Глава 20. Прощание с камерой

Когда Онищенко подвели к двери, надзиратель сказал ему:

— А тебе передача из дома. - И внес за ним в камеру большую сумку.

— Ну как, Ваня? - почти хором спросили его все ожидающие в камере.

— Все хорошо, предлагали свободу, но сначала покаяться и стать православным. А я не могу. И, наверное, пойду в Сибирь. И хорошо, - добавил Иван, дрожащими руками развязывая сумку.

Перед Сибирью не дрожал он, а здесь заволновался. От отца, от матери. Их руками, их любовью сделана эта передача. Может, последняя. В сумке была целая гора сухарей и сушеных бубликов. И большая банка с медом.

Камера уже пообедала. Иван не стал требовать, чтобы ему принесли суп. Волнения и впечатления оттеснили желание есть, и он сказал:

— Вот, принесут кипяток, и мы устроим прощальную вечерю любви. И до кипятка он рассказывал арестантам о губернаторе, о мальчике с цветами. И каждый из слушающих отдался своим воспоминаниям о всех случаях, когда власть имеющие не были жестокими и бездушными, а проявляли добро. Хорошие люди на плохих местах - такой был вывод. И всем было очень жалко, что у этих хороших людей нет сознания и особенно нет силы оставить эти плохие места, заявить о своем неучастии в них, о своем внутреннем и внешнем протесте. И Онищенко говорил, что человек, не рожденный от Бога, хоть и добрый по своей натуре, по воспитанию, не может решиться оставить то, что возрожденный не может уже делать.

Когда вечером принесли кипяток, Бернадский с дежурным разложили на столе все принесенное. Так велел Онищенко. И пили все вместе чай с сухарями и медом. И ели все и насытились. И особенно насытились тем чувством братской любви, которое сопутствует рожденным от Бога. После чая, когда все было съедено и миски помыты, Иван проникновенно поблагодарил за все Бога: за

пищу, за любовь, за все, что приходит человеку из рук Божьих. И после молитвы все окружили его, и он стал говорить:

— А теперь, дорогие мои друзья и братья, порадуемся Словом и мыслями о главному вечном. Может быть, это последняя наша беседа. Давайте зайдем на час в Гефсиманский сад, там сидит Христос с учениками. Он просит их: «Побудьте здесь и бодрствуйте со Мною». Но они не могли бодрствовать, их глаза отяжелели от переживаний за своего Учителя... Устали и мы с вами тоже, но я хочу сказать, что дух бодр, плоть же немощна. Но давать плоти властвовать над духом нельзя. А мы еще слабы и можем допустить это, и для этого нам нужно сокрыться во Христе, как в крепкой башне. Человек в этой башне непобедим. Здесь мы сильны и крепки, здесь мы не знаем страха. Христос учил: «Познаете истину, и истина сделает вас свободными». Свободными от страха, сомнения, от греха.

Прочту вам на прощание из Деяний Апостолов: «По прекращении мятежа Павел, призвав учеников и дав им наставления и простившись с ними, вышел и пошел в Македонию...» Так и мы скоро выйдем отсюда и разойдемся по своим Македониям. И будем там проповедовать Христа, и притом распятого. Будем готовы к разлуке в любой час.

Онищенко замолчал, лампа была уже скручена. Они преклонили колени и молились. Под конец запели «Отче наш». Надзиратель, услышав их пение, тяжело вздыхал: о себе, что несет он такую службу, об Онищенко, что покидает их этот удивительный святой человек, и о всех людях, что так страдают, мучая друг друга.

