МИХАЙЛОВ ДЕНЬ, Или спор о том, кто сильнее: Михаил Архангел или Ельцин?

Мои друзья – люди добрейшие и, желая услужить ближним, охотно дают путешествующим мой адресок: дескать, свой человек, поживёте у него.

Адрес потом распространяется по цепочке. И когда на пороге моего дома возникает юное создание, говоря, что она от тети Зои из Чернигова, я сгоряча готова утверждать, что никакой тети Зои не знаю и визит, очевидно, не ко мне. Но это не так, ибо из вопросов выясняется, что у тёти Зои есть брат Боря из Тамбова, женатый на Анечке из Смоленска, а в Смоленске у меня друзья. Стоп, всё понятно кто от кого.

Именно таким кружным путём вошла в мою жизнь Люба Штирлиц. И если я, простите, называю её Штирлицем, то ведь и батюшка так говорит. Бывает, увязнет дело в инстанциях, а наверх не пробиться никак, и тогда батюшка прибегает к крайним мерам:

– Найдите Любу Штирлиц. Она пробьётся!

Нет, потом батюшка говорит, спохватившись, что называть так рабу Божию Любовь всё же неблагочестиво. Однако желанного благочестия у нас у всех хватает ненадолго, потому что Люба Штирлиц она и есть Люба Штирлиц. И чтобы понять, почему к ней приросло это прозвище, надо вернуться в те минувшие годы, когда в Москве появился беженец из Чечни архитектор Георгий.

* * *

В чеченскую войну Георгий потерял всё: дом, работу, жену и сына. Дом разбомбили. Жена-чеченка ушла к полевому командиру и забрала сына с собой. А поскольку белоголовый малыш с чисто славянской внешностью оскорблял менталитет гордых воинов Аллаха, полевой командир решил вернуть его отцу, но на своих условиях: выкуп. Таких огромных денег у Георгия не было, и он бросился звонить в Москву своему почти столетнему деду. Дедушка плакал, слушая внука. Обещал помочь деньгами и отписать внуку по завещанию свою трёхкомнатную квартиру. Но как ни спешил Георгий к деду, а опоздал. Дедушку уже успела сводить в загс разбитная молодуха из бара, и столетний молодожён влюбился в неё. В общем, Георгия даже в квартиру не впустили, хотя дедушка влюблённо ворковал за дверью:

– Заинька, пусти внука в дом. Ты же добрая!

– Ща как дам по башке, чтоб захлопнул пасть! – рявкнула Заинька.

Больше признаков жизни дедушка не подавал. И начались для Георгия московские мытарства – жить негде, а на работу не берут, опасаясь подозрительного чеченского паспорта.

Беженца жалели. Регент Вера Федоровна приютила его у себя и отвезла к батюшке в подмосковный храм, где она пела на клиросе. Здесь Георгий крестился и стал работать на восстановлении храма, хотя батюшка честно предупредил: денег нет, зарплата копеечная. А Георгию надо на выкуп собирать.

Батюшка с Любой искали спонсора и денежную работу для Георгия. Но спонсоры в их малоимущем окружении почему-то не водились. И Люба, работавшая тогда паспортисткой, устроила Георгия на стройку к жильцу их дома Нугзару. Тот посулил золотые горы, и Георгий работал всё лето, как каторжный. А в сентябре Нугзар уволил его, не заплатив ни копейки:

– Прости, дорогой, пока дэнег нет. Особняк купил, вах!

Ну, откуда же у Нугзара деньги, если он купил особняк?!

В октябре стало ещё хуже. К Вере Фёдоровне вернулся из армии сын и привёл в их однокомнатную квартиру молодую жену. Жить Георгию теперь было негде. И Люба бросилась уговаривать истопника Надежду пустить Георгия в свой деревенский дом, доставшийся ей в наследство от тётки.

– Пусть живёт, – сказала Надя устало. – Мне теперь без разницы, и гори оно всё!

Усталость Нади имела свои причины – она надорвалась в борьбе за женское счастье.

Так хотелось детей и мужа, а никто её замуж не взял. Ростом Надя была великанша, а к сорока годам раздалась и вширь. Нос картошкой, коса до пояса и васильковые, детские наивные глаза. Она уже смирилась со своей участью, когда прочитала в гламурном журнале, как миллионерша-калека (страшней крокодила!) в 42 года вышла замуж за принца и уже ребёночка ждёт. И Надя решила разбогатеть. Взяла в банке кредит и бычков на откорм. Отдежурит ночь в кочегарке и мчится в деревню холить-лелеять и выхаживать телят. Уставала, но любовалась собою в мечтах – через год она будет миллионершей. Цены на мясо вон как растут!

Через год она стала «миллионершей», задолжав миллион банку, правда в старых ещё деньгах. А попытка продать мясо по выгодной и высокой тогда рыночной цене завершилась тем, что Надю едва не изувечила торговая братва.

