Книга вторая Первая инквизиция

Глава первая. ЛАНГЕДОК В 1216-1229 гг.

Глава вторая. НЕТЕРПИМОСТЬ И ИНКВИЗИЦИЯ

Глава третья. ПОСЛЕДСТВИЯ ЕРЕСИ И ЗАВОЕВАНИЯ

Обзор источников и пособий

Указатель важнейших персонажей

Примечания автора

Приложение

Предисловие научного редактора

Затем в укрепленный город зашел наш граф, и как добрый католик, желающий, чтобы каждый получил спасение и приоб­щился к знанию истины, он пошел туда, где были собраны еретики, принявшись угова­ривать их обратиться в католическую веру. Но поскольку не последовало никако­го ответа, он приказал вывести их за ук­репления; там было сто сорок еретиков в сане «совершенных», если не больше. Был разведен большой костер, и всех их туда побросали. Нашим не было необходимости даже их туда бросать, ибо, закоренелые в своей ереси, они сами в него бросались.

Петр Сернейский

За что еретики бросались в огонь? За убеждение в том, что тело и плоть Христову вкушать во время причастия греш­но? За веру в то, что душа Евы — это ангел Вторых Небес, а душа Адама — ангел Третьего Неба? За догмат о создании мира Сатаниилом? За преданность подлинной церкви, ко­торая должна быть церковью нестяжателей, не имеющей собственности, привязывавшей бы ее к этому миру?

Легче всего было бы назвать прыжок еретика в огонь, уже охвативший его товарищей, фанатизмом. Фанатизм может быть вызван ненавистью, бездумной преданнос­тью идее или человеку, страхом. Но ни того, ни другого, ни третьего, судя по всему, не было у людей, сжигаемых крестоносцами Симона де Монфора на братских кострах — «так, что потом останки мужчин и женщин перемешива­лись между собой». Во всяком случае, мы должны отли­чать изворотливость и даже приспособленчество рядовых альбигойцев от непреклонного принятия мученичества их духовными наставниками, «совершенными», каждый год пополнявшими списки жертв Симона де Монфора, а за­тем инквизиции в течение большей части XIII столетия...

Вскоре после того, как миновал 1000-й год от Рожде­ства Христова, год ожидаемого многими конца света, по Европе прокатилась волна увлечений странными верова­ниями. Их общий источник лежал на Востоке, в отрогах Закавказья, где за несколько веков до этого существовало настоящее княжество еретиков-павликиан, сохранивших здесь, в укрытии от множества исторических бурь, пред­ставления тех поколений людей, что были свидетелями возникновения христианства, представления, которые те­перь совсем не казались христианскими. Павликиане ве­рили в то, что мир создан при участии злого бога, что Христос лишь принял облик человека, нисходя в юдоль страданий; они требовали от церкви принципиальной от­деленности от государства, они не принимали православ­ную обрядность и авторитет как восточных, так и запад­ных пап-патриархов. Понятия прошлого и будущего были для них абстракцией, ибо все, ради чего жил человек, происходило сейчас и здесь. Они не искали полутонов, пастельных оттенков; их мир был расцвечен всего лишь двумя красками — даже не красками, а крайними полярностями бытия, — белой и черной.

Когда византийские императоры одолели-таки стран­ных еретиков, часть пленных павликиан поселили во Фра­кии, где те смешались со славянскими племенами, а за­тем оказались в сфере влияния Болгарского царства.

Именно там, в Болгарии, и сложилось учение богоми-лов — первый вал бури, впоследствии обрушившейся на хри­стианскую Европу. Патарены Италии, альбигойцы юга Фран­ции почитали богомилов как старших и мудрых братьев, хра­нящих нить некой, уже неизвестной нам Традиции.

Однако самой знаменитой ветвью этой Традиции стали-таки альбигойцы — и из-за связи своей истории с возник­новением инквизиции, доминиканского и францисканско­го орденов, и из-за героической, чисто рыцарско-средневековой борьбы, на которую оказались подвигнуты местные виконты, бароны, графы и даже три короля — французс­кий, арагонский и английский. Альбигойские войны не яв­ляются историей сугубо религиозных противоречий, они вплетены в общую историю европейской культуры того вре­мени, они прямо связаны с процессом складывания фран­цузской нации и французского государства.

Имена Раймондов, графов тулузских, Иоанна Беззе­мельного, Педро Арагонского, Симона де Монфора, Лю­довика Святого придают судьбе альбигойцев флер рыцарс­кого героизма. Действительно, в Лангедоке, на прекрасной земле юга Франции, в первые четыре десятилетия XIII столетия произошло немало событий, достойных пера авторов рыцарского романа. Чего стоит одна смерть Педро Арагонского, которого в решающий момент сражения с французами подвела слабость, вызванная ночными утеха­ми с дамами!