Глава 21. Суд над Онищенко

Признание и покаяние Бернадского дало толчок к покаянию внутри тюрьмы в среде арестантов. Дало оно толчок и к пробуждению милости и справедливости среди чиновного мира и судейства. Под разными предлогами отпускали на волю раскаявшихся воров и разбойников. Выпускали и тех, невиновность которых выявлялась при покаянии и признании виновности другими лицами. И хотя за это время никакой амнистии не было объявлено, большая часть Херсонской тюрьмы была освобождена. Не освобождали только арестованных политических и лиц, арестованных за еретичество по отношению к православной церкви. Несмотря на то, что многие освобожденные, выходя из тюрьмы, кричали: «Свободу Онищенко», - судьба его уже была решена. И решение согласовано во всех инстанциях. И Онищенко знал об этом.

Настал день суда над евангелистом Онищенко. Все вокруг было необычно: необычно чувствовали себя судьи и заседатели. Они в этот раз шли на суд как арестанты на каторгу, укоряемые совестью, укоряемые голосом народа. Необычным было стечение народа на предстоящий суд. Сам зал, проходы,

входные двери - все было забито людьми. Об Онищенко и о самой тюрьме знал и говорил весь город. В том или другом углу раздавались голоса:

— Свободу Онищенко!

— Нельзя его судить!

От защиты он отказался, и адвокаты только занимали места, как полагалось по уставу.

— Ведут! Ведут! - пронеслось по рядам.

Все вытянули шеи, всем хотелось видеть ставшего таким известным Ивана Онищенко. Конвойные не могли пробиться через запрудившую все проходы толпу и провели арестованного через служебный ход, куда входили судьи и заседатели. Все ожидали увидеть изможденного страданиями и пытками бедного арестанта, а увидели молодого, красивого, бодрого человека, шедшего с поднятой головой. Он вошел на свое место без кандалов и низко поклонился народу. Зал возбужденно зашумел и стих.

— Где его родные? - спросил кто-то у чиновника, пробирающегося вперед.

— Только вчера сообщили им о суде в Основу, а оттуда пока приедут, и суд кончится.

Иван знал, что ему Сибирь. Но всей своей душой он верил, чувствовал, что просьба его о свободном передвижении в Сибирь будет удовлетворена. И он был спокоен, тверд и лаже радостен.

Зазвонил колокольчик, судья поднялся и громко и внятно прочел обвинительное заключение:

— Обвиняется крестьянин Онищенко Иван, сын Федора, рождения 1830 года, родившийся в селе Основа, за еретическое убеждение и совращение православных христиан в штундистское извращение.

Онищенко, вы признаете себя виновным? - спросил судья.

— Да, признаю, но не в штундистском извращении, а в евангельском убеждении.

— Вы признаете себя виновным в совращении православных христиан?

— Да, признаю, только не в совращении, а в разъяснении евангельского пути.

— Вы признаете себя виновным в том, что вы перекрещивали православных в штунды?

— Да, признаю, но это не преступление, а мои действия по серьезному убеждению.

— Вы признаете себя виновным в том, что, подрывая устои православной церкви, вы подрываете государственный строй?

— Государственного строя мои убеждения не касаются.

— Вы признаете себя виновным в том, что вы, соединяясь с политическими, идете против государственных порядков?

— Да, признаю. Но мы с ними общаемся, не касаясь политики. Мы вместе боремся за духовную жизнь, духовное равенство и братство всех людей, за нравственность человека.

— Вы признаете себя виновным в том, что вы боретесь против частного строя

и проповедуете общность имения?

— Да, признаю. Этого требует Священное Писание и Сам Христос. Кто хочет быть первым - пусть будет слугой. Разве это не говорит о том, чтобы богатые стали равными со всеми?

— Вы признаете себя виновным в том, что ваши действия против православия вредят устоям государства?

— Да, признаю. Но вы отделите православную церковь от государства, и этого не будет.

— Вы признаете себя виновным в том, что вы идете против священников и, тем самым, идете против народа?

— Да, признаю. Но только мы идем не против священников, а против их действий и нехристианских поступков. И это передается народу, и они отходят от православия и идут к евангелистам.

— Суд предлагает вам свободу, если вы возвратитесь в лоно православной церкви. Согласны ли вы вернуться в православие?

