Церковь, отец, дом, его жены

Я отыскал фамилию мистера Хебера между табличками дерматолога и ортопеда. Внутри, в приемной, мелькало нечто расплывчато-синее, поливавшее папоротники.

– Вы, видимо, Джордан. А я – Морин. Мистер Хебер сегодня немного запаздывает с делами – вы себе не представляете, что у нас тут в середине дня творится, после того как он в суде побывает, но я знаю: он по-настоящему рад, что вы позвонили. – Тут она замолчала. – Минуточку… Кто. Это. С вами?!

– Электра. Надеюсь, вы не против? Слишком жарко, чтобы ее в машине оставлять.

– Еще бы не жарко! – Она с легкостью гимнастки присела на корточки и поцеловала Электру в нос.

Мое первое впечатление от Морин – мормонская бабушка. Мысль эта была не такой уж приятной. Не то чтобы я испытывал активную неприязнь к мормонам, дело в том, что они испытывают активную неприязнь ко мне. Морин была высокая и крепкая, в ее ширококостности явственно виделась первопроходческая стать. Волосы она убирала наверх воздушной массой кудряшек – очевидный результат еженедельного посещения салона красоты. Вся ее одежда была ярко-синего цвета: широкие брюки, блузка в тон и вязаная накидка, застегивающаяся у горла.

– Мистер Хебер вряд ли надолго задержится, он уже заканчивает разговор по телефону. Как закончит, я в ту же минуту дам вам знать.

Она поспешила к своему столу, а я принялся листать журнал «Энсайн».^[11] Понадобилось не более секунды, чтобы обнаружить в нем статью – я цитирую – «О преодолении однополого влечения». Прошу повращать глазами! Я сменил журнал на еженедельник «Ю. С. Уикли». Пока читал про голливудских каскадеров, Морин успела напечатать пять писем, принять семь сообщений и добраться до дна корзинки «Входящие».

– Обожемой, – произнесла она довольно усталым тоном. Тут огонек на телефонном пульте погас, и она снова взбодрилась. – Опля! Он положил трубку! Быстрей, пойдем к нему, пока он снова за нее не взялся.

Когда Морин вела меня по коридору, я сказал, что ее прическа хорошо смотрится.

– Спасибо, – ответила она, – я ее как раз сегодня утром сделала.

По ее улыбке можно было понять, что ей уже давно никто таких комплиментов не говорил. Роланд утверждает, что каждой женщине в жизни нужен хоть один гей: «Милый, ведь только мы даем себе труд заметить завивку!»

В конце коридора Морин бедром толкнула дверь в кабинет:

– А вот и мы!

Я знаю – это несправедливо, но мое первое впечатление о мистере Хебере – «Мормонский придурок!». А его первое впечатление обо мне, скорее всего, «Пропащий сын!», так что мы квиты. Ему, вероятно, лет семьдесят пять, на голове – сугроб белоснежных волос, а глаза водянистые – таким трудно довериться. На стене несколько фотографий: мистер Хебер в разных уголках мира кладет мяч для первого удара на гольфовом поле.

– Джордан Скотт, приятно познакомиться. Не могу выразить, как меня обрадовал ваш звонок. Удивил, да, но притом и обрадовал. – (Я извинился, что привел с собой Электру.) – Слишком жарко, чтобы оставлять ее в машине? Поверьте, я это понимаю. Моя жена нашего Йорки и на пять минут в вэне не оставит. А теперь, Джордан, прежде всего я хочу сказать вам, что мне очень жаль вашу маму. И папу. Я сожалею о случившемся. Если я хоть что-то могу сделать – я имею в виду, для вас, – надеюсь, вы дадите мне знать.

Я намерен избавить вас от моих мысленных комментариев, шедших боковой врезкой вдоль его текста, но вы, вероятно, уже догадались, что этот тип нравился мне все меньше и меньше.

– Вы не могли бы сказать мне, что все-таки будет с моей матерью? – спросил я.

– Бог ты мой, он сразу к делу – такие люди мне по душе. Ладненько, присаживайтесь. Как я понимаю, вы к нам прямо из тюрьмы. Скажите-ка мне, как вы ее находите?

– Очень расстроена. И растеряна. Кажется, она не понимает, что происходит.

– Я делаю все возможное, чтобы самому суметь в этом разобраться.

– В газете все правильно написали?

– Насколько я могу судить. Вот, взгляните на это. Только что доставили. – Он помахал папкой с бумагами. – Протокол баллистической экспертизы. На винчестере обнаружены ее не очень ясные отпечатки. Имеются и другие, но ее отпечатков очень много.

– Другими словами, она глубоко в дерьме?

– Это ваши слова, не мои. Тем не менее – да.

Он вышел из-за стола и присел на его краешек, поближе ко мне. – У вас, видно, все наглухо закрыто, там, в вашем Месадейле, верно?

