп-Август Фран­цузский, — относительно всех государей. Мы спокойно пе­ренесем многое, но никогда го, что позорит нашу честь и унижает достоинство короны. Если вы будете упорство­вать в ваших намерениях, то мы со своей стороны примем такие меры, которых потребуют наше положение и об­стоятельства дела».

Иннокентий в ответ прибегнул к той же ловкой рито­рике, наполненной прозрачными угрозами: он закончил послание пожеланием, «чтобы никогда король французс­кий не оставлял Римской Церкви, а Римская Церковь королевсгва франков».

Твердость боролась в Иннокентии с политической гиб­костью; он подумывал о переговорах. Гогеншгауфен пред­лагал свою дочь в замужество одному из Конти, Инно­кентий, со своей стороны, напоминал Оттону о необхо­димости усгупок. Но неожиданное событие резко изме­нило ситуацию: 23 июня 1208 года Филипп был убит в Бамберге своим личным врагом Оттоном Виттельсбахом, баварским пфальцграфом. Причиной мести было оскорб­ленное самолюбие. В убийсгве принимали участие еще не­сколько князей, имена которых неизвестны.

Оттон IV осгался без соперника. Некоторое время он был в тесной дружбе с Римом; женитьбой на дочери Фи­липпа Беатрисе он увеличил число своих приверженцев в Германии. Будущее улыбалось ему. Но его имперагорская власть погибла, когда он нападением на итальянские и даже папские земли вооружил против себя Иннокентия*1. Впрочем, в тот год, когда готовилась альбигойская дра­ма, огношения Оттона к Риму были самые покорные. В 1209 году Оттон был коронован папой на условиях окон­чательного изменения в пользу Рима вормского конкордата, некогда покончившего спор за инвеституру. Оттон отказался от императорского права регалий*2. Церковь до­стигла своих непосредственных целей. Вопрос с империей был, таким образом, покончен, он не занимал более Рима, и появилась возможность сосредогочигь все свои силы и внимание на опасных сектах.

Папство будто предчувствовало беду, когорая ему гро­зила, теперь оно особенно старалось запасгись силами. Властители христианского мира подчиняются в это время Риму как его вассалы — иные добровольно, иные вынужденные обстоятельствами.

Иннокентий III уничтожил всякий королевский авто­ритет в Англии. В бесхарактерном, дурно развитом Иоанне Безземельном Иннокентий имел противника весьма не­опасного. Политикой своего короля Англия была унижена до того, что сделалась данницей Рима. Иоанн упорно дер­жался симонии*1; из-за чего постоянно возникали разно­гласия с папским двором. Впервые серьезный конфликт возник в 1205 году из-за выбора архиепископа Кентербе-рийского. Священники избрали на это место приора Реги-нальда и просили утверждения папы. Королю стало извес­тно об этом, и по обыкновению он пришел в ярость. Иоанн отменил папское утверждение и велел выбрать другого архиепископа. Иннокентий не одобрил ни того, ни друго­го кандидата: в выборе духовников он увидел самовлас­тие, а в выборе короля — пристрастие. Папа велел произ­вести третьи выборы в Риме, и из пятнадцати английских духовных лиц он указал на бывшего своего товарища по Парижскому университету Стефана Лангтона как на способнейшего. Король отказался принять его и в порыве злобы послал двух отчаянных рыцарей в Кентерберийское аб­батство на грабеж. Иннокентий начал с увещаний, кото­рые поручил местным епископам. Королю Англии стали грозить отлучением. Иоанн отвечал им на это заявление желанием изгнать все духовенство из Англии, если только кто посмеет произнести проклятие и отлучение, всех ита­льянских священников и легатов грозил изувечить. Он про­гнал всех увещателей прочь под страхом истязаний и каз­ни. Ответ был ясен: знавшие характер Иоанна рассудили, что он способен привести в исполнение свое обещание.