— Согласен. При условии, что православная церковь будет славить Бога по заветам Евангелия.

— Суд предлагает вам выбор: возвращение в православную церковь или уход в Сибирь. Что вы избираете?

— Согласен в Сибирь.

В зале поднялся шум. Стойкость Онищенко и его ответы одних покоряли, других возмущали. Но покоренных было больше. И одобрительные возгласы преобладали над осуждающими. Это чувствовал Онищенко, и это радовало его.

И он понимал, что Иисус был в худшем положении. Там кричали «распни», а здесь - «свободу». Но это люди, а власть имеющие всегда верны своим интересам.

Суд удалился на совещание, и хотя исход дела был предрешен, возвращения судей ожидали два с половиной часа. Народ утомился ждать, а уходить не могли: что объявят? И только Иван стоял непоколебимый и сильный. Он искал среди публики глазами отца и не находил. Видимо, не сообщили или им сообщили поздно. Но должны ведь сообщить, должны приехать...

И вот наконец суд идет.

Задержка произошла из-за того, что была нарушена форма проведения суда. Полагался допрос свидетелей, а их не было. Как поступать? Согласились на том, что подсудимый нигде не отрицал своей вины и поэтому свидетели не потребовались.

Судья поднял руку, и установилась тишина. Секретарь суда поднялся и громко стал читать:

— Именем его императорского величества крестьянин Онищенко Иван Федорович, 1830 года рождения, обвиняется в совращении православных христиан в еретическое штундистское течение, чем подрывается не только православная церковь, но и государственный строй. Согласно уголовного кодекса по ст. 74 Онищенко приговаривается к ссылке в отдаленные края Сибири пожизненно.

Учитывая его уважение государственных законов и добрый нрав, Онищенко разрешается без конвоя, за свой счет проследовать в место назначения. Суд постановляет выдать Онищенко свидетельство, которое явится ему документом при обязательной отметке в местах, по которым он будет следовать. Средства на дорогу ему не выдаются. Суд окончен.

Судьи поднялись с мест, и публика, шумя и разговаривая, стала выходить. В том, что будет ссылка, никто не сомневался, и это тяготило людей в продолжение суда. Поведение Онищенко, его образ, лицо, ответы вызывали симпатию к этому первопроходцу еван-гелизма. И то, что ему разрешили идти самому, вызвало всеобщее одобрение. Внутренне все понимали, что для проповеди Евангелия путь, на который встал этот человек и это прохождение России без конвоя, есть путь проповеди.

Когда Онищенко вывели через боковую дверь и проводили мимо кандальной, Иван увидел отца. Тот ждал его. Сам начальник тюрьмы разрешил Федору встретиться после суда с сыном. По положению Иван должен был еще переночевать в тюрьме, пока ему приготовят и выдадут свидетельство, с которым он будет идти.

— Тато! - радостно воскликнул Иван и горячо обнял седеющего отца.

— Ваня, сынок мой! - прошептал он, прижимая голову сына к своей груди. - Ну слава Богу, живой ты. А мы ждали, что будет суд, но не знали когда. И лишь ночью староста сказал нам, вот мы и приехали. Мы все тут, только их не пустили, пустили меня. Завтра будем ждать тебя у ворот. Пусть хранит тебя Господь! Вот тут тебе все для пути твоего. Слава Богу, что пойдешь сам. Там в бричке у меня

и инструмент твой: молоток, шило. Возьмешь? Мы тебе сермяг новый приготовили, чоботы, шапку. Торба на спину новая, сам все шил, надежная. Положили тебе мама и тетя Катя тут и белье, и рушничок, и носочки... К ним подошел конвойный и вежливо сказал:

— Надо идти.

Иван обнял отца, взял все переданное и, оглянувшись еще раз, пошел впереди солдата.

— Ждем тебя утром! - крикнул отец и уже не плакал. За истину, для жизни истины, в истине. Что может для отца быть в сыне радостней? И это было правдой.