– Так теперь везде, – сказали ей бывалые фермеры. – Или отдай им мясо за копейки, или тебя вместе с фермой сожгут.

И Надя заболела, не понимая, что болеет, и даже не замечая поселившегося в её доме Георгия. Просто однажды упала у колодца и уже не смогла встать.

Десять дней она отлежала в забытьи, смутно чувствуя сквозь сон, как кто-то дает ей лекарства и пытается напоить. Очнулась она от стука молотка. Вышла во двор и удивилась – гнилых ступенек у входа уже не было, а вместо них красовалось нарядное крыльцо. Она посмотрела на незнакомого человека с молотком, припоминая – вроде Георгий? И без памяти влюбилась в него.

Великанша была застенчивой и не навязывала своих чувств постояльцу. Просто сядет иногда возле него на крылечке и скажет:

– Закат красивый. Вы любите природу?

– Что? Ах да, и правда похолодало, – отвечал невпопад Георгий и уходил в свою комнату с книжкой.

Она редко видела Георгия. Он постоянно ездил по Москве в поисках работы и от безвыходности брался разгружать вагоны, скрывая, что у него больное сердце. Неделю он почти сутками разгружал вагоны, стараясь заработать на выкуп. В метро достал из бумажника фотографию сына и, вскрикнув от боли, умер от инфаркта.

Утром 20 ноября Надежда позвонила в квартиру Любы, молча поставила на стол бутылку водки и оцепенела у окна.

– Надь, что случилось? – забеспокоилась Люба.

– Георгий умер от разрыва сердца и в чёрном мешке сейчас в морге лежит.

– Почему в мешке?

– Их в мешках, как мусор, сжигают, если некому хоронить. За место на кладбище надо два миллиона, а всего миллионов шесть. Мне в морге сказали: «Пусть Ельцин хоронит! Сейчас из морга даже родных не забирают. А вам с какой стати чужака хоронить? Кто он вам? Да бомж приблудный!» – и заревела в голос: – Бо-омж!

Надя голосила по-деревенски над любимым, а Люба бросилась звонить управдому Кате:

– Кать, зови всех ко мне, мы стол накрываем. Как зачем? Михайлов день завтра. Ты Михайловна, я Михайловна. Надо родителей помянуть.

Охотников помянуть нашлось немало. И, открывая застолье, Люба сказала:

– Помянем родителей и новопреставленного Георгия. Третий день завтра – хоронить его надо.

– На какие шиши хоронить? – вскинулся сантехник Сомов. – Мои дети фруктов не видят, на макаронах големых живём!

– Пусть Ельцин хоронит! – стукнула по столу управдом Катя и заплакала.

Все затихли, вспоминая, как Катя бегала по людям, занимая деньги на похороны сестры, уехавшей в Африку зарабатывать валюту и вскоре сгинувшей там. Нужной суммы собрать не получилось. И Катя плакала, ужасаясь при мысли, что сестрёнку, может, кинули в яму, как падаль, или, как мусор, в печке сожгли. Никогда ещё не было на Руси такого срама, чтобы мёртвых бросали без погребения. Да, видно, настал наш срамной час.

Тихо плакала Катя. Все молчали. И было в этом молчании что-то жуткое, будто нежить дышала из-под земли. Почему мы живём, как побирушки, и в странном бесчувствии утратили стыд? Русский человек к нужде притерпится, но привыкнуть к бесчестию – нет. И Люба сказала, побледнев от волнения:

– Предлагаю пари – кто сильнее: Михаил Архангел или Ельцин? И если Архангел всё же сильнее, мы схороним Георгия в Михайлов день.

– Хана теперь Ельцину! – развеселился выпивший ещё с утра кочегар Федя. – Мужики, может, скинемся на бутылёк?

А плотник Василий сказал рассудительно:

– Люба, знаешь, сколько денег надо? Мы маму два года назад схоронили, а до сих пор в долгах как в шелках. Хорошо хоть гроб тогда сам сделал.

– И Георгию сделаешь гроб! – снова стукнула по столу управдом Катя.

– Досок нет – хлам да обрезки. Кать, я сделаю, но выйдет уродище.

– А мы тканью обтянем гроб, – сказала техник-смотритель Ирина. – У меня есть чёрный ситец в горошек. С белым кружевом выйдет нарядно.

– Гроб в горошек, х-ха? – продолжал куражиться Федя и упрямо гнул своё: – Господа товарищи, ставьте мне бутылёк! Хотите, всего за пол-литра палёнки сварю художественный металлический крест?

На Федю посмотрели нехорошими глазами, припомнив, однако, что прежде чем опуститься до полупьяного маргинального жития в кочегарке он был сварщиком экстракласса и знаменитым некогда монтажником-высотником. Был человек, да весь вышел. Что, совсем уже совести нет?