Но авторитет Рима был пока слишком велик, чтобы можно было состязаться с папой. Как увидим, около того времени Иннокентий заставил смириться сильного Фи­липпа Французского.

Интердикт*2 в Англии был все-таки произнесен; вся страна впала в мрачное состояние.

Нельзя судить о впечатлении папского интердикта по нашим современным представлениям, необходимо мыс­ленно перенестись в средние века, чтобы понять всю его ужасающую силу. Для барона и для виллана сельская цер­ковь была одинаковой отрадой в жизни, во время беспра­вия лишь в ней было примирение. Теперь она была под запретом. Народу казалось, что в самом воздухе носится что-то тяжелое, жизнь везде замирала, удовольствия прекратились, о пирах не было слуха, прохожие при встрече боялись приветствовать друг друга. На всем лежала печать покаяния, все носили траурные одежды, не брили бороды. Церковные торжества не радовали более народа, двери храмов были заперты, кресты на них опрокинуты, колокола сняты, образа завешаны, мощи убраны. Гробовое молчание наводило всеобщее уныние: нельзя было ни родиться, ни венчаться, ни умереть, всему этому не было религиозного напутствия. На кладбище крестили умирающего младенца, изредка кого венчали около могил; мертвых или оставляли гнить в надежде отпевания, или хоро­нили при дороге. Ужас за будущее овладевал тогда серд­цами. Только крестоносцу было спасение — его напутство­вали благословением, но отправляли умирать в чужую землю, и люди завидовали, что он умрет в земле святой, а не на проклятой родине.

Естественно, это ужасное состояние должно было вы­зывать народный гнев: религиозные обряды, как казалось народу, были попраны королем, он ослушался высшее духовное лицо на земле и вовлек в гибельную пучину всю страну. Таков был неодолимый дух века. Для того чтобы сколь-либо сопротивляться силе истории и народного на­строения, необходимо иметь особые дарования, которых Иоанн был лишен. Он думал одолеть противника жесто­костью, но вся тираническая система оказалась бесполез­ной, пролив только лишние потоки крови.

Король Англии велел хватать, изгонять, вешать и ре­зать тех духовных лиц, которые подчинятся интердикту. Король не довольствовался конфискацией их имений, в порыве безумия он поощрял разбои и грабежи собствен­ных подданных, особенно если то вредило духовным ли­цам. Он не замедлил ополчиться и на светскую аристокра­тию, все сословие которой заподозрил в проримских сим­патиях. Он отнимал владения у кого только мог, брал в богатых семействах заложников, всячески притеснял под­данных. Тем самым, одновременно настроив против себя все сословия Англии, Иоанн прекрасно подготовил буду­щую «Великую хартию» (см. гл. 4), а с ней свободу и пар­ламентаризм*1.

Народ волновался от тяжести церковного отлучения, а Иннокентий между тем шел дальше. Его энергия и непрек­лонность в достижении целей ярко отражаются в английс­ких делах. В самый год начала альбигойской войны он произ­нес анафему на короля Иоанна и на всякого, кто поддержит его. В 1212 году Иннокентий отрешил Иоанна от пре­стола. Это было последнее и самое решительное средство, оно со всей силой показывало теократические претензии пап. Иннокентий освободил английских вассалов от прися­ги, данной ими Иоанну, и дарил английское королевство всякому, кто возьмется наказать тирана. Честолюбивый фран­цузский король Филипп-Август взялся за эту роль.

Лишенный всяких государственных способностей, Иоанн Безземельный сумел вооружить против себя всех и с удив­лением узнал, что его королевством распоряжается как соб­ственностью человек, который некогда казался ему таким бессильным. И тогда его гнев сменился полнейшим рабо­лепством перед папой. Он изъявил желание не только сми­риться перед силой духовного оружия, но и отдаться во власть папы как государя. Он отказался от Англии в пользу Рима. Он по доброй и свободной воле, как гласит акт, передавал «Англию и Ирландию на всех правах Богу, апостолам Петру и Павлу, Церкви Римской и своему владыке папе Иннокен­тию III и его католическим преемникам» (7).

