Пюхтицкий монастырь. Сомнения

Обитель просто поразила – такой она была прекрасной и огромной. В памяти что-то разноцветное, гармоничное, открывшееся с дороги. Паломников селили за стенами монастыря – в большом доме. Чтобы они недаром ели хлеб, их сразу брали в оборот: мне, например, дали лопату, велев перекопать грядки. Стол был необыкновенно сытный, одно плохо – монастырская пища обильно сдабривалась какими-то травками, слишком непривычными на вкус.

В больших комнатах располагались приезжие по двенадцать человек, в основном из Ленинграда, хотя были гости из самых разных мест Союза. Среди тех, кто, подобно мне, пытался добраться до отца Василия, запомнились трое – Волшебник, Русобородый и Странник.

Волшебник получил от меня это имя вот почему. Внешне он был похож на кудесников из детских фильмов. Главными его занятиями были плетение корзин, костоправство, но увлекался он и всяческой эзотерикой. Мы на этот счет ожесточенно спорили, но Волшебник стоял на своем и говорил, что скоро весь мир узнает имя лидера их группы по имени то ли Перун Громовиков, то ли Громовик Перунов, точно не помню.

Человеком он был добрейшим, как и Русобородый, у которого был свой конек. Он отмерял какие-то сроки от правления Петра Великого, с помощью алгебраических ухищрений поясняя суть русской истории, спрашивал всех, случайно ли Иоанн Кронштадтский был сороковым священником в своем роду, и тут же убеждал, что нет, не случайно, и все развивал эту мысль, так что в головах у слушателей возникала ужасная путаница.

Такими были почти все мы в те годы, выползая из потемок на свет Божий с ворохом необычных идей в головах. А вот Странник по простоте своей ничем таким не увлекался. Он был бездомен, безденежен, перебирался из одного монастыря в другой. Был на все руки мастер, но нигде не задерживался. Дело в том, что тогда монастырей было немного и принимали туда с большим разбором.

Утром и вечером мы вместе ходили на богослужения, так как спешить было некуда. Ничто нас не отвлекало, и стоялось нам очень хорошо. Запомнились часы на стене и древнее кресло настоятельницы. Обитель была построена по благословению Иоанна Кронштадтского. Было странно и обидно, что она оказалась за пределами России.

* * *

На следующий день в монастырь приехал человек с немного неприятным, безвольным лицом и обильной седеющей шевелюрой. Он привез множество сумок с провизией для монастыря и тем завоевал всеобщее уважение. Но, узнав, что многие из нас собираются к отцу Василию, стал жестоко поносить старца. Говорил, что батюшка превращает приезжих в рабов, заставляя их непрерывно работать, вдобавок служит совершенно не канонично и прочее, прочее. Однажды, по его словам, в Васкнарву прислали на практику два десятка семинаристов, но они, обнаружив нарушения, немедленно уехали. Сам обличитель пробыл при старце, кажется, год или два, а потом поставил перед собой задачу вывести отца Василия на чистую воду.

Его рассказ произвел на нас сильное впечатление. Все были в растерянности, особенно Странник, который надеялся поселиться у отца Василия надолго. Обсудив создавшееся положение, мы решили к батюшке не ехать.

* * *

В монастыре паломникам позволено жить три дня. На третий день я познакомился еще с одним из них – крепким парнем в роговых очках. Он тоже приехал из Ленинграда и был, по меркам того времени, из старых верующих – пришел в Церковь в начале 80-х годов. Мы вместе копали землю. Узнав о моей беде – разочаровании в отце Василии, парень рассмеялся. Хорошо так рассмеялся и объяснил, что все услышанное мною накануне – полная ерунда, батюшка чудный, добрейшей души человек.

Рассказал, как сам впервые побывал у отца Василия. После начала отчитки вдруг почувствовал такой ужас, что выбежал из храма, а дело было зимой, и понесся раздетый по пустому шоссе. Он был, в общем-то, обречен – ночью там движения никакого. Но Бог милостив, в тот раз случился грузовик. После этого парень снова и снова ездил к батюшке, пока совершенно не исцелился.

Содержание нашего с ним разговора я поспешил довести до товарищей по комнате. Странник, Русобородый и Волшебник очень обрадовались. Решено было, что утром мы продолжим наш путь.

«ИДИ ОТСЮДА!»

Васкнарва лежит на берегу Чудского озера и насквозь продуваема ветрами. Здесь, в Свято-Ильинском храме, отец Василий многие годы исцелял людей. Его труды нельзя сводить к простой отчитке от демонов. Иногда одержимые либо просто несчастные люди жили у него или ездили к нему годами, чтобы прийти в себя.