– Послушайте, мистер Хебер, мне не больно хочется влезать во все это. Просто скажите мне, что ожидает мою мать. И вам не нужно подслащивать мне пилюлю. Мы с ней… Мы не так уж близки.

– У меня создалось именно такое впечатление. Я так понимаю, что вы покинули дом довольно давно. «Пропащий сын» – так, кажется, ребят вроде вас называют?

Ненавижу это прозвище, но в Месадейле так и называют нас, мальчишек, которых Пророк вышвыривает из общины.

– Да, что-то вроде того.

– Наверняка эти несколько лет были для вас не такими уж легкими.

– Да уж, невезенья хватало. Но знаете, дела наладились, теперь все хорошо.

– Вы не хотели бы рассказать мне, что произошло с вами? Из-за чего вас отлучили?

– По правде, я не понимаю, какое отношение это имеет к тому, что моя мама в тюрьме.

– Я пойму, если вам тяжело об этом говорить.

– Мне не тяжело. Только дело-то вот в чем – я думаю, это не имеет отношения к тому, почему я здесь.

Мистер Хебер сжал мое колено:

– Джордан, мы в этом деле играем в одной команде, о'кей? Нам придется доверять друг другу. Этот вопрос так или иначе вскоре возникнет. Прокурор обязательно задастся таким вопросом, ведь если ваша мать оказалась способна вот так бросить вас, когда вы были совсем мальчишкой, она, по всей видимости, способна также и убить вашего отца.

– Это все гораздо сложнее.

– Нисколько не сомневаюсь.

Вот так мистер Хебер и добился, что я выложил ему все про то, как моя мамочка вытащила меня посреди ночи из постели и отвезла на шоссе, а там сказала, чтобы я убирался с глаз долой.

– Это Пророк велел ей так сделать.

– А ваш отец? Он не попытался ее остановить?

– Мой папочка? Он, скорее всего, сидел у себя в подвале и бухал до обалдения.

– Что же привело к этому?

– Да ерундовая причина была. – Я прямо поверить не мог, что рассказываю Хеберу про все это… я ведь почти никогда про это не говорю… и вот – на тебе, пожалуйста! – Я одну из моих сводных сестер за руку держал, девочку по имени Куини.^[12] Куини было не настоящее ее имя, но я звал ее только так. Мы ничего такого не делали, только там, в Месадейле, девочкам и мальчикам не полагается так себя вести. А мы с ней однажды просто разговаривали, и я, сам не знаю почему, просто взял ее за руку. Отец нас заметил и донес Пророку. Ну и все. То есть я хочу сказать, это правда, да-да, мама оставила меня там, на дороге, и всякое такое, только ведь в Месадейле им впаривают всю эту чушь, вроде что ты пойдешь в ад, если не будешь поступать, как захочет Пророк. И они же верят в это, моя мама верит в это. Е… Ох, извините… Блин, я и сам раньше верил. Поэтому она в одну прекрасную ночь – хлоп! – и выкидывает меня на дорогу; ускоренная перемотка вперед на шесть лет – и вот я здесь.

Мистер Хебер и Морин молчали. Трудно решиться что-то сказать, после того как услышишь такую историю. Потом они оба решились. Оба сказали, как они сожалеют. Все всегда это говорят: «Ох, мне правда так жаль!» Терпеть этого не могу! Только посмотрите на Хебера и Морин – в глазах у обоих полно такого, чего мне вовсе не хотелось видеть. И как все это вдруг превратилось в день сострадания?

– Да это просто стандартная полигамистская трагедия, чего тут было плакать да рыдать, – сказал я.

Большинство тех, кто про это знает, считают, что меня выставили из-за того, что я гей. Но мне только-только исполнилось четырнадцать, и я был из тех цветочков, что поздно расцветают. Я вообще не знал, что такое гей. Роланд обожает читать обзоры в женских журналах. Он говорит, я взял Куини за руку из психологически противоположных побуждений. Я так не думаю. Я взял ее за руку, потому что мы с ней дружили, а мне было одиноко.

– Послушайте, я приехал только затем, чтобы выяснить, что грозит моей матери. Она одна, и ей необходим кто-то, кто мог бы растолковать ей всю правду. Так что валяйте выкладывайте, что ее ждет. Пожизненное, да? Или чуть меньше, если выйдет досрочно?

Мистер Хебер не ответил.

– О'кей, досрочного не будет.

Молчит.

– Если на то пошло, скажите мне. Я выдержу. На самом деле я не удивляюсь. Не знаю, может, она и в самом деле этого заслуживает.

– Вы мне нравитесь, Джордан. Вы искренни и понимаете, что факт – это факт. Я вижу: вы действительно хотите знать правду… Понимаете, не все этого хотят. Заявляют, что хотят, но, когда дело доходит до дела, оказывается, что нет. Поэтому я намерен сказать вам все, что мне известно. Боюсь, для вашей мамы все складывается не так уж хорошо. Меня очень тревожит то, что ее сочтут виновной. – Он заколебался, но лишь на мгновение. – И приговорят к смерти.