Однако глубинный нерв событий лежал не в рыцар­ской героике, воспетой провансальскими трубадурами, не в кропотливой работе французских королей по собиранию земель, а римских пап — по обузданию своеволия еписко­пов и архиепископов, не в отстаивании городскими рес­публиками своей самостоятельности и древних, с римских времен еще хранящихся, привилегий. Основным нервом и причиной происходящего было неожиданное и массовое появление людей, не боящихся противоречить папе, стре­мящихся навстречу огню аутодафе как к награде.

Юг Франции тех лет производит на историка очень странное впечатление. Альбигойство, с его тягой к воз­держанию, с требованием беспорочности, существует в среде городов-республик и феодальных дворов, чьи пев­цы воспевают куртуазию и прелести жизни. Его духовен­ство идет на смерть, а его адепты, не чувствуя противо­речия своих действий действиям учителей, многократно отрекаются от верований для того, чтобы выжить при по­лумонашеских порядках, которые пытался завести здесь Симон де Монфор. Альбигойцы, достигшие чина «совер­шенных», не берут в руки оружия даже для того, чтобы защитить свою жизнь. Зато на их защиту встают такие люди, как графы тулузские, графы де Фуа, Педро Арагонский, отличающиеся воинственностью нрава и далеко не мона­шеским поведением.

Пожалуй, объяснить все эти противоречия может одно. Лангедок тех десятилетий одним из первых ощутил пре­лесть свободы — не только поведения, но и мысли. Лишь здесь, где города закрывали ворота перед своими сюзере­нами, если те в чем-то не угождали им, где поэт упоми­нал имя возлюбленной прежде имени Мадонны, где ба­роны вели войны не ради добычи, а ради славы, где от­носительно спокойно жили евреи и даже арабские куп­цы, где устраивались рыцарские турниры, не уступающие тем, что проводил Ричард Львиное Сердце, где один из членов семьи мог быть пилигримом-крестоносцем, отпра­вившимся в Святую землю, а другой — еретиком, смеяв­шимся над претензиями папы на всеобщую власть, и могло существовать альбигойство.

Ему и Традиции, что возрождалась в его лице, нужна была свобода. Свобода не только от внешних авторитетов, но и от истории, ибо для того состояния духа, в котором он стремится вырваться за пределы привычного существо­вания, нет истории, есть лишь одно обжигающее «сей­час», в котором только и можно совершить этот скачок.

Почему альбигойцы проиграли борьбу? По многим при­чинам, но в том числе и потому, что они жили этим «сей­час», не ставя цели утвердить себя на веки вечные как социальный институт, как земную власть.

Не стоит задаваться вопросом, насколько верно было учение альбигойцев, тем более что мы знаем о нем на самом деле не так уж и много. Да, из отчетов инквизито­ров и сочинений католических историков до нас дошло изложение отдельных альбигойских мифов, истолкований Библии, догматов. Но очевидно, что не следует сводить одушевлявшую альбигойцев идею к учениям об избран­ности подлинных людей — ангелов небесного воинства — и о душепереселении, хотя бы потому, что и то и другое далеко не так эзотерично и оригинально, как это пред­ставляется на первый взгляд.

Пожалуй, есть одно слово, которое подсказывает при­чину внутренней силы альбигойцев, шедших на костер. Это— «чистота», то состояние, в котором человек ощу­щает свою нравственную свободу от любых привычных мнений, бытовых надобностей и угроз меча и огня. Сво­боду даже от времени. Та самая «чистота», которой не хва­тало более точным и правым догматически католическим инквизиторам и крестоносцам.

Альбигойцы имели чистоту своей высшей целью — и находили ее либо на костре, либо в горных пещерах, где принимали верующих, решавшихся посещать их вопреки угрозам властей. Они были не от мира сего — не пустые мечтатели и фантазеры, а люди, самой своей жизнью до­казывающие, что человеческое бытие намного превосхо­дит повседневный, привычный для большинства, мир.

Ибо, если забыть об этом, история человеческого духа превратится в последовательность странных, раздражаю­ще-тревожных заблуждений, непонятных, а следователь­но, и неинтересных людям нынешнего, крайне просве­щенного века.