За высоким бетонным забором располагались какие-то строения со множеством комнат и клетушек, где одновременно могло разместиться множество народу. Ели то, что привозили с собой и складывали в общий котел. Открывались банки с консервами, бросалась в кипящую воду картошка в мундире, выкладывались огурцы. Было не так сытно, как в Пюхтицкой обители, но я, честно говоря, впервые за несколько дней поел с аппетитом. Почему я уделяю этому внимание? Чтобы сказать, как у батюшки все было просто, понятно, хорошо. Рядом за столом сидели самые разные люди, запомнился лысоватый, молчаливый полковник, который заправлял у батюшки строительством.

В стенах монастыря весь день кипела работа – кто-то что-то таскал, клал кирпичи, строгал. Нас с Волшебником сразу определили подметать дорогу вокруг обители. В этом был какой-то урок. Хуже всего был ветер – мы быстро заледенели. Стена казалась бесконечной. Тут-то вспомнился тот человек в Пюхтице, который сбежал отсюда.

* * *

Вечером состоялась обычная служба, без отчитки. Запомнился огромный образ Бога Отца над алтарем. Это изображение не вполне канонично, но осталось с прежних, дореволюционных, времен. Новым было изображение святого Киприана, побеждающего весьма впечатляюще бесов, с какими-то шпорами на пятках, как у петухов. После службы мы с мужиками собрались вокруг печки, которая топилась кирпичиками торфа. Зашел посидеть с нами веселый, чернобородый, смахивающий на разбойника отец Петр. После его ухода кто-то рассказал, что этот батюшка сам страдает одержимостью. Иногда демоны в нем берут верх, и тогда он бьет отца Василия, но тот все терпит из сострадания.

Так закончился первый день в обители. Наутро была литургия, а перед ней – исповедь. Это была не совсем обычная исповедь. Так как людей было очень много, то требовалось сказать лишь: «Во всем грешен». Но не все соблюдали это правило. Я вдруг услышал возмущенный батюшкин крик: «Ах, телевизор смотришь? Иди отсюда, иди!» Женщина растерянно отошла. Я почему-то первым делом назвал свой, быть может, не самый значительный грех и тоже был изгнан. Постоял, мягко говоря, в растерянности в отдалении, но меня вразумили и велели подойти к батюшке снова. Он с улыбкой принял меня, как бы молча поясняя: «Неужели ты думаешь, что мне ваши грехи неизвестны. Но первый из них – не телевизор, не курение, не кусок колбасы, съеденный в пост, а своеволие ваше».

Тогда я впервые в жизни увидел бесноватую. Это было ужасно, потому что... ей было лет восемь. Она повторяла, не глядя на папу, но мне показалось, что именно к нему она обращается: «Ненавижу». За этим следовало какое-то грязное слово, и это повторялось и повторялось без конца. Папа сносил все это с полной покорностью, на лице его не было ни боли, ни равнодушия, а только безграничное терпение.

Началась литургия. Здесь нужно сказать, что храм состоял из двух пределов, и батюшка во время службы периодически перемещался из одного в другой, расхаживая в алтаре. Мы, множество людей, перемещались вслед за ним. В большом зале отец Василий собственно служил, а в малом разговаривал с нами на самые разнообразные темы – и политические, и духовные, говорил о Богородице, России. Не могу вспомнить его слов. Это могло изумить иного, но так же, наверное, собирались у себя в катакомбах первые христиане. Пели гимны, говорили о Христе. Если бы на месте отца Василия был кто другой, то паства могла разбежаться в первые полчаса. Но от батюшки веяло таким легким добрым духом и большой верой, что все, не сказанное на исповеди, уходило из сердца, освобождая место для Святых Христовых Таин.

Помню, как кричала перед Чашей бесноватая девочка, но забыл, удалось ли ее причастить.

Отчитка

Отчитка начиналась в храме поздно вечером и длилась до 2-3 часов ночи. Иногда она проходит очень бурно, иногда тихо, как это было при мне. Едва ли мы вполне осознавали степень своей одержимости. Запомнилась еще одна девочка – с морковного цвета волосами, лет двенадцати от роду, которая все дни, что она пробыла у отца Василия, находилась в состоянии какого-то ступора и ужаса.

Она привыкла к совсем иной жизни, где дети по воскресеньям смотрят передачу «Будильник», а не стоят на литургии. Помню себя лет в шестнадцать, как я шел из кинотеатра мимо храма и мысленно спорил с воображаемым священником: «Вы посмотрите, как мы хорошо, красиво живем на пороге счастливого будущего, и даже не столько в материальном смысле, а в духовном. Вы заперлись там у себя со своими страшными темными образами, а мы мечтаем о счастье для каждого, о любви, радости, и мы добьемся этого». Добились...