– К смерти?

– Мне очень хотелось бы быть более оптимистичным. Но моя работа требует, чтобы я был реалистом.

– Вы уверены?

– Я редко бываю уверен. – Мистер Хебер обошел стол и вернулся на свое место. – Я надеюсь немного оттянуть ее процесс. Дайте нам немного времени, чтобы разобраться, что там у вас в Месадейле на самом деле происходит. Ведь она не в вакууме его убила – это единственное, что мне достоверно известно. Это не было простой бытовой ссорой. Мне нужно поместить это преступление в определенный контекст. А тем временем, возможно, федералы приподнимут свои задницы и займутся вашим так называемым Пророком. На мой взгляд, так судить следует этот культ, а не вашу маму. Вот почему я так рад, что вы мне позвонили. Я надеюсь на вашу помощь.

– На мою помощь?

– Мне хотелось бы, чтобы вы рассказали мне все, что знаете о Месадейле, провели меня по всем его закоулкам, показали, какой для вас была жизнь в этих закоулках, что это за Пророк, каков он, что у вас за церковь, каким был ваш отец, его дом, его жены, все-все про Перваков, что можете мне рассказать.

– Да я там целых шесть лет не был!

– Вы знаете гораздо больше, чем знаю я.

Думаю, мне стоило это сделать. Это помогло бы вытащить занозу вины, тревожившую меня с той минуты, как я оставил мою мать одну за тем толстым пластом стекла.

– О'кей, что вы хотите знать?

– То, что вы сами считаете наиболее важным. Только, боюсь, не прямо сейчас.

– Не прямо сейчас?

– Я хочу, чтобы это было сделано тщательно: мы посидим, обсудим все подробно, убедимся, что мы обговорили все основные моменты. А сейчас Морин отведет вас обратно к своей конторке и отыщет несколько часиков, чтобы мы могли по-настоящему побеседовать. – Он извлек позолоченный мячик для гольфа из корзинки для бумаг и принялся катать его на ладони.

– Вы что, смеетесь?

Электра встала и насторожила уши. Ей надо было помочиться.

– Жаль, что сегодня у меня нет больше времени, но я же узнал, что вы в городе, всего полчаса назад. Морин, отведите его в приемную и организуйте что-нибудь, ладно? Воткните его куда-нибудь поближе.

В мгновение ока она была уже на ногах.

– Пошли, – сказала она. – Взглянем на этот клятый календарь.

– Минуточку, – возразил я. – Мне не с руки вечно торчать в Сент-Джордже. У меня в Калифорнии работа. Хорошая работа (вранье) и квартира. Мы проживаем не в кузове моего фургона.

Электра зевнула: вроде она уже слышала все это раньше. Морин остановилась в открытых дверях. Мистер Хебер перелистал несколько страниц в рабочем блокноте. Сегодняшняя встреча закончилась – это было так ясно!

– Джордан, мы оба хотим одного и того же. Вам придется мне поверить.