Отдав государство Иннокентию, Иоанн получил обрат­но свое бывшее королевство уже как «человек» папы, с обя­зательством ежегодной дани в количестве 1000 марок. В Дув­ре повторились Каносса и Кентербери*1. 15 мая 1213 года в дуврском соборе Иоанн торжественно сложил корону и ски­петр перед алтарем. Папу заменял его суровый легат Пандольфо. Король опустился перед ним на колени, и легат про­чел над ним молитву. Король на коленях же громко произ­нес ленную присягу. Тогда легат передал ему из своих рук корону и скипетр обратно, но уже милостью папы.

И не одну английскую корону держал в своих руках Иннокентий III. И раньше и после он принимал и пере­давал из рук в руки королевские короны.

На Пиренейском полуострове шла борьба с маврами. В это время там образовалось несколько самостоятельных государств, все они были слишком слабы порознь, пока не объединились в более обширные королевства.

Португалия была отдельным государством уже с 1139 года. В начале XII века королем ее был Санчо Земледелец (Lavrador), демократ в душе, человек труда, без рыцар­ских увлечений и весьма способный правитель. Его ре­формы в народном хозяйстве не могли обойтись без стол­кновения с духовенством. Он остановил платеж в Рим обещанной еще давно дани и стал облагать монастыри поборами. Для политических видов Иннокентия Португалия не представляла особой важности, и потому папа ограничился в этом случае лишь замечаниями. Он не видел ущерба для католицизма в проведении системы Санчо, так как и сам часто ограничивал привилегии духовенства в денежном отношении, требуя прежде всего исполнения духовных обязанностей.

Для папы гораздо важнее было направление политики других пиренейских государей. Леон, Кастилия, Наварра, Каталония, Арагон*1, независимые графства и города, му­сульманские княжества вели отдельное существование на полуострове. История христианских государств Испании пред­ставляла много общего с Югом Франции. Сходство начина­лось с самих языков. На историю альбигойцев особенно ока­зывал влияние Арагон. Тогда зарождались арагонская кон­ституция и «comunidades»*2; под звуки песен «веселой на­уки» (gaya ciencia) испанцы вдохновлялись то любовью, то боевой жизнью с беспрерывными походами на неверных. Альфонс VIII Кастильский (1185—1214 гг.) особенно про­славил себя ревностной борьбой с мусульманами.

Уже несколько десятилетий христианские королевства Иберийского полуострова воевали с армиями альмохадов — марокканских правителей, призванных на помощь испан­скими мусульманами. Обычно государи Леона, Наварры и Кастилии выступали плечом к плечу, Однако заносчивость Альфонса VIII Кастильского привела к тому, что в реша­ющем столкновении на полях Аларкоса (1195 год) в его армии не оказалось вспомогательных войск из Леона и Наварры. В результате войска альмахадского правителя Юсуфа аль-Мансура имели огромный численный перевес, но Альфонс VIII принял бой, в котором кастильцы были разбиты наголову*3. Так вредило делу реконкисты соперни­чество перинейских государей. Немного оправившись от поражения, пылая жаждой мести, Альфонс VIII кинулся на Леон и Наварру. Жестоко теснимая им, Наварра вы­нуждена была искать защиты у арабов.

На Европу это произвело ужасное впечатление. Папа Целестин III тотчас же отлучил от церкви наваррское королевство.

Между тем Альфонс VIII помирился с леонским королем Альфонсом IX (1188—1230 гг.) и, чтобы сделать мир более прочным, отдал свою дочь Беренгарию в за­мужество своему недавнему противнику. Между этими двумя королевскими домами были старые родственные связи, что нарушало каноническое правило брака.

Целестин III не признал этот брак, и Иннокентий III также не решился санкционировать его, для него инте­ресы публичной нравственности были выше политиче­ских интересов. Дело Беренгарии совпадало с подобным же делом Ингеборги, жены французского короля, из-за которой интердикт постиг Францию. При первых же уг­розах духовными наказаниями леонский король уступил и Беренгария вернулась к отцу.