Все это я заново переживал, когда смотрел на эту рыжую, длинную, инфантильную, несчастную отроковицу в детской меховой шапке, которую мать-неофитка решила взять с собой в нелегкий путь. Как это было непримиримо с Церковью. Как далеко, бесконечно далеко мы ушли от нее, особенно в последние советские годы – праздничные, праздные, обещавшие так много и не давшие ничего. Миллионы крестьян, умерших от голода в тридцатые, поднялись из могил и пришли к нам именно в тот момент, когда мы достигли вершины сытости. Когда я узнал о них – все оборвалось, и закончился сон золотой. Девочка напомнила мне о нем. И вот я стою, убогий, рядом с убогой ее матерью, и все мы здесь больные, слепые люди, которые приползли в этот храм в надежде на чудо, потому что больше некуда.

* * *

Отчитка закончилась. Среди мужиков началась полемика, что делать с большими, не до конца сгоревшими свечами. Кто-то высказал мнение, что на огарках собрались бесы. Мимо проходил, насупившись, отец Петр – видно, опять его закрутило. Мы обратились за советом, услышав в ответ, под пугачевский хохот: «За них же деньги уплочены». Проблема разрешилась.

Сердце опустилось до нижней точки падения. Но вот мы вышли из храма, оказавшись посреди кладбища, сердце снова взмыло вверх, и я стоял счастливый, сознавая, что смерти нет. Рядом с отцом Василием ее нет.

...Напоследок в конце отчитки он сказал: кто хочет бросить курить, пить и так далее – три дня не должен ничего есть. Перед сном мы с мужиками опять собрались около большой железной печки, размышляя, как можно три дня ничего не брать в рот. А пить можно? Как же без воды? Неизвестно откуда, появилось полбуханки черного хлеба. Она лежала между нами минуту, две, три... Ничего вкуснее мы в своей жизни, наверное, не ели, каждому досталось по куску. Такими мы были.

Пуговка

Наутро снова отправились на службу. Она была короткой, когда закончилась и люди начали расходиться, батюшка вдруг обнаружил непорядок в одежде: «А пуговка, пуговка где?» Он потерял ее. Я бросился искать, мне так хотелось ее найти, но меня опередил кто-то из детей. Отец Василий просиял. Очень был доволен. Как же я полюбил его тогда! И понял, что такое настоящий старец. Тот, в ком не умер ребенок.

Он очень трудно жил. Не раз хотел оставить отчитку, ему часто было невыносимо тяжело. Но не мог бросить, жалко было людей. Бесы отыгрались на его сыне – он был тяжело болен. Самому батюшке тоже все время нездоровилось, но не это было ему в тягость, а вот о сыне очень страдал. Скольких он спас? Сотни? Тысячи? Я не знаю, но таких людей, которые работали с утра до ночи рядом с ним, я больше никогда не видел – усталых, спокойных, мудрых лиц.

* * *

Можно было остаться. Я не знаю, что испугало. Наверное, страх перед тяжелым трудом. Он овладевал в этом месте даже теми, кто всю жизнь работал не покладая рук. Рядом со мной в автобусе, идущем обратно в Пюхтицу, сидела крестьянка-хохлушка. В любой толпе я теперь могу узнать этот женский тип. Красота подлинной украинской веры отлична от нашей сегодняшней, особенно городской. В ней больше древнерусского чего-то, кротости, быть может, не знаю, как это назвать, и чуть ярче какая-то готовность к мученичеству. Их – православных украинок – убивали за веру сначала поляки, потом униаты, большевики, снова униаты – это продолжается так долго, что уже, наверное, не вытравить и не убедить, что однажды это может закончиться.

Хохлушка ехала с дочкой, мы разговаривали о чем-то. Когда вышли из автобуса, она вдруг посмотрела на меня, и видно было, что мучается каким-то вопросом. Потом, словно сбросив тяжелую ношу с плеч, сказала мне: «А я ведь работы испугалась, поэтому уехала. Но ведь это неправильно, да? Нужно вернуться!» И она вернулась, а я понял, наконец, какую науку пытался преподать нам Господь через отца Василия. У каждого старца, каждой блаженной свой почерк, своя специализация. Главный урок отца Василия – нужно трудиться. Ему даром не нужна была огромная стена вокруг обители, а также многое другое. Нам это было нужно...

* * *

Собираясь в Васкнарву, я пообещал духовнику написать о поездке. Сам в прошлом газетчик, батюшка не раз предупреждал, что эта профессия полна искушений. Но мысль, что я могу стать православным журналистом, его порадовала. Однако прошел год, второй, статья не появлялась. Духовник говорил строго: «Что за безволие?!»

Потом как-то так, год за годом, Господь приучал меня работать. Беспечные времена закончились, нужно было кормить семью, и иногда приходилось тяжеловато. Об уроке отца Василия я не забывал и вот исполнил, наконец, желание духовника, написав этот материал. Хотя получилось не так хорошо, как хотелось бы.