Но тут есть одна проблема: в департаменте веры у меня всегда было туговато с успехами.

~~~

«Сан-Франциско экзаминер»
21 июля 1873
АД НЕ ЗНАЕТ ЯРОСТИ СТРАШНЕЙ^[13]

Новость из солт-лейковского сераля захватила даже наше внимание. Наконец-то миссис Янг – или, скажем, одна из многочисленных миссис Янг – заявила своему мужу, что с нее довольно. Данная миссис Янг – Номер 19 (если только возможно в такой номер поверить), подала иск на Пророка, Верховного лидера и т. д. и т. п. Святых Последних дней. И вот все, что мы можем сейчас сказать: давно пора! Пока муж и жена барахтаются в сетях взаимных обвинений и контробвинений, нам хотелось бы высказать два дополнительных соображения по поводу этой свары. Первое: Бригам Янг – Мошенник с большой буквы в великолепной традиции обманщиков Запада. Глас Небесный повелел ему иметь девятнадцать жен? Глас Небесный повелел нам иметь дом получше, доход повыше и по меньшей мере один день в году иметь свободным от выхода нашего достопочтенного издания, но эти – далеко не столь значительные – чудеса должны еще со временем проявиться. Что же касается миссис Янг № 19, мы, со всем к ней уважением, вопрошаем: а чего же она ожидала? У ворот бойни даже визжащий боров понимает, что ему грозит. Неужели она не почувствовала в воздухе запаха крови? По какому-то Божественному предначертанию, как представляется, сама Судьба назначила этим двум благородным существам сойтись либо в браке, либо в битве – если тут есть какое-то различие. Поскольку битва начинается, мы с трезвым сердцем взбираемся на вершину холма – следить за этой кровавой бойней.

Большой дом

Заснуть в ту ночь я не мог. И Электра тоже. Она вертелась на своем футоне^[14] и отвечала рычанием на каждый звук, раздававшийся у Центра приветствия, – двери машин, мотоциклы, восемнадцатиколесные грузовики, вздыхающие во сне. В какой-то момент тибольная^[15] команда выскочила из мини-вэна и бросилась в мужской туалет – настоящая банда вопящих восьмилеток, окликающих друг друга не по именам, а непотребными прозвищами. Это была одна из тех ночей, когда я ни на миг не сомкнул глаз.

Около четырех я взялся за руль. Электра сидела позади, на пассажирском месте, насторожившись, шерсть у нее на лбу встопорщилась, будто она поняла, куда мы едем, и не считает, что это такая уж здравая идея.

За Сент-Джорджем, когда минуешь Хэррикен^[16] с его наркоманскими сквотами, выезжаешь на окружное шоссе, ведущее в никуда. Оно поднимается вверх, пересекает пустынное плато с плоскими холмами, скалистыми вершинами и – в отдалении – группками кедров. На этой дороге на протяжении пятидесяти миль нет ничего, кроме бензозаправки, закусочной и проволочного креста, отмечающего место аварии со смертельным исходом. Если ехать дальше, то раньше или позже вы наткнетесь на поворот к Месадейлу. Теоретически это шоссе ведет к Канабу, затем – к Большому каньону, но и туда и туда ведут гораздо более удобные дороги, и в реальности нет никакого резона катить по этому шоссе, если только вы не направляетесь в Месадейл или если не заблудились. Наверное, это самое заброшенное шоссе в Америке. В каком-то месте именно этой дороги моя мамочка и выкинула меня из машины в ту ночь. Помню, там, рядом с тем местом, стоял у дороги засохший тополь. Помню, мне хотелось, чтобы он вдруг ожил и обнял меня своими ветвями.

Не доезжая десяти миль до Месадейла, я остановился у обочины. Мотор замолк, и вокруг воцарилась тишина, слышно было только, как птицы шуршат в полыни. Минут через пятнадцать проехал огромный грузовик с прицепом – я услышал его задолго до того, как увидел, – его рев нарастал, до краев заполняя пустыню. Когда он проезжал мимо, наш фургон тряхнуло, и Электра тявкнула один раз. Рев постепенно затих, и после довольно долгого времени снова воцарилась тишина, а хвостовые огни прицепа растворились во тьме.

Наконец восточный край неба порозовел, и я выпустил Электру помочиться. Она отбежала футов на двадцать в пустыню и принялась лаять на заросли биттербраша – наверное, почуяла длинноухого зайца или большую ящерицу. Я позвал ее обратно в машину, но она меня проигнорировала. Так что пришлось затащить ее силком.

Я припарковался у знака, говорившего, сколько миль до Месадейла, но выстрелы так его изжевали, что ничего невозможно было разобрать. Каждый раз, когда этот знак устанавливали, наш Пророк отправлял какого-нибудь своего апостола его расстрелять. Отцу как-то тоже пришлось это сделать. Помню, как он хвастался за обедом. «Уничтожил сатанинский знак сегодня», – говорил он, набивая рот поджаренной ветчиной.