* * *

Книга Николая Алексеевича Осокина (1843—1895) — единственное имеющееся на русском языке исследование, посвященное истории альбигойской ереси, альбигойским войнам и первым десятилетиям существования инквизи­ции. Автор, доктор исторических наук, профессор Казан­ского университета, писал этот труд в течение шести лет. Для того чтобы получить материалы во всей необходимой полноте, он по ходатайству министра народного просве­щения графа Дмитрия Андреевича Толстого ездил в Париж, где ему разрешили пользоваться архивами Нацио­нальной библиотеки.

Каждый из предлагаемых вниманию читателей томов представляет собой особое, самостоятельное исследова­ние. Более того, первый являлся магистерской диссер­тацией, второй — докторской. Диссертации поставили Н.А-. Осокина в совершенно особое положение в отечествен­ной исторической науке — уже хотя бы потому, что авто­ру удалось рассмотреть и изложить историю альбигойцев без всякого влияния современной ему идеологии, а ведь мы должны помнить о том, насколько сильно было влия­ние в России XIX столетия церковного сознания и цер­ковных оценок. После выхода второго тома Н.А. Осокин становится известен также и на Западе, где его труд отме­чается в ряде научных обозрений как превосходный.

После выхода второго тома «Альбигойцев» Н.А.Осокин продолжает много писать — теперь уже по проблемам европейской истории: от Древнего Рима до эпохи Напо­леона. Он создает не одни лишь исторические труды. Ему принадлежат статьи по еврейскому вопросу («Роковое не­доразумение», Казань, 1891 г.), доклады о делах Казанс­кого уездного совета по училищам, отзывы о музыкаль­ных вечерах. Характерной чертой всего, что выходило из-под его пера, было умение не только глубоко, по суще­ству, раскрыть материал, но и преподнести его жизнен­но, увлекательно. Сочинения Н.А.Осокина ценны не только как исторические исследования, но и как познаватель­ные книги, написанные человеком с широким кругозо­ром.

Вот как сам Н.А.Осокин определяет цель исследова­ния истории альбигойцев в предисловиях к первой и вто­рой книгам:

«Подавление первой Реформации, сопровождавшееся унич­тожением целой национальности, долго не перестанет быть притягательным и интересным предметом для исследовате­лей. Но таково свойство этого вопроса, что при литератур­ных занятиях им западные ученые не могли не проявить в данном вопросе свои личные чувства и страсти. Альбигойская вера возбуждает в католичестве ряд неприятных воспоми­наний. Судьба альбигойцев неразрывно связана с историей папства и католицизма; погибая, они будто увлекали за со­бой ту теократическую систему, которую так страстно ненавидели. Это послужило причиной того, что после истреб­ления богословских и исторических памятников сектантов на веру и историю альбигойцев лежа таинственность, мало способствовавшая основательному изучению вопроса. В то же время протестантские исследователи не могли не ви­деть в реформаторах XII и XIII столетий своих единовер­цев. Припоминая горькую участь, постигшую лангедокских мучеников веры, они окружили их религию ореолом, в каком желали ее видеть, не проникая глубоко в имевшиеся источни­ки и не делая должного различия между разными направле­ниями религиозного свободомыслия. Только в последнее время появились отдельные исследования, которые смогли пролить более ясный свет на альбигойские секты, уяснив их догмати­ческое учение, хотя западная наука не имеет связной и общей истории альбигойцев, которая бы проследила судьбы средне­вековых сектантов, катаров и вальденсов, от их возникнове­ния до исчезновения, вместе с политическими и религиозными последствиями крестовой войны в пределах Лангедока.

Русская наука в вопросе альбигойском, как и во многих других, стоит на особенно благоприятной, независимой почве. Мы не причастны к тем религиозным и национальным инте­ресам, которые, невольно прорываясь в исследователе, могут затмить чистоту исторического взгляда. Отдаленные века­ми от тех событий, чуждые им по нации, мы можем отнес­тись к ним спокойно и примиренно. Мы не католики и про­тестанты, чтобы в дело науки вносить жар той или другой религиозной страсти. Для нас каждое историческое явление важно лишь в том отношении, сколько пользы оно оказывает прогрессу человечества и успехам цивилизации.

Автор должен предупредить, что богословский элемент, положенный в основание альбигойских вероучений, интересо­вал его не со стороны своей близости к истинному правове­рию, а со стороны своего влияния на цивилизацию в целом, но, исходя и из такой оценки, он одинаково должен был прийти к выводам, для ереси неблагоприятным. Поэтому автор пола­гал, что было бы несообразно ни с его сведениями, ни с целью его чисто исторического труда при изложении альбигойских вероучений вступать в какую-либо полемику с ними или в какой-либо богословский анализ».

(Из предисловия к первой книге.)