Поэтому предлагаю вниманию читателей еще одно воспоминание о Васкнарве, автора которого, Нину Павлову, считаю лучшей православной писательницей в России. Подобно Сергею Нилусу, она живет где-то рядом с Оптиной, а получила известность благодаря книге «Пасха Красная», о монахах Василии, Трофиме, Ферапонте, принявших мученическую смерть в ночь Светлого Христова Воскресения в начале 90-х годов. Но рассказы ее, в том числе и этот, об общине отца Василия Борина, практически неизвестны православному читателю.

ВСТРЕЧИ В ВАСКНАРВЕ

Стакан киселя

Еще в Москве я наслушалась таких историй о прозорливости протоиерея Василия из Васкнарвы, что, приехав в Пюхтицы и обнаружив, что Васкнарва находится рядом, загорелась желанием съездить туда.

– Батюшка, – говорю архимандриту Гермогену, – благословите съездить в Васкнарву.

– Но вы же только что приехали в Пюхтицы, и вам полезней пожить в монастыре, – возразил он.

– Батюшка, но ведь так хочется! Очень прошу вас благословить.

И отец архимандрит нехотя благословил меня в дорогу.

Позже, когда приходилось сталкиваться с людьми, творящими непотребства исключительно «по благословению», я воспринимала их уже как своих родименьких, вспоминая, что в былые времена тоже любила испрашивать на все благословения, строго следуя принципу: да будет воля моя. «Никого она пока не послушает, – говорил обо мне в ту пору мой духовный отец. – Ничего, набьет шишек и научится послушанию». И поездка в Васкнарву началась с шишек.

– Ты зачем сюда приехала? – спросил неприветливо отец Василий.

– С вами поговорить.

– А о чем с тобой, маловерной, разговаривать? Вот если б в тебе истинная вера была!

Я обиделась: неужто я из безбожников? Душа пламенела тогда такой любовью ко Христу, что я, не в силах дождаться рассвета, приходила еще ночью к затворенным дверям храма и плакала здесь от счастья: Бог есть! Он нас любит! И как чувствуется в ночи дыхание моря, еще сокрытого от глаз, так я чувствовала Божию любовь, обнимающую собою весь мир.

Обида усугубилась тем, что отец Василий довольно жестко обличил мою попутчицу, приехавшую в Васкнарву из Москвы со своим горем. Москвичка даже расплакалась, а я бросилась ее защищать: «Батюшка, она хорошая!» – «Да, я хорошая», – подтвердила москвичка, всхлипнув совсем по-детски. А батюшка вдруг заулыбался и отправил нас, таких хороших, на послушание в трапезную.

И потянулся долгий, томительный день на поварском послушании. Питание в Васкнарве, на мой взгляд, было скудным. В самом деле, разгар лета, на рынках изобилие плодов земных, а тут питались в основном перловкой, с трудом раздобыв пару луковок на суп. И когда кто-то пожертвовал в трапезную немного черной смородины, наша худенькая до бестелесности повар Тамара сказала благоговейно: «Витамины» – и решила приготовить из ягод главное пиршество дня, смородиновый витаминный кисель. В Васкнарве на восстановлении храма тогда работало где-то полсотни паломников. Ягод же было мало, и Тамара тихо взмолилась перед иконой Царицы Небесной: «Матушка, управь Сама, чтобы хватило каждому по стакану киселя».

По здешнему обычаю, в трапезной работали молча. Час прошел, другой, а никто не произнес ни слова. Как же я полюбила потом эту молитвенную тишину на общих послушаниях, когда лишь улыбнешься в ответ на улыбку сестры, и славословит Бога душа. Но тогда молчание угнетало, как бойкот, и почему-то казалось: мы чужие друг другу, равнодушные люди. И зачем я приехала сюда?! Первой не выдержала гнетущего молчания моя москвичка:

– Бог есть любовь, – изрекла она громко, – а здесь доброго слова не услышишь от людей. У меня такое горе, такое горе – мой сын, офтальмолог, женился на парикмахерше! Книг не читает – чаевые считает. А ваш батюшка Василий говорит, что я настоящего горя не видела, что я эгоистка и что... Все – уеду отсюда немедленно!

И мама офтальмолога выскочила из трапезной, громыхнув по нервности дверью. Вскоре и меня отпустили с послушания. «Ты ведь устала с дороги, да?» – сказала Тамара. И, поставив передо мною обед, налила полстакана киселя: «Прости, что полстакана. Боюсь, не хватит на всех. А людям так витамины нужны».

Честно говоря, нехватка витаминов меня как-то не волновала. Мы уже сговорились с моей москвичкой, что уедем отсюда первым же утренним рейсом. И, закупив на базарчике у автостанции уйму деликатесов, попросту говоря, объелись и уснули блаженным сном праведниц, утомленных чревоугодием.