В затею Любы никто не верил, но веселила сама идея: может, Архангел Михаил одолеет Ельцина, а там, глядишь, наладится жизнь? Словом, не верили, но хлопотали.

Катя уже строчила на машинке, пришивая кружево к ситцу. Мужики отправились мастерить домовину, а женщины из бухгалтерии вызвались напечь на поминки блинов.

– Я котлет наверчу из телятины, чтоб Георгия помянуть, – встрепенулась тут зареванная Надя и умчалась в свою деревню стряпать и печь.

Люба же поспешила в подмосковный храм, где крестился и работал Георгий. Батюшку она перехватила уже на выходе из храма и изложила просьбу: похоронить Георгия возле храма, ведь в церковной ограде много земли. Батюшка перекрестился, помянув новопреставленного, и сказал с горечью:

– Я бы с радостью дал место Георгию, но земля в ограде не церковная, а городская. Без разрешения мэрии хоронить нельзя.

– Добьёмся разрешения! – сказала Люба решительно.

– Вряд ли. Земля в Подмосковье на вес золота, даже пяди церкви не отдают. Мы уже в суд обращались, а толку?

Посомневавшись, батюшка всё же написал прошение и даже попросил знакомого довезти Любу до мэрии.

Но оказалось, что к мэрии не подойти – оцепление, флаги, ОМОН и милиция.

– Пустите в мэрию, – умоляла Люба.

– Сегодня туда только косоглазых пускают, – сказал Любе бритоголовый скинхед.

– Ты у меня за «косоглазых» сейчас сам окосеешь, – пригрозил ему омоновец и пояснил для Любы: – Японцы приехали – побратимы. Русский с японцем братья навек!

Тут из подъехавшего автобуса как раз вышло множество японских братьев, а Люба юркнула в их толпу и притворилась японкой. Щурит глаза узенько-узенько и семенит, как японка. Так и вошла с улыбчивыми побратимами в мэрию, и ОМОН вроде не заметил её.

Гостей встречал сам мэр и сразу учуял в толпе диверсанта: русским духом пахнет, а не японским. Когда же Люба сунулась к нему с прошением, он злым шёпотом отчитал охрану:

– Как этот Штирлиц сюда попал?!

Охранники уже начали было выталкивать Любу взашей, но тут умные японские братья застрекотали кинокамерами. Нельзя взашей – международный скандал.

И мэр вдруг весело посмотрел на Любу и наложил на прошение резолюцию: «Штирлицу от Мюллера. Разрешаю хоронить».

После столь оригинальной резолюции Любу и прозвали Штирлицем. Но это мелочи.

Главное, что разрешение дали, и батюшка с рабочими стал тут же готовить место для погребения. А Люба помчалась добывать катафалк. Обзвонила и обежала несколько агентств, но цены были такие немыслимые, что она решила выпросить автобус у Нугзара.

До загородного особняка Нугзара она добралась уже в сумерках. На лужайке перед домом Нугзар жарил шашлык, а вокруг мангала веселились гости. Бодигарды не пустили Любу в усадьбу. А когда через охранника она позвала Нугзара к телефону, он послал её известно куда. Но Люба потому и Штирлиц, что, подобно герою-разведчику, проникла через лаз в Нугзаров стан. Затаилась в кустах и ждёт момента.

Гости разъехались ближе к полуночи. Довольный Нугзар проводил гостей и рассмеялся, увидев в кустах Любу:

– Что сидишь, как мышь под веником? Говори.

И Люба заговорила:

– Нугзар, я пришла предложить пари – кто сильнее: Михаил Архангел или Ельцин?

– Это как? – заинтересовался Нугзар.

– А так. Если Михаил Архангел сильнее, мы похороним на Михайлов день Георгия-беженца и, учти, с Божьей помощью – без денег. Дай автобус на похороны. Или ты за Ельцина?

– Ельцин пьянь. Народы поссорил! – вскипел Нугзар. – Раньше люди уважали друг друга, а теперь я кавказская морда, да? Два автобуса даю. Лучше три бери! Пусть все люди знают – Нугзар говорит Ельцину: нэ-эт!

Нугзар, действительно, прислал на похороны три автобуса, и то едва хватило. Кочегар Федя приехал на своей машине, в которой с трудом уместился художественной работы металлический крест. Крест одобрили, любуясь узорами. Но больше смотрели на самого Фёдора – вместо бомжеватого Фёдьки-алкаша крест нёс перед гробом мастер Федор Иванович с орденами на пиджаке. Трижды бывает дивен человек, говорит пословица: когда родится, венчается и умирает. И похороны в Михайлов день были тем дивом, что многим захотелось поехать в храм. На поминки несли, у кого что было. Управдом Катя напекла своих знаменитых расстегаев, бухгалтерия приготовила гору блинов, а Надежда привезла два ведра котлет и рюкзак солений. Даже несчастный дедушка-молодожён тайком от Заиньки сунул Любе деньги, и на них купили много роз.