Мне, видимо, надо разъяснить, почему Первые – это не мормоны. Не такие, как мормоны, поющие на ТВ в Табернакле^[17] или громкоголосо болеющие на спортивных играх за команду Университета Бригама Янга, не такие, как их разгоряченные миссионеры, заговаривающие прохожих на улице. Ребята, которые заправляют в Церкви Мормонов, там, в Солт-Лейк-Сити, ненавидят нашего Пророка почти так же, как ненавижу его я сам. Они зовут его еретиком, святотатцем, и у них имеется для него целый букет прозвищ, таких как «насильник», «педофил» и «налоговый жулик». Точка раздора между Первыми и мормонами – вы, наверное, уже догадались – полигамия. Пророк утверждает, что, когда Церковь Мормонов отказалась от многоженства в 1890 году, они распродали веру. Именно тогда Первые и отошли от этой Церкви. Вот почему Пророк – то есть наш Пророк – всегда говорил нам по воскресеньям: «Братья и Сестры, это ВЫ – первые и истинные Святые Последних дней. ВЫ – потомки Иосифа и Бригама. ВЫ будете первыми в очереди на Возрождение, которое сулит человеку спасение».

Как вы можете себе легко представить, мормоны придерживаются иного мнения на этот счет. А знаете, что означает «раскол»? В той книге, которую я читал, в той самой, про Божественную историю, так вот, там говорится, что расколы вроде этого все время происходят. Иудеи и христиане. Католики и протестанты. Мормоны и Первые. Это тянется веками, и все, что я знаю наверняка, так это что такие вещи портят на хрен всё для всех остальных – в том числе и для нас.

Далеко в предгорье я увидел, как с зарей просыпается Месадейл. Отсюда он выглядел просто горсточкой белых и желтых огоньков, рассыпанных под горой. Я точно знал, что происходит за каждым из этих огоньков. Я знал это, как знаешь сто раз виденный DVD. Сестра-жена зажигает лампу – расчесать волосы. Другая чиркает спичкой – зажечь плиту. Третья жена дергает за шнур лампочки в кладовой, чтобы вытащить большую коробку маисовой каши быстрого приготовления. Десять, пятнадцать, двадцать огоньков в доме, и каждый – это сестра-жена, поднявшаяся, чтобы приняться за свою каждодневную работу.

И дети. Примерно в это время ребятишки выбираются из постелей, протирая заспанные глаза. Они выстраиваются в очередь к раковине, чтобы умыться. Мальчишки начнут рыться в ящике, отыскивая себе рубашку. Девочки примутся помогать друг другу подкалывать волосы. В этот час не станешь много болтать. Надо побыстрее одеться, чтобы вовремя явиться на кухню и получить в миску шлепок каши. Иногда еще и подсушенный хлебец и консервированный персик. Но далеко не всегда. Что бы там ни было, этого всегда не хватает. Только дурак решится потратить время на то, чтобы пописать, прежде чем получит что-нибудь поесть.

Подъезжая ближе, я увидел, что Месадейл разросся. Теперь он насчитывал уже несколько сотен домов-бараков – «складов для лишних людей», для семей по меньшей мере из семидесяти пяти человек. Никому не известно, сколько точно человек проживает в Месадейле, но я попытаюсь угадать. По моим прикидкам – двенадцать тысяч, может – пятнадцать. Подсчеты затруднены. Цифры – часть тайны. Чем меньше знаешь – тем меньше знаешь.

Съезд на боковую дорогу прячется за группкой тополей, а сама дорога похожа на высохшее русло реки, и даже если ее ищешь, не сразу разглядишь. Никто не натыкается на Месадейл случайно: весь смысл в этом. Роланд любит говорить, что Первые – это Грета Гарбо всех культов. «Ох, милый мой, этот ваш Пророк, он просто хочет, чтобы его оставили в покое».

Как только я съехал с асфальта, фургон задребезжал. Электра села и зарычала. Как бы медленно кто ни ехал, дорога швыряет вверх такое облако красной пыли, что его можно заметить практически с любого места в городе. Журналисты, пытающиеся порой что-нибудь тут да разнюхать, не сознают, что это немедленно поднимает по тревоге всю добровольную дружину нашего Пророка. Я говорю на полном серьезе. Вот увидите.

Примерно на полпути вверх по дороге мне навстречу попался пикап, направлявшийся прочь из города. Пять жен набились в кабину – четыре на сиденье, одна неловко взгромоздилась кому-то из них на колени. Они были немолоды, вероятно бесплодны, потому-то Пророк и мог разрешить им вот так выехать за пределы города. Девушек он никогда не выпускает, а женщин, подобных этим… На этих ему наплевать. Женщины пристально глядели прямо перед собой, глаза – без всякого выражения. Они показались мне знакомыми. Вполне возможно, что это были мои тетушки, двоюродные или единокровные сестры, а может, и то, и другое, и третье – все вместе. Электра высунула в окно голову – полаять на них. Отсутствующее выражение на их лицах так и осталось отсутствующим. Словно они меня не видят и мы проезжаем мимо друг друга в двух параллельных мирах.

Пара миль вверх по дороге, и вот уже первые дома. Восемь, десять, двенадцать тысяч квадратных футов. Часто – два или три дома рядом, на огороженной территории. Это вам не красивые особняки, они больше похожи на бараки или амбары, построенные задешево: клееная фанера, пластиковая опалубка, толь, алюминий и шпаклевка. Некоторые не закончены: не обшита боковая стена, у флигеля вместо кровли – пластик, входная дверь из прессованной древесины. Когда я был мальчишкой, отец сказал мне, что у него не хватило денег на приличную обшивку для нашего дома. Я тогда огорчился за него – расслышал стыд в его голосе. Только причина была не в этом. А в том, чтобы избежать налога на недвижимость. Какая-то лазейка, суть которой мне не понять.