Разбудил меня тихий стук в дверь. Я взглянула на будильник – час ночи. На пороге кельи, вся залитая лунным светом, стояла тоненькая Тамара и протягивала мне полстакана киселя:

– Прости, прости меня, маловерную. Я тебе полстакана не долила.

– Тамара, я сыта.

– Пей кисель – витамины, а я пойду в трапезную котлы домывать.

– Ты что, до сих пор работать не кончила?

– Ничего, я привычная. Немного осталось.

– Слушай, мне стыдно. Давай помогу.

– Спи. Ты новенькая. Новеньким трудно. А потом Матушка даст тебе силы, и будешь новеньким помогать.

Стакан смородинового киселя сиренево светился в лунном свете, а Тамара просияла, глядя на него:

– Какая у нас Матушка, а? Все молитвы наши слышит – и дала каждому по стакану киселя. Знаешь, потом ведь целый автобус паломников приехал. Я наливаю всем по стакану, и не кончается кисель. Сейчас стала мыть кастрюлю – гляжу, а твои полстакана остались. Тебе ведь Матушка наша Богородица полный стакан киселя дала.

Много лет прошло с тех пор, а до сих пор понимаю, что в меру веры Тамары мне пока не возрасти. И сквозь годы вспоминается малое чудо, как Матушка наша Пресвятая Богородица дала мне полный стакан киселя.

В общем, никуда мы с моей москвичкой из Васкнарвы не уехали и прожили здесь еще четырнадцать дней. Обличали здесь жестко – это верно. Но душа уже чувствовала, что идет исцеление, и хотела избавиться от гноя страстей.

Лидия

После трапезной мы с моей москвичкой выпросились на новое послушание.

– Батюшка, – сказала москвичка, – раз уж мы приехали из загазованной Москвы на природу, то дайте хоть свежим воздухом подышать.

И дали нам вволю надышаться свежим воздухом, послав на стройку мешать бетон. Никаких бетономешалок храм по бедности не имел, и мы мешали бетон вручную в большой бадье под руководством молчаливой паломницы Лидии. Молчалива же Лидия была настолько, что и словечка из нее не вытянешь, но моя москвичка наседала на нее:

– Лидия, какая у вас специальность?

– Нехорошая.

– Вы кто – парикмахерша?

– Хуже.

Что может быть хуже парикмахерши, мама офтальмолога не представляла, а потому продолжала наседать:

– Хуже? Да бывает ли хуже? Лидия, объяснитесь же, наконец!

– Продавщицей я была в сельмаге и людей обжуливала, ясно? – не выдержала Лидия и схватилась за лопату, мощными движениями мешая бетон.

Без работы Лидия не могла. Она тут же сникала, тоскливо глядя в одну точку. И если мы с москвичкой, бывало, по часу нежились на солнышке, дожидаясь, пока каменщики выберут раствор из бадьи, то Лидия тут же отправлялась на стройку искать себе работу. Делала она это своеобразно: молча перехватывала лом у паломника и выворачивала валуны из древнего разрушенного основания стены. Однажды работавшему рядом с ней паломнику попался неподъемный валун, и он хотел было позвать на помощь кого-то, как к валуну устремилась Лидия:

– Не тронь. Мое, – и мощно вывернула валун из земли, а затем с натугой отнесла его в сторону.

Она, казалось, искала такую неподъемную ношу, которая бы задавила ее тоску. Запомнился случай – паломники силились донести до стройки тяжелое бревно и все роняли его. Тут бревно перехватила Лидия: «Мое». Взвалила бревно на плечо и, чуть пошатываясь под тяжестью ноши, понесла его в одиночку, не позволяя помочь. К загадкам в поведении Лидии в Васкнарве привыкли – она жила при храме давно. Для нас же многое бы осталось непонятным, если бы не разговорчивость моей москвички. А говорить она могла на одну тему: «У меня такое горе, такое горе: мой сын, офтальмолог, женился на парикмахерше! Это кошмар – такой мезальянс! Да бывает ли что-нибудь хуже?»

– У меня хуже, – обронила Лидия, не поясняя больше ничего.

Словом, у нас сложился своего рода распорядок дня – Лидия молча мешает раствор, я бегаю с ведрами за песком, а мама офтальмолога причитает над раствором: «Мой сын – ученый, и па-рик-ма-херша!» Так продолжалось довольно долго, пока Лидия не задала вопрос:

– Твой ученый в Бога верует?

– Ну, крещеный.

– А парикмахерша?

– О, эта лиса даже на клиросе поет. Такая лиса, ути-пути!