На отпевании в храме было людно и шумно. Все крещёные, но большинство без крестов. И теперь толпа осаждала свечной ящик, раскупая кресты, иконы и свечи. Гомон затих, когда запел хор. И сладко отзывались в сердце слова, что все они и упокоивший среди роз Георгий есть образ неизреченной славы Божией. Этой дарованной Господом чести у человека никогда не отнять.

На погребении опять посматривали на Фёдора – он откуда-то знал, как вести себя в храме. Крестился, прикладываясь к иконам, и первый положил земной поклон у гроба, давая Георгию последнее целование. Глядя на него, учились на ходу. И когда гроб архитектора Георгия крестным ходом несли вокруг храма, все уже дружно пели: «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас».

На Михайлов день было тепло. Алели гроздья рябины. И длинный общий поминальный стол накрыли во дворе под рябинами. Помолились, помянув Георгия, и батюшка стал рассказывать о нём:

– Мы проводили сегодня в последний путь удивительного человека. Каюсь, согрешил, но так хотелось помочь Георгию с жильём, что я позвал своего друга адвоката. А тот сказал, что любой суд утвердит права Георгия как наследника дедовой квартиры, доказав корыстные мотивы брака и недееспособность почти столетнего старика. А Георгий ответил: «Судиться с дедом? Это низко». Он был человеком чести. Адвокат потом возмущался: вот, мол, ваше убогое христианское смирение. Но смирение не убожество и малодушие, но мужество в перенесении скорбей. Великие скорби выпали Георгию.

Человек в таких испытаниях, бывает, ломается и становится ради выгоды соработником зла. Сколько озлобленности в таких соработниках и уверенности: каждый предаст. А Георгия предавали и обманывали, но он не предал и не обманул никого. Тут шла та духовная брань, когда зло пыталось сломить человека, а он жил и умер несломленным. Такими людьми жива Россия, и жива душа в неприятии зла. Все против нас – нужда, безработица. Георгий тоже числился безработным и доказал: безработицы нет.

Работы в России всегда много, и он работал как исполин. Строил, грузил, наш храм восстанавливал. А какую огромную работу он проделал посмертно – он привёл вас сегодня в храм. Кто-то, вижу, пришёл в церковь впервые, и кто-то уже не уйдёт из неё. Надежда, уверен, с нами останется, Люба останется, и Фёдор, думаю, верующий человек.

– Батюшка, в монастырь поступать собирался, да водка сгубила, – потупился Фёдор. – Простите, батюшка, сильно грешный я.

Вышло так, как предсказывал батюшка. Надежда после погребения осталась в храме и теперь работает здесь. Готовит в трапезной, убирает в церкви и подолгу стоит у могилки Георгия, глядя васильковыми глазами в синее небо. Иногда её спрашивают:

– Кто он тебе – муж?

– Лучше, – отвечает Надежда. – Он меня в храм и к Богу привёл.

Грешный Фёдор тоже прилепился к батюшке и охотно помогает ему на стройке. Пьёт, конечно, но уже умеренно. Главное, он возвращается к жизни и ему интересно жить.

С Любой было сложнее. Со всей искренностью невоцерковлённого человека она не понимала, зачем стоять два часа на литургии, когда столько неотложных дел: Маше надо достать лекарство, бабу Груню обманули с пенсией, а у Ксении такая депрессия, что психиатр настаивает на госпитализации.

– Люба, – сказал ей однажды батюшка, – ты у нас, конечно, герой Штирлиц, но обмельчает душа в суете. Поезжай, прошу, в монастырь и постой перед Богом в тишине.

И Люба приехала в Оптину пустынь, поселившись у меня.

* * *

Признаться, Люба меня удивила. Как уйдёт в пять утра на полунощницу, так и пробудет в монастыре часов до трёх, отстояв две литургии и все молебны.

– Люба, – поинтересовалась я, – а зачем ходить на две литургии подряд?

– Так батюшка велел – стоять перед Богом в тишине. А в храме тихо на душе. В первый раз такое!

Воцерковлялась Люба с приключениями, легко попадаясь в сети и ловушки, расставленные для доверчивых несведущих людей. Однажды мы с ней едва не рассорились вот по какой причине. Собрали мы неимущей женщине деньги на лечение, а Люба повела её лечиться к «целительнице», работавшей под православную старицу – свечи, иконы и елейная псевдоцерковная речь. После «лечения» у колдуньи женщина, естественно, осталась без денег и, что хуже, с обострением болезни. И я обрушилась на Любу, когда она снова приехала в Оптину:

– Как ты могла повести человека к колдунье?

– Не колдунья она, – горячилась Люба, – у неё святые иконы висят!

Переубедить Любу не получалось, и я отвела её к старцу обители – схиигумену Илие.

Выслушал батюшка рассказ Любы о «целительнице» со святыми иконами и сказал:

– Передай ей мои слова: пусть призовёт священника и покается.