Иннокентий признал, впрочем, ее сына— это был бу­дущий король Фердинанд III, соединивший Леон с Касти­лией и прославившийся своей удачей в войнах с мусульма­нами, где он действовал в союзе с Иаковом Завоевателем, королем Арагонским. Предок Иакова, Раймонд Беренга­рии IV, граф Барселонский, еще в первой половине XII века брачным союзом присоединил Арагон к поэтической Ката­лонии: он обручился с Петронильей, тогда еще малолетней племянницей знаменитого Альфонса Батальядора, отец ко­торой, Рамиро II, отказался от престола и ушел в монас­тырь (1137 г.). Внук Раймонда Беренгария Педро II (1196— 1213 гг.) был поклонником Иннокентия III. Увлекся ли он планами папы о мировой теократии, руководствовался ли чувством благодарности за благотворное влияние Иннокен­тия на его раздор с матерью, подчинялся ли он влиянию других побуждений, но только у него появилось желание стать одним из орудий папского всевластия. Он первый хо­тел показать пример добровольного подчинения Риму. В 1204 году он приехал в столицу первосвященника, где тор­жественно дал следующую клятву:

«Я, Петр, король Арагона, обещаю и торжественно клянусь всегда быть верным и послушным моему госпо­дину папе Иннокентию III и его преемникам, клянусь употреблять все усилия, дабы сохранить мое королевство в послушании святой Церкви, обещаю защищать католи­ческую веру, преследовать злоухищрения ереси, покро­вительствовать свободным правам Церкви и во всех зем­лях мне подвластных содействовать миру и правосудию» (8). Присягнув над Евангелием, король отправился в со­бор святого Петра, сопутствуемый папой. Там он снял с себя корону и скипетр, отдал все это Иннокентию и по­лучил от него назад вместе с мечами. Король положил на алтарь грамоту, в которой была засвидетельствована его покорность. Этот документ очень важен для характеристи­ки того времени.

«Веруя, — так начинался он, — что римский первосвя­щенник есть истинный преемник апостола Петра и наместник того, волею которого царствуют все государи, я поставил свое королевство под кров верховного апостола и обязался для спасения души моей, а также моих пред­ков платить тебе, верховный господин Иннокентий, и твоим преемникам ежегодную дань, за которую даю обе­щание вместе и именем моих преемников. В ответ на это папа примет под свой кров меня, мои земли и будущих королей Арагона» (9).

У короля Педро была в высшей степени увлекающая­ся натура. Этого папского вассала мы встретим после в рядах альбигойцев; теперь же он своим унижением усили­вал и без того грозное обаяние Иннокентия III.

К началу альбигойских войн не один Запад был охва­чен политикой и сетями папства. Тогда же именем Инно­кентия латиняне овладевали Византийской империей. Же­стокости, совершенные при штурме Константинополя по­бедителями, произошли вопреки самым строгим наказам папы. Иннокентий даже не предполагал такого неожидан­ного исхода предприятия, начатого им с совсем иною целью. Узнав о диких злодеяниях французов и венециан­цев, он наказал виновных отлучительною буллой. Для него во всем этом деле важна была пропаганда не политичес­ких идей Запада, а чисто католических. Он до последней минуты мнил себя надеждой, что новая империя*1 станет великой посредницею примирения Церквей. Но тут его желания не осуществились, все усилия оказались напрас­ными. Римское влияние успело при нем приобрести неко­торые выгоды лишь в отношениях с отдельными славянс­кими государствами, и то вследствие случайных полити­ческих обстоятельств. Впрочем и такое влияние было не­продолжительно, хотя восточная Церковь не встречала про­тивника более опасного, чем Иннокентий III.