– Про лису потом, – оборвала ее Лидия, – про моих деток послушай сперва. Я трех сынов родила и взлелеяла – красивые, сильные, как дубки. И был у нас дом – полная чаша, самый богатый дом на селе. Говорили мне люди, да я не верила, что муж мой колдун и свекровь колдунья, а я хорошо с мужем жила. Оба деньги любили, скупали золото – на случай инфляции надежней всего. Раз иду мимо церкви, а там людей крестят. И я покрестилась с одной мыслью, чтобы крест золотой носить. Вернулась домой после крещения – крест под пальто, его не видно, а колдун мой позеленел, затрясся весь и рычит по-звериному: «Не снимешь крест, детей погублю!» Прогнала я его, ушел к матери. Дом-то родительский был – мой. А колдун ночами в окошко стучится: «Выбрось крест и вернись ко мне. Дети мои, мои, запомни, и я их навек с собой заберу». Мне бы тогда же бежать в церковь и успеть детей окрестить! А через ночь мне звонят из милиции: «Старший сын твой убит в драке, а перед смертью человека убил». Распахнула я дверь – несут сына, а колдун при крылечке стоит: «Один уже мой. Может, помиримся, и теперь-то ты снимешь крест?» – «Теперь, – говорю, – крест Христов не сниму». На поминки пришел. Я не хотела, но родня зашумела, все же отец. С младшим сыном о чем-то стал разговаривать, а сын рванулся, схватил двустволку и застрелился у меня на глазах. Некрещеные оба и неотпетые, даже в церкви не помянуть. Только среднего сына силком окрестила. Жив остался, а толку что? Пьет, блудит, мат-перемат. А недавно ослеп от водки. Может, это для вразумления, Господь его вразумит?

После этого разговора Лидия замкнулась и ушла от нас на другое послушание. Видно, тягостно ей было наше сочувствие, а такое горе ни с кем не разделить.

Про парикмахершу моя москвичка больше не заикалась. А перед отъездом долго пересчитывала деньги и, решив, что на билет хватит, купила на рынке роскошную кофту из ангорки:

– Лидочку жалко. Подарю Лидочке.

Лидия приняла кофту спокойно и с опытностью товароведа ощупала швы:

– Настоящая ангорка. Не подделка, – а потом равнодушно вернула кофту: – У меня такими кофтами целый шкаф забит. А ковров, хрусталя, ювелирки! Недавно ездила дом заколачивать – не вернусь я больше туда. Зашла в сени, а там синей тенью мой сыночек в испуге стоит. Самый младший, самый любимый. Сладкий мой, бедный синий сынок! Не крестила я деток, значит, убила, и на Страшном Суде с меня спросит Господь.

* * *

Первое время я поминала Лидию на всех молебнах, а с годами стала ее забывать. Но недавно прочла в книге неообновленческого священника, что православные храмы устроены негуманно – люди устают стоять на службах, и надо бы на манер костелов или кинотеатров заполнить все пространство церкви скамейками, чтобы и молиться, и отдыхать. И сразу вспыхнуло имя – Лидия. Заставьте Лидию не уставать! И снова вспомнились будни Васкнарвы, как Лидия, не шелохнувшись, выстаивает долгие церковные службы, не позволяя себе присесть даже на кафизмах, и все ищет ношу потяжелее, надеясь в тяжких трудах покаяния облегчить участь своих детей.

Не грех, конечно, молиться и сидя, но в Церкви кающихся – не сидят.

СТРАШНОЕ СЧАСТЬЕ

Известного деревенского хулигана Митяя я на дух не переносила, а испортились наши отношения так. Однажды Митенька обнаружил, что в моей домашней аптечке имеется шприц ещё того старинного образца, когда его, бывало, долго кипятили в стерилизаторе, зато и пользовались им годами. Повертелся Митя возле шприца, а наутро прибежал с просьбой:

– Тёть Нин, одолжи шприц. У друга температура сорок, и надо срочно сделать укол.

– А ты умеешь?

– Да я ж на фельдшера учился!

Шприц, оказывается, понадобился наркоманам. Сам Митяй наркотой брезговал. Но первые пришлые наркоманы были ещё в такую диковинку, что любознательному Мите хотелось увидеть, как они от «дури» улетают на Марс.

Шприц из брезгливости я разбила молотком, а Митяя выставила из дома:

– Чтоб ноги твоей больше здесь не было!

Но гони Митяя в дверь – а он в окно. Перевесился через подоконник и говорит приветливо:

– Тёть Нин, хочешь, рыбки тебе наловлю?

Захлопнула я окно, а Митёк уже заглядывает в дверь и говорит ещё более приветливо:

– Тёть Нин, да я тебе за этот поганый шприц такую энергетическую защиту поставлю, что ни один вампир и ведьмак не проникнет в дом!

Это, поясняю, наш Митенька начитался оккультной литературы и сгорал от желания применить свои знания на практике.

– Р-раз и готово, и хана ведьмакам! – закружил он вокруг дома, делая пасы.