Но когда Люба передала колдунье слова старца, та завизжала:

– Чтобы я, потомственная ведьма, у священника, блин, каялась? Никогда не покаюсь, хи-хи!

Дальнейшие события подтвердили истину. Колдунья купила себе апартаменты, а в освободившуюся квартиру поселили рабочего с семьей. После первой же ночи жена с детьми сбежала оттуда, не в силах вынести непонятного ужаса. А рабочий на третий день повесился.

Люба в потрясении пришла тогда на исповедь. До этого она каялась скорее в недостатке добродетелей: смотрела по сторонам в храме или молилась рассеянно.

А тут она принесла на исповедь толстую тетрадь с перечнем грехов. Так начался для потрясённой Любы путь покаяния.

После выхода на пенсию она три года жила по разным монастырям. Заскочит на день в Москву за деньгами и снова в нетерпении мчится к чудотворным иконам и святым мощам. За эти годы она привела к Богу множество своих знакомых, тут же отправлявшихся вместе с ней в паломничество. Дар такой у Любы – вдохновлять и увлекать за собой людей. Духовного отца у неё не было, но после истории с колдуньей она доверилась схиигумену Илие и главные вопросы решала только с ним.

Однажды она приехала в Оптину на преподобного Амвросия Оптинского – на престольный праздник, конечно, но и в надежде повидать старца. Народу на празднике было видимо-невидимо, и после литургии старца окружила такая толпа, что и близко не подойти. Но Люба Штирлиц найдёт выход. Забралась она повыше на бревна, сложила руки рупором и кричит старцу через толпу:

– Батюшка Илий, Ксения снова болеет. Что делать?

Старец тоже сложил руки рупором и отвечает ей:

– Молись за неё в N-ском монастыре.

– А когда туда ехать?

– Немедленно.

– На сколько дней?

– Навсегда.

Прибежала Люба ко мне – веко дергается в нервном тике. Схватила сумку – и бегом в дверь.

– Ты куда, Люба?

– В монастырь навсегда.

– Пообедай сначала.

Но у Любы всё просто: если старец сказал немедленно, значит, надо не медля бежать.

Бежит по улице что есть мочи, а я с иконой за ней. Это я в кино видела, как иконой благословляют в монастырь. Добежали до ворот Оптиной, а там игуменья с машиной из N-ского монастыря. Я с иконой лью слёзы, а Люба заикается, с трудом выговаривая слова, что старец благословил её к ним в монастырь.

– Вот и хорошо, – сказала игуменья. – Садись в машину.

С тех пор Люба уже пять лет живёт в монастыре и не нарадуется, что попала сюда.

Некоторые сёстры считают её восторженной чудачкой и иногда жалуются на неё игуменье:

– Матушка, Люба опять пустила в свою келью на ночёвку бомжиху. Такая страшная и смердит, аки пес!

– Смрад духовный куда страшнее, – отвечает мудрая игуменья. – А с Любой всё понятно. Имя у неё такое – Любовь.

Кстати, о постриге Любы я узнала таким образом. Однажды в мой переполненный гостями дом явилось человек десять паломников, сказав, что мать Агапия просила меня пустить их переночевать.

– Какая, – спрашиваю, – мать Агапия?

– А наша Люба Штирлиц!

Да, мир не без добрых людей.

ПАЛОМНИК С ВОСТОКА

В Оптиной пустыни несколько месяцев жил паломник казах, поражавший вот какой странностью. При виде любого священника он молниеносно бросался к нему и, распростёршись ниц на полу, припадал лицом к его ногам. Батюшки каждый раз поднимали его с пола и всячески урезонивали, но ничего не помогало. От встреч с казахом уже стали уклоняться. Во всяком случае, вспоминается такое. Молодой иеромонах вышел из храма и, опасливо оглядевшись, нет ли поблизости странного паломника, спокойно пошёл к себе в келью. И вдруг из-за дерева к нему метнулся казах и, распластавшись в пыли крестообразно, в каком-то священном ужасе припал к его ногам.

Почему он так делает, никто не знал, а понять хотелось.

– Может, у них на Востоке так принято? – говорили паломники из Рязани, незнакомые с нынешней цивилизованной Азией. – Восток – дело тонкое.

А смуглолицый казах идеально вписывался в этот псевдовосточный лубок. Послушание он нёс тогда на конюшне. И когда этот сын Востока как влитой сидел на коне, то оживали в памяти картины истории: бескрайняя степь, орда Чингисхана и кочевник, целующий туфлю повелителя. Словом, тут являло себя то лукавство человеческого разума, когда, не в силах объяснить необъяснимое, мы подгоняем ответ под вопрос.