Прежде всего были благоприятны тому духу беспре­рывной пропаганды, который одушевлял папа, события в Сербии. Один из великих жупанов династии Немани-чей, Вукан, из личной вражды к Стефану изменил своей вере и народу, он заключил тайный договор с Андреем Венгерским и пригласил к себе папских легатов*2. Он сде­лался ленником римским, Иннокентий его везде титулу­ет: illuster rex Dalmatiae et Diocleae*3.(10) Далмация оконча­тельно закрепилась за католичеством и сделалась полуитальянской страной. От политики Иннокентия III, нача­той еще Григорием VII, во многом зависела историческая судьба этой страны, хотя введением ее в систему католи­ческих государств папство само помогало своим непри­миримым врагам— альбигойцам. Как увидим, секта рас­пространилась на Западе через деятельное посредство Дал­мации и вообще славянского элемента, игравшего в ней огромную роль. Однако Далмация не годилась для влия­ния на славянские православные государства. Напрасно дарил Иннокентий королевский титул Стефану Сербско­му*1 и пытался обратить его народ в католичество. Здесь он встретился с решительным сопротивлением со стороны православной религии.

Но счастье по возможности сопутствовало Иннокен­тию. В Болгарии политические расчеты заставили царя Ива­на Асеня временно примкнуть к Риму. В 1203 году папа по­слал благословение духовенству болгарскому, а царю — титул короля. В ноябре 1204 года совершилась коронация и заключено соглашение между Римом и Болгарией. Царь, принимая спорные догматические пункты, подчиняясь Ин­нокентию, не давал, однако, больших прав Риму в своих внутренних делах. Религиозное ренегатство имело в Болга­рии немного примеров, и то лишь в высшем сословии.

Все попытки действовать на русских князей оказались безуспешными (11). Падение Византии стало одним из пред­логов для таких шагов. Извещая русское духовенство о взя­тии Царьграда, Иннокентий отправил на Русь кардинала для проповеди и убеждения князей. В булле, написанной вообще очень сдержанно, указав на падение Византии, папа советовал русским не сопротивляться и не отпадать от единой паствы Христовой (12). Результаты деятельности Иннокентия по отношению к России ограничились успе­хами его проповедников-крестоносцев в Прибалтике, так­же охваченной его замыслами. Епископ Ливонский Аль­берт принудил к подданству Двинского князя Всеволода, сделавшегося его наместником в Герсике.

Просвещение язычников прусских и ливонских, не­разлучно связанное с именем и эпохою Иннокентия III, еще раньше альбигойцев показало, как опасно употреб­лять для достижения духовных целей оружие. Истребитель­ной системой католицизм столь же опозорил себя в крес­товых походах на Юге, как и в вековой крестовой войне на Севере*2. Но и тут и там не должно приписывать Инно­кентию террор, против которого он всегда возражал. Рожденный нравами духовенства, сложившимися раньше, террор принес огромный вред католицизму. Приобретения самого Иннокентия истекали из его политического искусства и авторитета его имени. Так, Армения, например, подчинилась ему без всякого насилия. Ее князь Лев получил за это титул короля*1, а католикос армянский — священные одежды от папы.

Таким образом осуществлялись замыслы Гильдебранда. Теократия далеко раскинула свои границы. Единая воля руководила многообразными странами единой веры. Не­большой человек, с гордым взором, древний римлянин лицом и характером, управлял этим величавым государ­ством. Он мог гордиться тем, что среди миллионов своих подданных мог назвать имена государей. Англия, Арагон, Болгария, Армения только увеличили этот длинный спи­сок римских ленников, который папы хранят в библиоте­ке Ватикана. В нем ряды королей, а также князья, графы, епископы, бароны, города.