Одна из перемен, с тех пор как я ушел отсюда, – многие дома теперь окружены заборами. Или – вместо забора – кольцом жилых прицепов, поставленных кругом, словно фургоны первых поселенцев. Думаю, Пророк скатывается в паранойю. С чего бы вдруг? Разве у нашего правительства не было целой сотни лет, чтобы навсегда закрыть этот городок?

Я свернул на Филд-авеню, полдороги проехал, и вот вам, пожалуйста, наше хозяйство: три дома и пара надворных построек на пяти акрах бесполезной, заросшей кустарником земли. С улицы все выглядело так, будто здесь с тех пор ничего не изменилось. Десяток столов для пикника, за которыми обычно едят дети – всегда, за исключением самых холодных дней. Бельевые веревки, на которых полощутся по ветру пятьдесят мальчишьих рубашонок. Огород, гумно, кукурузное поле – все жалкое, все страдающее от засухи. Позади нашего хозяйства тянется заросшая кустарником пустошь; маленьким мальчишкой я убегал туда – прятаться от отца, когда пугался его или того, что он мог со мной сделать. Главный дом – большое прямоугольное строение из клееной фанеры, крашенной в темно-зеленый цвет. Двадцать спален, огромная кухня с кастрюлями размером с нефтяную цистерну и подвал моего отца. Детям вниз заходить не разрешалось, только женам, одной за другой, по очереди, чтобы каждая получила свое. И знаете, что поразительно? Неделей бы раньше – и он сидел бы там, у себя, в это самое время, занимаясь бог знает какой дерьмовой мерзостью онлайн.

Тут еще вот что: я понятия не имею, сколько у меня братьев и сестер. И не существует толкового способа их посчитать. Ведь есть родные, единокровные, сводные и приемные. Кого включать в список, а кого – нет? Мне бы очень хотелось сказать, что я любил всех и каждого из моих братьев и сестер, только это ведь фактически невозможно. Как насчет тех, кого ты никогда не встречал: например, детей, которых какая-нибудь сестра-жена оставила где-то, чтобы выйти замуж за твоего отца? Их-то считать или нет? Ох, а ту сестру, которая вышла замуж и ей теперь не позволено с тобой разговаривать, потому что ты уже большой парень, а она – взрослая девушка, тогда как тут, у нас, братья и сестры делают это постоянно и без помех? Ее считать? А как насчет меня? Я шесть лет отсутствовал, Пророк сообщил всем, что я обречен на вечные муки в мрачных подземельях ада. Они меня посчитают? Я бы не стал. Попробую догадаться. У меня, наверное, с сотню братьев и сестер. Может, сто десять. Это настолько точно, насколько вообще возможно. Отец всегда говорил, что не ложится спать, не возблагодарив Господа за своих детей. И – с ума сойти! – ведь я ему верил. Каждому его слову.

Вы не против, если я еще кое-что расскажу? Спали мы на трехпалубных нарах, или по пять ребят в кровати, валетом: ноги одного у головы другого; или на диване – по четверо мальчишек, – толкаясь локтями на трех подушках, или на полу в гостиной, на одеялах с подушками, двадцать мальчишек, уложенных как черепицы. Рубашки и свитеры – кучей в пластмассовых контейнерах для мусора, размер обозначался на контейнере сбоку. Обувь передавалась от старших младшим. Теннисные и футбольные мячи воровали друг у друга. Единственной вещью, целиком и полностью принадлежавшей мне лично, был ящик комода шириной двенадцать и длиной пятнадцать дюймов. Я его измерял миллион раз. Если у вас плохо с арифметикой, то скажу – это один квадратный фут с четвертью, что на самом деле гораздо больше, чем требовалось, так как мне нечего было в этом ящике хранить.

Суббота – помывочный день: две сестры-жены наполняли цинковую ванну холодной водой, забрасывали в нее по двое мальчишек зараз, терли им задницы щеткой на палке, потом выкидывали их из ванны. Воду меняли после каждого десятого мальчишки. Процедура занимала все утро. Но я хотя бы не был девчонкой. Девочки пользовались ванной комнатой по расписанию, что позволяло удерживать сантехнику по сю сторону хаоса. По субботам они мыли волосы в специальных раковинах. Пророк не разрешал им стричься, утверждая, что волосы понадобятся им на небесах, чтобы мыть ноги мужьям. У некоторых девочек из-за тяжести кос шла носом кровь. Другие жаловались, что косы вызывают у них головную боль или что они давят на спину, однако большинство девчонок ничего не говорили, во всяком случае мне. Когда они мыли волосы, звуки были такие, будто в ведре полощут мочалку. Можете представить себе, какие комки волос оставались в водостоках тех раковин! Волосы надо было сушить часами. Девочки ложились на столы для пикника и укладывали свои волосы вокруг себя. Я любил смотреть на них из окна маминой комнаты. Девочки выглядели очень красиво, их чистые волосы веером рассыпались вокруг них, словно ангельские крылья.