Только позже стало известно: в монастырь приезжал по-европейски образованный казахский писатель. А попал он в Оптину так. Писатель сильно осуждал их приходского священника, попавшего тогда в больницу, а там – на операционный стол. Именно в тот день и час, когда оперировали священника, писателю в поликлинике удаляли зуб. Сделали ему обезболивающий укол, а дальше писатель ничего не помнил. Душа его отделилась от тела и попала в область адского ужаса. Здесь ему явился преподобный Амвросий Оптинский и грозно обличил за осуждение священства. Очнулся писатель уже в реанимации и объявил жене и детям, что душа его в аду, а это такая невыносимая пытка, что он уходит в монастырь навсегда.

Он действительно приехал в Оптину с решимостью остаться здесь навсегда, отмаливая свой грех в каком-то горячечном, безудержном покаянии. Но у писателя были дома малые дети, и после долгих уговоров его убедили вернуться в семью. Уезжал он из монастыря с неохотой.

Но вот вопрос, не оставляющий меня с той поры: какой же ужас переживает душа на мытарствах, если этот европейски образованный человек повергался в пыль и прах перед каждым иереем? Земным рассудком этот ужас не понять. А мы-то по бесстрашию осуждаем.

КОСЬКА-КОКОС

В Оптиной пустыни красивые кони, и паломники любят фотографировать их, когда они возят сено с лугов или капусту с огорода. Кони действительно прекрасны. Но так уж устроена душа человека, что ярче всего она помнит первую любовь и дорожит своими первыми впечатлениями жизни. А для меня таким ярким впечатлением был первенец оптинской конюшни – жеребец Коська. Говорят, его привёл из колхоза будущий новомученик инок Трофим († 1993). Жеребёнок был болен от бескормицы – живой скелет в коростах парши. Но инок Трофим разбирался в лошадях – до монастыря он работал в племенном хозяйстве, где выращивали элитных скакунов, – и опознал в убогом жеребёнке породистого коня благородных кровей.

Это было время становления демократии. Колхозы разваливались, и лошадей сдавали на мясо или бросали на произвол судьбы. Жуткое было зрелище – бредущие вдоль шоссе бесхозные кони, отощавшие и не понимающие: почему же люди предали их? Словом, жеребёнка-доходягу охотно отдали монастырю. И вырос конь-красавец, могучий тяжеловес и общий баловень Коська. Чего только не вытворял хитрюга Коська, когда Трофим объезжал жеребца. Коська валился на спину, пытаясь сбросить седло, и угрожающе вставал на дыбы, но инок сидел на коне как влитой. Конь был, похоже, рожден для скачек, а потому полюбил их. Бывало, летит Трофим на коне через луг, а мы заворожённо смотрим вслед летящему над землёй иноходцу.

Однажды, в день памяти покровителей лошадей святых мучеников Флора и Лавра, я увидела картину: инок взлетел на коне на холм и замер, высматривая что-то вдали. Сначала я не узнала Трофима и в памяти всплыл иной образ – Куликово поле и монах Ослябля, который сейчас первым ринется в битву за победу Святой Руси. Разумеется, это было всего лишь видение, но навеянное историей дня: именно в день Небесных покровителей коней и конницы преподобный Сергий Радонежский благословил на Куликову битву благоверного князя Дмитрия Донского, предсказав ему победу. Конь в бою – соучастник победы и даже некий символ её. И на иконах свв. Флора и Лавра доныне рисуют всадников на боевых конях, а не лошадок, тянущих воз. Интересно даже вот что: в день свв. Флора и Лавра у нас по деревням, бывает, устраивают «лошадиные» праздники. Обычай запрещает запрягать в этот день лошадей в телегу или использовать на крестьянских работах. И мальчишки скачут на конях верхом, играя в «войнушку» древних времён. К сожалению, мы порою плохо знаем историю, а она окликает нас даже в играх детей.

Словом, Коська был конём иконописной красы и мог бы, наверно, отличиться в битвах. Но всем нам выпала иная участь – трудиться, чтобы восстала из руин разорённая Оптина. Ведь в годы гонений разрушили не только храмы, но и монастырское землепашество с его тонкой системой ирригации. Лишь старики ещё помнили, как тянулись вдоль Жиздры знаменитые монастырские огороды, где помидоры вызревали в таком изобилии, что их раздавали всем желающим. Теперь на месте былых огородов было дурно пахнущее полуболото. На костромском диалекте такую землю называют «обидище» – от обиды на то, что ни к чему не пригодна эта земля: и не пашня, и не пастбище, и даже не болото, на котором хоть клюкву можно собирать. Трактор по «обидищу» не пройдёт – топко. Даже пахарь полуболото не осилит, если это не пахарь-богатырь Трофим и не конь-богатырь Коська. Много лет прошло после убийства новомученика Трофима, а ярко помнится и поныне, как стоят на ветру инок и Коська...

Трофим долго молится, повернувшись лицом к востоку, а ветер треплет его светлые волосы и взвивает гриву коня. Потом, перекрестившись, он берётся за плуг. А земля такая тяжёлая, что издали кажется – конь и пахарь уже ползком ползут по земле. Коська припадает на колени и сильно тянет шею вперёд, а инок Трофим лежит грудью на плуге, упираясь в землю носками сапог.