Поразительная деятельность требовалась для создания и исполнения такой системы. И ею вполне обладал Инно­кентий. Три раза в неделю собирался совет кардиналов под его председательством. Он сам вникал в каждое дело до мелочей, невзирая на то, было ли оно политическое или частное. Нельзя не удивляться массе оставленных им писем, декретов, булл, даже если не все они составля­лись собственно им самим. А между тем он имел еще вре­мя и желание лично с судейского кресла разбирать дела римских граждан и своих непосредственных подданных. Доступ к нему был открыт для всех; словесный судья мел­ких тяжб, он обсуждал в то же время во всех подробнос­тях огромные государственные дела.

«На совещаниях кардинальской коллегии, — писал про Иннокентия Раумер, — он изучал и разбирал всякое по­казание с такою честностью и проницательностью, обна­руживал такое беспристрастие и благородство, что и те­перь дошедшие до нас его письма, как по форме, так и по содержанию, могут служить образцом юридических разборов и решений» (13).

Иннокентий гармонично совмещал в себе величавость стремлений и хладнокровие исполнения.

Еще более мы убедимся в блестящем состоянии внеш-ней папской политики и еще скорее поймем упоение Иннокентия победами и властью, его веру в неизменность торже­ства, когда обратимся к другим европейским государям.

Филипп II Август, одно прозвание которого обозна­чает могущество и счастье (14), не избежал нравственного подчинения Риму и претерпел унижения от Иннокен­тия III. Дело с Ингеборгой*1 по своему смыслу должно за­нять одну из лучших страниц в далеко не всегда светлой истории папства.

«Кудесничеством ли волшебников, наветами ли дья­вола, — говорят хроникеры, — только король с некоторо­го времени без ужаса не мог видеть своей жены, которую так любил невестой» (15).

Эта непонятная ненависть завладела сердцем Филип­па на другой же день брака; в самый момент коронования зародилось в нем чувство отвращения к молодой жене. Когда на предложение развода со стороны короля Ингеборга ответила отказом, Филипп заключил ее в строгий монастырь, где ей, по его распоряжению, отказывали даже во всем необходимом. Ее брат, датский король Кнут IV, пожаловался в Рим. На представления Целестина III Фи­липп ответил женитьбой на красивой Агнессе де Меран, дочери одного из тирольских князей. Целестин отменил постановление о королевском разводе; ни на что большее он не решался. Не таков был Иннокентий III. Тут уступки и снисхождения быть не могло. Иннокентий твердо и строго потребовал, чтобы король возвратился к своему долгу и удалил от себя наложницу.

В декабре 1198 года в Париж прибыл кардинал Петр Капуанский. Он был готов к самым решительным мерам, ему были предоставлены все необходимые полномочия. Он вступил в переговоры с королем. Легат папы просил, убеж­дал, наконец грозил, Филипп не соглашался ни на что.

«Если позволить королю французскому, — говорил Ин­нокентий, — развестись с женой, то и прочие государи, наконец сами граждане последуют такому примеру. Таин­ство, освящаемое Церковью, сделается простым наложничеством. Зло надо остановить в самом начале».

В решительных выражениях он писал Филиппу:

«Внушаемые Богом, мы непреклонны духом и неиз­менны в намерениях. Ни мольбы, ни могущество, ни лю­бовь, ни ненависть не заставят нас уклониться с прямого пути; идя по царственной стезе, мы не свернем ни напра­во, ни налево, без страстей, без лицеприятия. Как бы ты высоко ни ставил свой сан и могущество, все же ты не можешь противостоять перед лицом не говорю нашим, а Божьим, которого мы, хотя и недостойные, считаемся на земле представителями. Наше дело есть дело правды и ис­тины» (16).

Это было написано в первые месяцы его папского сана. Ровно год прошел в переговорах. Когда все убеждения были напрасны, легату было разрешено приступить к действи­тельному исполнению угрозы. В январе 1200 года француз­ское духовенство собралось на собор в Вьенну. Колокола звонили погребально; иконы покрывали трауром; мощи убрали под спуд; у епископов и священников были в ру­ках факелы. Легат в черных ризах объявил, что именем Иисуса Христа вся Франция предана отлучению от Церк­ви за грехи своего короля.