Роланд как-то спросил, было ли хоть что-то хорошее в моем детстве в Месадейле, осталось ли у меня хоть одно доброе воспоминание посреди плохих. «Одно – наверняка, – ответил я. – Там ты никогда не бываешь в одиночестве».

Я стоял перед домом, глядя вверх, на мамино окно. Соломенная штора была поднята лишь наполовину, но я смог разглядеть ее алоэ – мама выращивала его на подоконнике. Она часто надламывала листья алоэ и втирала его прозрачный сок в кожу рук и шеи. Иногда я усаживался к ней на кровать и наблюдал, как она это делает, пока рассказывал ей про школу. А она иногда выдавливала капельку сока из надломленного листка мне на ладонь, и я оставался с мамой, пока эта капелька не высыхала.

Я увидел кого-то в мамином окне – темный силуэт, опускающий штору. Все они находились в доме, все мои братья и сестры, все жены, но я понял: никто из них не выйдет поздороваться со мной. Однако тут из конюшни выскочила Вирджиния: она мчалась прямо ко мне и перевернулась на спину у моих ног. Она была тощая и горячая, это чувствовалось даже сквозь ее густой мех. Я потрепал ее по животу: этого оказалось достаточно, чтобы она меня полюбила.

Как раз в этот момент кто-то произнес:

– Что тебе тут понадобилось?

Я поднял голову. Это была сестра Рита.

– Не знаю, помните ли вы меня…

– Я тебя помню. Тебе нельзя здесь находиться.

Если совсем честно, Рита была не из тех, кто мне когда-нибудь в жизни нравился. Она пользовалась своим положением первой жены, чтобы всеми в доме командовать. Мужчина не может взять себе новую жену без разрешения первой. Так что каждый раз, когда отцу хотелось завести себе новенькую, ему приходилось идти пресмыкаться перед Ритой. Мне даже думать неохота о том, что он вынужден был делать, чтобы уговорить ее сказать «да».

– Мне хотелось бы взглянуть на мамину комнату.

– Нет.

– Прошу вас. Всего на несколько минут.

– Нет! Господь отослал тебя прочь. Пророк открыл нам это. Я не смею пойти против его воли.

Я понимаю – трудно поверить, что люди на самом деле способны так говорить, но надо вот что принять во внимание: если вы никогда не знали ничего другого, если вашим единственным источником информации был Пророк, если по воскресеньям вы проводили по семь часов в церкви, слушая человека, утверждавшего, что у него прямая линия связи с Богом, человека, про которого твои мать и отец клянутся, что он Пророк, а твои братья и сестры, и учителя, и друзья, и все остальные вокруг тебя уверяют и убеждают тебя, что его слово – это слово Господа и что те, кого проклянет Пророк, будут навечно прокляты, то вы, скорее всего, тоже поверили бы в это. Вы просто не знали бы, как формируется сомнение. Какого только дерьма не наговаривал нам Пророк – а мы верили, верили всему, просто лопали все без остатка.

Например, он как-то сказал нам, что Европа разрушена в битве добра со злом. Европы больше не существует. Франции больше нет на карте. Он описывал пожары в Париже, трупы, плывущие по Сене, соборы, обратившиеся в каменную труху, волков, возвратившихся на Елисейские Поля. У меня не было причин этому не верить, я был не способен сомневаться в его словах. Все вокруг утверждали, что это правда. У нас не было ТВ, а когда я был мальчишкой, интернета еще не существовало, все, что мы знали, исходило от Пророка. Когда в Вегасе я впервые встретил француза, я был потрясен. Я на полном серьезе задал ему вопрос: «Как это вам удалось выжить?» Таков уровень промывания мозгов, о котором я говорю. Когда я впервые рассказал обо всем этом Роланду, тот поразился: «Ох, миленький, ты, должно быть, шутишь? Тебе бы в ток-шоу Опры^[18] попасть или еще куда-нибудь в этом роде». Только я не шучу.

– Мне жаль, что такое с отцом случилось, – сказал я. – Уверен, вам и правда очень тяжело.

– Убирайся вон! Пророк не хочет, чтобы ты тут находился. Ты пугаешь детей. Разворачивайся и уезжай.

Окна стали заполняться лицами – их было восемь или десять, явившихся посмотреть вниз, на незнакомца, стоящего во дворе. Хоть кто-нибудь меня узнал? Хоть кто-нибудь задумался, насколько я соответствую тому, что наврано обо мне? Мне представился какой-то ребятенок – хотя бы один, – шепчущий: «Возьми меня с собой!» Представился крохотный пальчик, стучащий в стекло.

Теперь Рита встала прямо передо мной. Я чувствовал запах летних персиков, идущий у нее изо рта. Я постараюсь быть по возможности доброжелательным, просто скажу, что она, в своем платье в стиле «домик в прериях» и с дряблым узлом волос на затылке, полная противоположность тем, кого называют сексуально привлекательными. Солнце сморщило ее кожу так, что она стала подобна серой шкурке, а мрачная складка губ говорила, что эта женщина по-настоящему не смеялась и не трахалась уже лет пятьдесят.

– Джордан, мой долг – защищать их. Тебе это известно. Теперь, прошу тебя, уезжай.

– Защищать – от чего?