Теперь здесь снова растут помидоры, розы, капуста и огурцы. О розах надо сказать особо. Как только в монастыре появилась первая клумба, то обнаружилось: Коська, как барышня, любит цветы. Нет, он их не ел – нюхал. С шумом понюхает одну розу, другую, да и в восторге вытопчет всё... Отвадили Коську от клумб просто – ему дарили цветы. Бывало, вернётся инок Трофим с поля и повесит коню на сбрую букет ромашек. А Коська фыркает блаженно и выворачивает шею, рассматривая ромашки. Но чаще бывало так: паломницы сплетут венок из полевых цветов, наденут его на голову коню, а Коська тут же замирает у лужи, любуясь своим отражением: ну, до чего хорош. Сил нет, как хорош! Так и ходил по монастырю конь, украшенный цветами, и все улыбались ему.

Была у Коськи и другая особенность, из-за которой его запрещалось выпускать в город. Что за особенность, я не знала, пока не испытала её на себе. А дело было так. В ответ на горбачёвский сухой закон, когда из магазинов исчезло спиртное, механизаторы ответили своим законом, установив таксу за вспашку огорода – две бутылки водки. Весенняя вспашка превращалась теперь в оргию. Один молоденький тракторист упился так, что выпал из кабины под гусеницы своего трактора и его перемололо в фарш. Как же убивалась мать над гробом единственного сына! Но деревню это не отрезвило, такса оставалась прежней – водка. И тогда в Оптиной пустыни благословили православных не брать греха на душу, расплачиваясь спиртным. Но нет водки – нет вспашки. И мой огород остался не только невспаханным, но и запертым со всех сторон пахотой на огородах соседей. На тракторе теперь к нему было не подъехать, а 25 соток под лопату не поднять.

И тогда в Оптиной пустыни благословили инока Иоанна вспахать на лошади мой огород. Погрузили мы в телегу плуг и борону, но только выехали на шоссе, как Коська обиделся на обогнавший его «Мерседес». Рванул вперёд и обогнал «мерина». Тут уже оскорбился хозяин «мерса»: как это деревенский коняшка смеет обогнать его? И началась гонка со сменой лидеров – то Коська вырвется вперёд, то «Мерседес». Азарт был такой, что в гонку тут же включились другие машины – и огромный «Икарус», и букашка «Ока». Коська мчался как вихрь, а нас швыряло по телеге, ударяя о зубья бороны и плуг. На крутом вираже едва не опрокинулись – натерпелись страху сполна.

Победа в гонке досталась, увы, «Мерседесу». Зато старики в нашей деревне признали безусловное преимущество коня. Что техника с её бензиновой гарью? После тракторов мертвеет земля – они калечат и плющат почву, а в ней живёт свой полезный народ. Вон дождевых червей почти не стало, а от них плодоносит и дышит земля. Нет, после лошадки урожай богаче! И мне понравилось под лошадь картошку сажать. Это быстро и весело – стоим шеренгой вдоль поля с ведрами картошки, а Коська прокладывает борозду. Теперь не зевай – успевай выкладывать картошку, ибо Коська шагает резво.

Посадили картошку и сели обедать, привязав Коську за кол в саду. Возле яблонь на клумбе цвели тюльпаны, и Коська, выдернув кол, устремился к ним. Выхожу и вижу – пропала клумба. Коська катается на спине по цветнику и дрыгает ногами от избытка блаженства: весна, тюльпаны, восторг, красота! Обозвала я Коську скотиной, отругав заодно и себя: ну, кто же привязывает жеребца за колышек? Да он не то что кол – автомобиль сдёрнет с места, если его привязать к нему.

Жеребец был настолько могучий, что однажды любознательные паломники, возившие на ток зерно, решили испытать его. Погрузили на телегу пятьдесят мешков пшеницы, потом восемьдесят, а Коська легко и играючи везёт. Возможно, Коська и установил бы выдающийся рекорд, но тут появился отец наместник и затейники мигом прикинулись исихастами, погружёнными в безмолвие и молитву.

Все считали Коську Трофимовым конём, хотя инок был занят на других послушаниях. Но он присматривал за Коськой и в свободную минуту, как говорят лошадники, выезжал его. Оказывается, коню нельзя застаиваться, дрябнуть, жиреть, и, сотворённый Господом для быстрого бега, он ищет всадника и жаждет скакать. Словом, конь и инок дружили. Бывало, инок Трофим ещё только приближается к хозяйственному двору, а Коська уже ржёт призывно, вытягивая шею, а потом ластится к иноку, положив ему голову на плечо. После убийства новомученика Трофима на Пасху Коська затосковал.