«Являясь продолжением истории альбигойцев в ее втором, более долгом, но менее наполненном событиями периоде, на­стоящая книга имеет вместе с тем и отдельное, самостоя­тельное содержание. Она повествует о том времени, когда альбигойская ересь перестала быть целостной, энергичной оппозицией, когда она стала предлогом для осуществления политических задач французского правительства и когда для искоренения ее последних представителей прибегли к приме­нению орудий религиозной нетерпимости. Таким образом, ис­следование об альбигойцах должно было обратиться в рассказ о приобретении Лангедока и Прованса французами и в историю начальной, т. е. южнофранцузской инквизиции.

Начало инквизиции — вопрос весьма неразработанный и темный в церковной истории, хотя ее учреждения были опи­саны не раз с достаточной подробностью. Автор полагает, что элементы этих учреждений коренились издавна, подго­тавливая почву для стройной системы. Дух, вдохновлявший инквизицию, не мог быть внесен одним человеком, он разви­вался под влиянием исторических судеб Западной Церкви. Инквизицию можно понимать в самом широком смысле как нетерпимость вообще и в более узком, непосредственном — как судебно-полицейское учреждение, наблюдавшее за чисто­той католического учения и каравшее любое уклонение от нее. В истории инквизиции как карательного органа важ­нейшую роль сыграл Доминиканский орден. Потому, говоря об инквизиции вообще, мы не могли игнорировать историческое развитие религиозной нетерпимости на Западе, но вместе с тем, разбирая и опровергая все прежние теории касательно открытия первых церковных судилищ, мы искали более точ­ную дату для начала доминиканской инквизиции. Опираясь на неизданные протоколы провансальских трибуналов, кото­рых доселе не имели в виду, автор должен был остановиться на новой, более поздней дате.

Исходя из той мысли, что вопросы церковной истории не могут быть изучены и поняты без знакомства с политичес­кими и общественными реалиями, мы по возможности связы­вали их с последними. Автор не хотел, чтобы его книга при­няла характер мартиролога альбигойцев, да и независимо от этого он должен был часто обращаться к папской истории и к политическим событиям на Западе в XIП столетии (а более всего к внутренней истории Лангедока, поскольку она входила в круг задач этого сочинения), потому что инквизи­ционные институты создавались под влиянием и того и дру­гого.

Но один рукописный материал, послуживший источником для многих страниц предлагаемой книги, не мог бы сам по себе обусловить необходимость изучения провансальской и вообще первой инквизиции в глазах русской публики. Автор смеет думать, что, соединив в своем изложении историю пер­вой инквизиции с историей нетерпимости Римской Церкви вообще, он несколько оградил себя от такого упрека. Он хо­тел показать, как терпимость содействовала росту и могу­ществу Западной Церкви и как обращение к нетерпимости повлияло на ее внутреннее и внешнее падение. С тех пор как инквизиция, явление совершенно чуждое духу христианства, стала необходимым элементом папской системы, последняя подорвала всякое уважение к себе в общественном мнении Запада и стала близиться к гибели. Инквизиция была ганг­реной католицизма, его злым гением. В этом отношении ис­тория нетерпимости всегда будет интересным предметом для изучения. Те охранительные, полицейские меры, которые порождает преследование протеста, всегда представляют собой орудие весьма обоюдоострое. Гонение на чужую мысль есть проявление боязни за прочность собственной, сознание внутренней несостоятельности. Нетерпимость вызвала кру­шение даже такой могучей силы во всемирной истории, ка­кою была Римская Церковь. Альбигойство, явление болезненное, пало бы само собой от внутреннего разложения и от проти­воречий, которыми оно страдало. Трибуналы же, преследуя ересь, вызвали против себя общественное негодование, обра­тившееся позже на само католичество, и тем косвенно под­готовили более решительную оппозицию, т. е. великую Ре­формацию».

(Из предисловия ко второй книге.)

При подготовке текста книги к изданию мы постара­лись снабдить его необходимыми комментариями уже по той хотя бы причине, что современное состояние истори­ческих дисциплин позволяет по-иному взглянуть на мно­гие из поднятых НА. Осокиным проблем. Поскольку из­дания прошлого века представляют собой воспроизведе­ние рукописей магистерской и докторской диссертаций, мы несколько «облегчили» их, убрав ту часть примечаний самого автора, где Н.А. Осокин полемизирует с автора­ми, чьи точки зрения безусловно устарели.

Текст печатается по изданию: Н.А. Осокин. История альбигойцев и их времени. Казань, 1869—1872 гг.

КНИГА ПЕРВАЯ

ИСТОРИЯ АЛЬБИГОЙЦЕВ