Это было первое приведение в исполнение высшего церковного наказания для Франции. Подобный интердикт, примененный к месту, заменял для папы блистательное генеральное сражение. В Риме убедились, что это сред­ство, как ни мало было в нем христианского, полностью достигало своей цели.

Интердикт во Франции должен был иметь силу до тех пор, пока король не прервет беззаконных связей с Агнессой.

«Как только решительное слово было произнесено, — рассказывает очевидец, — стон печали, рыдания стари­ков и женщин, даже плач детей — раздирающие звуки раздались под сводами портиков вьеннского кафедрала. Ка­залось, настал день последнего суда».

Общий ужас овладел всеми. Вспомним, что тогда все жило религией с ее обрядами, и теперь целому народу было в них отказано. На французов это произвело тем бо­лее ужасное впечатление, что Франция впервые подвер­галась такому отлучению.

Как ни препятствовал Филипп исполнению интердик­та, как ни грозил конфискацией и смертью тем духовным лицам, которые будут вводить его, все это не принесло успеха, и наконец он должен был уступить папе и духу своего времени. В сентябре 1202 года восьмимесячный ин­тердикт был снят и вся страна вздохнула свободно — заз­вонили колокола, открылись храмы. Исполняя волю Ин­нокентия, король с горечью произнес:

«Как счастлив Саладин, что у него нет папы».

Агнесса была удалена, но Ингеборга, конечно, не могла заменить ее в сердце короля. Он по-прежнему нена­видел ее и вторично посадил ее в заключение, когда Аг­несса умерла во время родов. Пораженный смертью люби­мой женщины, Филипп последовательно вымещал свои несчастья на жене.

Иннокентий опять вступился за ее права. Его перепис­ка с ней дышит теплотой чисто родительского чувства. Только спустя десять лет политические обстоятельства и необходимость папской поддержки заставили Филиппа примириться с женой. Но ей не суждено было испытать счастья, призрак Агнессы всегда стоял между ней и коро­лем. Если Филипп Август и решился забыть на время о своей возлюбленной, то лишь под влиянием честолюби­вых замыслов овладеть английским королевством.

Это событие происходило в разгар альбигойской вой­ны, а об отношении Филиппа к ходу последней мы будем говорить в своем месте. Теперь же необходимо указать на то состояние, в котором находилась Франция перед нача­лом альбигойских походов, сыгравших такую важную роль в ее истории.

Тогда наступала пора могущества королевской влас­ти, шло дело собирания франко-галльской земли. Филипп Август обладал всеми качествами, необходимыми для свер­шения такого назначения. По своему личному характеру, он способен был и на явное насилие, и на беззастенчи­вый произвол. Он прекрасно усвоил ту политику, кото­рую лишь смутно понимали два его предшественника*1. Он первым из средневековых государей преследовал чисто го­сударственные цели новой истории. Еще более ярко осве­щается его лик, когда сравнивают с ним другого знаме­нитого современника, Ричарда Львиное Сердце. Тип сво­ей эпохи, царственный искатель приключений, Ричард был именно королем феодализма. Вся его слава в рыцарс­кой чести и в личных подвигах— он действует с пылом средневекового юноши, который грезит войнами, турни­рами. Филипп перед ним — муж, в широком смысле этого слова, в нем отвага сменяется системой, храбрость — по­литическим искусством, увлечение— расчетом. Со своим ясным планом, твердой волей, гибкостью характера, с замечательной настойчивостью и терпеливостью, Филипп II — человек иной эпохи.

У него были именно те качества, которые обещают торжество в борьбе, хотя и не быстрое, не ослепитель­ное. И действительно, в аквитанской войне Филипп уто­мил Ричарда, хотя и не победил окончательно. Тем ско­рее он мог остаться победителем в борьбе с его братом и преемником Иоанном*2. У Иоанна не было ни чувства сословной чести, ни тем более геройской отваги Ричарда. Без всякой системы и последовательности в действиях, он страдал от Филиппа II так же, как от Иннокентия III.