– Пожалуйста. Пока я не вызвала полицию. – А потом добавила: – Прости.

Полиция Месадейла. Кто захочет с ней встречаться? Я попрощался с Ритой и с Вирджинией и направился обратно к машине. Прежде чем сесть за руль, я обернулся и взглянул на дом. Теперь в каждом окне виднелось по двое ребятишек, от их носов туманились стекла. Уезжая назад по Филд-авеню, я думал о них. Как их зовут? Знает ли сама Рита их имена? Я задумался о судьбах моих братьев и сестер. Джейми теперь должно быть восемнадцать, так что его, видимо, уже вышвырнули отсюда. Шарлотте – семнадцать, скорее всего, ее уже выдали замуж. А Куини – двадцать. Вряд ли она еще живет в нашем доме. Вопрос лишь в том, сколько у нее теперь сестер-жен. Ну а что с младшими детьми? Я с ними так никогда и не сблизился. Они в большинстве своем оставались для меня безымянными – десятки девочек и мальчиков, которые попадались мне в коридоре, все светловолосые, веснушчатые, худые. Когда ты один из сотни, ты смотришь вверх, на старших ребят, ведь это они способны предложить тебе хоть чуточку любви, а малышей ты терпеть не можешь, потому что они занимают слишком много места.

Я так погрузился в мысли о бесчисленных и безымянных детях, что не сразу заметил за собой полицейскую патрульную машину. Коп неожиданно четко обозначился в зеркале заднего вида: темные очки над плотоядной ухмылкой. Левая ладонь плоско лежит на рулевом колесе, правая рука обнимает спинку сиденья. Я свернул в переулок, он последовал за мной. Я снова свернул, он тоже. Проехали мимо трех женщин, работавших на небольшом гумне. Они подняли головы, не выпуская из рук тяпок, лица их омывало сияние солнца.

Я хотел заглянуть на почтамт, но эта идея больше не казалась мне такой уж разумной. В нашем захолустье полицейские и есть настоящие бандиты. Каждый сотрудник Управления полиции Месадейла – многоженец. Как-то одна из моих сводных сестер пришла в полицию и заявила, что мой отец пристает к ней с объятьями. (В нашем захолустье, если твой отец говорит, что ему хочется тебя обнять, жди, что тебя изнасилуют.) Дежурный коп что-то записал, потом позвонил моему отцу. «Я бы присмотрел за этой штучкой, – сказал он. – Она заявилась сюда горяченькая, в течке, как нимфоманка». Он отвез ее к нам домой, и отец забрал ее вниз, к себе в подвал, на целый час. Помню, как я ждал, пока она вернется наверх. Когда она вернулась, взгляд у нее был пустой, будто вместо глаз ей вставили стекляшки.

Люди говорят: «Да брось, не может быть, чтобы все было настолько плохо».

На самом деле все гораздо хуже.

Люди говорят: «Почему же тогда власти не вмешаются и не примут какие-то меры?»

Я не знаю. Вы у них спросите. Но в воздухе плавают разные теории. Некоторые утверждают, что мормонам, которые более или менее владеют Ютой, затруднительно принимать решения по поводу Первых из-за нашего общего прошлого. Мы их смущаем. Они предпочитают, чтобы мы смирно сидели в своем захолустье, заткнутые подальше в пустыню, где нас никто не видит. Думаю, они по-прежнему остро реагируют, когда речь заходит о полигамии. Другие считают, что мормоны втайне стремятся когда-нибудь вернуться к многоженству, поэтому закрывают на все глаза. Насчет этого я ничего не знаю. Еще одна теория: некоторые говорят, это пример религиозной свободы, понимаете, каждый имеет право верить во что хочет, и власти должны вести себя осторожно, чтобы это право не подавлять. Может, и так. А еще я слышал на самом деле хорошее объяснение: в реальности очень трудно доказать в суде многоженство. Подумайте сами: закон не запрещает мужчине и целой ораве женщин проживать совместно. И если эти браки официально не признаются штатом, как же эти люди могут нарушать закон?

Только у меня имеется своя собственная теория, почему все это происходит в Месадейле так долго: просто всем наплевать. Никого ни хрена не заботит эта кучка кровосмесителей, обитающих в пятидесяти милях от ближайшей тюремной башни. Смешно – нас называют «пропащими сыновьями», когда нас вышвыривают прочь, но на самом-то деле мы становились пропащими, как только рождались. Когда я жил там, в Месадейле, я часто задумывался: а знает ли кто-нибудь, кроме моей мамы, что я живой?

Я вывернул назад на шоссе. Патрульная машина следовала за мной так близко, как ей позволяло кильватерное облако пыли от моего фургона. Этот эскорт не покидал меня всю дорогу, спускаясь за мной по пологому холму, взбивая свое собственное облако красной пыли. В какой-то момент он взялся за радио – вызывал кого-то. Если бы это был полицейский фильм, камера показала бы салон его машины. Но это был не полицейский фильм, и я не могу сказать, что он передавал по радио: «Порядок?» или «Он наконец уехал?» – а может: «Это он?»

Я выехал на асфальт, и мой фургон перестал дребезжать. Позади меня патрульная машина остановилась у края асфальта, будто это река, слишком глубокая, чтобы рискнуть в нее войти.