Сначала ржал тревожно в ожидании Трофима, а не дождавшись, стал разносить конюшню, кроша перегородки и двери в щепу. Коську жалели и подкармливали хлебом. А «жалельщиков» оказалось так много, что через полгода Коська округлился до состояния шара и получил у паломников кличку Кокос.

Как раз в ту пору наша семья переселилась в дом рядом с монастырём. Перед огородом росли яблони – на тракторе было не подъехать, и приходилось лопатой копать. Начали мы копать, да обессилели и решили просить помощи в монастыре. Послушание на конюшне нёс тогда инок Макарий, ныне иеродиакон Филарет. До монастыря он был скульптором, работал по камню и был сильным, как каменотёс. Пожаловалась я сильному отцу Макарию на своё бессилие, а он загорелся и предложил:

– Да я сейчас же возьму благословение и на коне огород распашу.

Распахал, но как! Возвращаюсь домой, а там соседи веселятся, как в цирке, наблюдая невиданное доселе зрелище: по огороду зигзагами скачет Коська, а следом с плугом скачет Макарий какими-то дикими, дёргаными прыжками. Силушка у коня и скульптора немеряная, и выворотили землю так, что огород теперь напоминал место археологических раскопок – ямы, буераки и метровые отвалы земли.

– Макарий, – говорю, – что ты наделал?

– Как что? Вспахал. Мы с Кокосом очень старались.

В общем, пахал тогда наш скульптор впервые, но потом, говорят, научился пахать. А соседи, повеселившись, принялись за дело – Николай принёс борону, а бабушка Ольга повела коня под уздцы. И был огород у нас уже пригожий.

Слава Богу, что лошадку послал!

* * *

Долгие годы трудился Коська в монастыре, а потом состарился и стал болеть. Ветеринар, осмотрев Коську, вынес вердикт: надо сдать «старика» на мясо, тем более что для производства сервелата требуется конина.

– Я тоже старый, – сказал отец наместник. – И меня, выходит, на сервелат?

Коську отправили было на пенсию, но его выпросил у монастыря многодетный отец, пояснив, что работы для лошади в его хозяйстве немного, да вот сынишки мечтают о коне. Словом, Коська опять осёдлан, и мальчики XXI века подражают воинам Древней Руси.

Однажды, в метельную, снежную зиму, ко мне приехали на джипе гости из Москвы. Помолились в Оптиной, причастились. А потом захотели съездить в Ильинское, знаменитое своей красотой: белый храм на горе, даль необъятная, а под горою святой источник, известный своей целебной водой. Уехали засветло, а вернулись в сумерки, рассказав, что из-за заносов в Ильинское не пробиться, они угодили в такие сугробы, что с трудом откопали свой джип. Делать нечего, не повезло. Сели ужинать, а тут приехали гости из Ильинского.

– Да как же, – удивились москвичи, – вы смогли приехать из Ильинского?

– А нас на санях Коська привёз.

Да, лошадка всё же незаменима.

СИРОМАХА

Сиромахи – это бродячие афонские монахи, не имеющие постоянного места пребывания. На праздники они приходят в тот или иной монастырь и, получив свою толику пропитания, опять отшельничают, спасаясь каким-то особенным и неведомым миру путём.

В Оптиной пустыни была своя сиромаха – почти девяностолетняя монахиня Варсонофия, неутомимо странствовавшая с посохом от монастырю к монастырю. Всё своё имущество – две торбы на перевязи через плечо и одну в руках – сиромаха носила с собой. И было то имущество, что называется, мышиным счастьем – на дне торбы огрызки хлеба, а остальное – бумаги да поминальные записки, большей частью до того ветхие и дырявые на сгибах, будто их и вправду погрызли мыши. Приходила странница в Оптину пустынь обычно ближе к ночи и стучала посохом в окно: «Пустите ночевать». Кто-то пускал её в дом, а бывало, и не пускали, зная привычку монахини не спать ночами и молиться на коленях до рассвета. Ладно бы, сама не спала, а то ведь начинала среди ночи будить спящих:

– Что спишь, соня? Прими во уме суд грядущий и встань помолиться.

Будила она, замечу, настойчиво, а потому и ночевала временами где-нибудь в сарайчике, пристроив в изголовье свои драгоценные торбы. Торбами она необычайно дорожила, а вот тёплые вещи, какие давали ей зимой, теряла или бросала где попало.

Мать Варсонофия была девицей, постриженной в монашество ещё в молодости, а почему она странствует, никто не знал. Не от бесприютности, это точно. Рассказывали, что отец наместник известной обители так возлюбил старенькую монахиню, что выделил ей келью в монастыре. Но мать Варсонофия в ней почти не жила – разве что в лютые морозы, а потом с легкостью птицы снова отправлялась в путь.

Раньше она бывала в Оптиной лишь периодами и только в глубокой старости осела здесь. Годы все же брали своё – маршруты странствий становились короче, и на службе монахиня теперь сидела