И тут я, признаться, схватилась за полено. Некрасиво, конечно, но вся деревня знает – иного средства, кроме полена, против Митяя нет. И с крыльца своего дома я не раз наблюдала, как мой сосед – отец Мити, бывший колхозный агроном Кузин, – в ярости швырял поленья вслед убегающему «аспиду». Митяй, действительно, приводил отца в отчаяние – нигде не работает, не учится и режется в карты с уголовниками.

Горю отца в деревне сочувствовали, не без ехидства добавляя при этом, что Кузе-коммуняке досталось всё же поделом и что отольются кошке мышкины слёзки. Что за слёзки, не знаю, ибо агроном Кузин был не из тех людей, что умели поживиться за счёт колхозного добра. Напротив, он был коммунистом-аскетом, желая отдать всё, вплоть до последней капли крови, на дело строительства коммунизма. Конечно, коммунизм тогда поневоле строили все. А куда денешься? Но когда партийные мудрецы изобретали очередной план построения коммунизма, например превратить СССР в сплошное кукурузное поле и тем самым достичь изобилия, то разумные люди понимали, что вместо изобилия будет бедствие, ибо в наших северных широтах кукуруза не растёт. Нет, кукурузу по велению партии сажали все. Но как? Знаю одного знаменитого председателя колхоза, который специально для проверяющих комиссий держал образцовое кукурузное поле, но дальше этого поля проверяльщиков не пускал. На краю поля стоял заслон в виде колхозного хора и банкетных столов с шашлыками. При появлении партийных товарищей хор величаво плыл им навстречу с чарками водки на подносе и пел на цыганский манер:

– К нам приехал наш любимый секретарь райкома партии да-арогой! Пей до дна, пей до дна, пей до дна-а!

Гости пили до дна. А председатель колхоза лихо плясал вместе с хором и тоже пел по-цыгански, возглашая здравицы в честь родной коммунистической партии: «Пей до дна, пей до дна!»

Спектакль удавался на славу. Гости уезжали из колхоза довольными, а главное – убеждёнными, что кукурузная кампания по повелению партии здесь проходит успешно, хотя на деле всё было не так. В общем, председатель колхоза был лицедеем, а точнее, совестливым русским человеком, понимающим, что надо кормить народ. Надо, вопреки директивам, сажать картошку, пшеницу и рожь. Он любил свой народ и ради него готов был паясничать шутом гороховым, стыдясь потом самого себя. После таких проверок председатель неделю пил по-чёрному, а ночами палил из ружья в огороде, проклиная бандитскую власть.

Словом, как многие люди той эпохи, он был человеком надрыва, ибо не выносит душа того раздвоения, когда думаешь одно, говоришь другое и ноль пишешь, а семь в уме. «Человек с двоящимися мыслями нетвёрд во всех путях своих», – писал апостол Иаков. Сколько же надломленных людей с двоящимися мыслями было в пору моей юности! Но вот, пожалуй, уникальное явление – мой сосед Кузин: прожил жизнь, не ведая сомнений и считая непогрешимым учение КПСС. Он с детской непосредственностью верил в кукурузу и в уверения вождей, что советские люди будут жить при коммунизме, когда из золота станут делать унитазы, а на Марсе будут яблони цвести. Даже провал кукурузной кампании он считал тактическим манёвром партии перед грядущей битвой. И битва грянула – на смену кукурузе пришёл борщевик Сосновского, растение-гигант высотой под три метра. За сутки он вырастает на 9 сантиметров и даёт такие мегатонны зелёной массы, что у кремлёвских мечтателей и агронома Кузина дух захватило в предвкушении чуда. Ведь если переработать эти мегатонны на силос, то можно так резко поднять животноводство, что будут у нас молочные реки и кисельные берега. И были потом реки и даже море слёз! Растение оказалось ядовитым и вызывающим аллергический шок с удушьем и волдырями на коже. Детей, побывавших в зарослях борщевика, увозили в реанимацию в тяжёлом состоянии, были случаи и со смертельным исходом. Комбайнёры отказывались косить борщевик, падали в обморок, и их тоже увозили в больницу. А от новоизобретённого силоса исходил такой смрад, что коровы ревели и не могли его есть. Зимой, конечно, ели с голодухи, но становились от борщевика бесплодными.

Как только не называют теперь борщевик! В наших краях старухи считают его оборотнем и растением-людоедом. Поляки, увлекавшиеся в своё время разведением борщевика, называют его теперь «месть Сталина», а эстонцы, естественно, «советским оккупантом». Ладно, нам не привыкать быть виноватыми. И всё же скажу доброе слово о прибалтах – они первыми установили, что в борьбе с борщевиком химия бессильна. И тонны ядохимикатов, которые и доныне распыляют с самолётов над зарослями борщевика, лишь отравляют землю, а борщевик не боится ни ядов, ни морозов, ни засухи и распространяется со скоростью эпидемии. Только в Латвии борщевик захватил 12 тысяч гектаров, а к 2010 году, по прогнозам учёных, под борщевиком могут оказаться уже 30 тысяч гектаров. Уничтожить ядовитые растения можно только механическим способом, методично выкашивая их и выкапывая корни. И здесь опять скажу о тех добрых делах прибалтов, когда отряды самоотверженных добровольцев по три раза за лето выкашивают ядовитые заросли, спасая родную землю.