Филипп Август сделал бы, вероятно, и больше, если бы в знаменитом папе не встретил блюстителя политического равновесия. Филипп получил государство с границами, оставленными Людовиком Толстым. Еще тогда, в первой половине XII века, складывалось убеждение в преимуществах королевской власти перед феодальной. «Известно, что у королей долгие руки», — писал аббат Сугерий*1.

Вместо исключительной свободы рыцарей и отчасти горожан там, где последние успели добыть ее, королевская власть приносила надежды на некоторое обеспечение низшего сословия в ту эпоху безначалия, когда, по пословице, каждая колокольня имела особый звон. Феодализму не доставало единства и верховной власти. Совсем отдаться королям общество того времени не могло, признание новой власти невозможно было без борьбы, которая продолжалась столетия и долго не давала решительных результатов.

Филипп сделал заметные успехи по объединению Франции. Свои собственные домены король увеличил по­купкой во время крестового похода*2, а также умением пользоваться обстоятельствами: города за деньги просили его утверждать договоры со своими владельцами или по­купали у него привилегии и вольности. Таким образом, Филипп II, получив от отца тридцать пять превотств, уже в 1217 году имел шестьдесят семь; они давали ему сорок три тысячи ливров годового дохода. Эти средства, обая­ние побед, ряд законодательных и распорядительных мер возбуждали национальный дух. Мы видели сейчас, как ко­роль пытался сопротивляться Риму, создавая в своих ду­мах идеал вполне независимого государства. Тем не менее Иннокентий настоял на своих требованиях.

Для достижения поставленных государственных целей Филипп пользовался и другими путями. Он становится пер­вым законодателем Франции. При первых Капетингах*3 не видно законодательных актов, никто не пытался ввести порядок в колебавшийся организм, создав что-либо прочное среди местного произвола. Среди ордонансов французских королей Филиппу II принадлежат пятьдесят два указа, боль­шая их часть относится к вопросам государственного управ­ления. Его завещание перед отправлением в крестовый по­ход приносит честь его государственному уму.

Характерны изменения, введенные им в систему го­сударственного и церковного управления. Правителям про­винций и бальи поручалось избрать для каждого превотства четырех человек из «граждан хорошей известности». Без участия двух таких депутатов бальи не мог разбирать дела; в Париже должно быть шесть выборных. Раз в месяц бальи приглашал к себе тяжущихся. Если освобождалось епископское или настоятельское место, то церковные ка­ноники и монахи сами избирали, в присутствии регент­ши и архиепископа, «такого пастыря, который нравится Богу и хорошо служит государству»; по посвящении ему вручались регалии.

Королевские доходы собирались в три срока ежегод­но к главным церковным праздникам. Сбор же налогов во время отсутствия короля был воспрещен, кроме слу­чаев чрезвычайной важности. Запрещено было также на­казывать тех обвиненных, которые изъявят желание апел­лировать к суду самого короля. Филипп вел дело госу­дарственного управления как искусный и рассудитель­ный хозяин. Его меры вызвали благодарность народа, который под рукою короля чувствовал себя менее сдав­ленным, нежели в тисках феодализма. Его подвиги дали материал для целой эпопеи — «Филиппиде» Вильгельма Бретонского. В ней можно видеть, как стало крепнуть национальное чувство французов с самого начала XIII столетия и какую важную роль играл при этом сам ко­роль. Он искусно пользовался значением и симпатиями городов: те, которые отдавались под его покровитель­ство, если не по искреннему убеждению, то из необхо­димости, утверждались в своих правах.

Короли вообще не могли сочувствовать пестрой об­щинной жизни. Средневековая коммуна, взращенная боль­ше трудом и горем, стоившая часто так дорого своим граж­данам, не могла не сознавать себе цены и, естественно, носила тот дух строптивости, беспокойства, который не мог нравиться королям с их ровной системой. Целью каж­дого средневекового города было выработать у <