Однажды, собирая грибы на опушке, я нечаянно угодила в заросли борщевика, а потом сутки температурила, с волдырями на коже. Выходить с такими волдырями на солнце врачи не рекомендуют, иначе раны потом будут долго гноиться. И вот сижу я поневоле дома, а тут приходит молоденький агитатор и призывает голосовать за коммунистов на выборах.

– Ну да, – говорю, – голосуйте за борщевик!

– Почему за борщевик? – удивился молодой человек, не подозревавший до этого, что борщевик поселился у нас в процессе строительства коммунизма и не является нашим родимым растением.

Обычно агитаторы в таких случаях возражают, мол, коммунисты теперь совсем другие и борются за народное счастье иначе. Но молодой человек не стал возражать и признался с улыбкой:

– Да я на коммунистов лишь ради денег работаю, поскольку платят они лучше «демоняков».

А вот этих коммунистов, что платят получше, старик Кузин не признавал, считая их шкурниками и ренегатами. В сущности, он был глубоко одиноким человеком, которого в деревне дразнили «коммунякой», а двое взрослых сыновей, надежда и опора отца, враждовали с ним. Старший сын, переехав в город, просто вычеркнул отца из жизни. А отношения с Митькой-«аспидом» переросли уже в стадию той жгучей ненависти, когда отец, бывало, хватался за ружьё, а Митяй почти не появлялся дома, ночуя у своих дружков-уголовников.

И всё-таки коммунист Кузин не дрогнул и истово веровал, что однажды возродится, как птица Феникс, советская власть и мы непременно построим коммунизм. А у коммунизма есть такая примета: чем фантастичней, тем коммунистичней. То есть надо обязательно покорить природу и как-то снасильничать над ней: скажем, повернуть реки вспять и, затопив деревни, создать гнилое искусственное море. Словом, Фёдор Иванович Кузин был покорителем природы и ради народного счастья выращивал у нас в деревне бананы, апельсины и прочие цитрусы. Однако народ своего счастья не понимал и пел насмешливо: «Ох, не растёт банан зимою, поливай не поливай!» В общем, с бананами и прочими фруктами случилось то, о чём поётся в песне. Вырос только персик и даже дал урожай в виде трёх крупных персиковых косточек, обтянутых пожухлой кожурой. Зато в виноградарстве был достигнут успех. Правда, виноград был мелкий, как горох, кислый-прекислый, зато изобильный. По поводу винограда Фёдор Иванович очень волновался, полагая, что сейчас нагрянут телевизионщики и потянутся к нему посланцы со всех краёв, чтобы перенять передовой опыт. Но к покорителю природы никто не приехал. И тогда Фёдор Иванович возложил свои надежды почему-то на меня.

– Мы же с вами образованные люди, – говорил он задушевно. – А ещё Ленин призывал бороться с идиотизмом деревенской жизни. Кому же бороться, если не нам?

Но мне совсем не хотелось разводить этот кислющий виноград сорта «вырви глаз». И тогда Фёдор Иванович решил поразить меня в самое сердце, пригласив на праздничный обед в честь сбора винограда.

Обед был приготовлен с размахом. В центре стола красовалось блюдо с горой винограда, а вокруг парадом стояли тарелки с угощением – румяные расстегаи, блины и ватрушки. Перед трапезой я перекрестилась, а Фёдор Иванович вдруг закричал, задыхаясь:

– Не сметь! Не сметь креститься в моём доме! Как коммунист запрещаю! И партия всегда боролась!..

На том мы и расстались. Однако в деревне, как на подводной лодке, никуда друг от друга не денешься. На 7 Ноября сосед задиристо поздравлял меня с победой Великой Октябрьской социалистической революции.

С его женой Марией мы встречались в магазине. Правда, Мария была настолько молчаливой, что даже здоровалась бессловесно – кивком, и в деревне её звали Маня-немая. А Митяй частенько забегал в гости, чтобы сообщить последние жгучие новости.

Прибегает он однажды взволнованный и говорит, что дважды видел в лесу нашего старца схиигумена Илия, молящегося в огненном пламени.

– Митяй, а ты не сочиняешь?

– Нет, я подсматривал.

В первый раз это вышло нечаянно. Митёк собирал в лесу грибы и вдруг увидел, что на поляне молится старец, как бы объятый светом и пламенем. И повадился Митяй выслеживать старца, часто приходил на ту пол