Глава 18. Бернадский напутствует

В камере Бернадского ждали. Днем Онищенко читал им притчу о блудном сыне, и после чтения всех потряс рассказ-признание одного арестанта, как он попал в тюрьму. Особенно трогательным был конец рассказа:

— ...И потерял я жалость к тем, кого убивал. Что муху убить, то для меня человека зарезать. Один раз я забрался в квартиру, а там лежит на кровати старуха. Когда я подошел к ее кровати, чтобы убить, она проснулась. Поняв, зачем я пришел и что хочу с ней делать, она не испугалась, не стала, как обычно, кричать и звать на помощь, а поднялась, посмотрела мне так внимательно в лицо

и вдруг тихо спросила: «А тебе не жалко меня?» Я ударил ее кодом и убил, но как что-то оборвалось во мне. Ее глаза, этот ее голос, вопрос как будто замерли передо мной. Я бросил нож и ушел. И идти никуда не мог, а пошел прямо в полицию и сказал: «Я убил старуху». Меня взяли, судили и вот иду на каторгу на

всю жизнь. А мне теперь хорошо. Признанием я как бы сбросил все с души. И вот теперь Бернадский, Ваня, Евангелие. До могилы спасибо!

Когда Бернадский вошел, все встретили его радостно, как родного брата. Он стал рассказывать:

— Встретили меня хорошо, в полном составе: и прокуроры, и батюшка, и сам губернатор; в кандалы не заковывали, руки не вязали, пригласили сесть на стул.

— Чаем не угощали? - пошутил кто-то.

— Нет, чаем не угощали, но давали целовать крест и Евангелие. Я не стал. Я сказал, что и так буду говорить правду, только правду.

— Ну и что ты рассказал им? Какую правду?

— Правда одна, как перед Богом. Рассказал все, что делал злого за мои двадцать два года злодейства. Ничего не утаил.

— И всех, кто с тобой был, тоже назвал? Это ведь тоже правда?

— Нет, ни одного имени я не назвал и не назову. Только то, что делал я как злодей и только я.

— А если спросят, как ответить? Ведь неправду говорить нельзя?

— А молчание, зачем оно нам дано? Помню, в камере надзиратели искали у нас иголку: видели в глазок, что шили мы, латали, штопали. А уголовникам нельзя. Те зашли, спросили: «Где игла?» Отвечаем: «Не знаем». А ее спрятали над дверью. Одного спросили - «Не знаю», другого - «Не знаю». Тогда к набожному старичку. «Ты, дедушка, веришь в Бога, ты не скажешь неправду. Где игла?» А старик молчит и ничего не отвечает. Сказали: «Посадим в карцер, бить будем и ты скажешь». Две недели сидел старик в карцере, обливали там его водой, кашлять стал грудью, а не сказал. Надо говорить только правду, а если нельзя - молчать, как умел это делать Христос, когда не нужно было отвечать ни слова. Даже правитель дивился.

— Ну и что они сказали?

— Поверили. Всему поверили. Ничего не сказали. А что они скажут? Будут судить, там все скажут. Ну и милости от них мне не надо. Мне, чтобы совесть не мучила, не судила, зло камнем не давило. А сейчас так мне петь хочется. Знаю твердо, никогда я не буду ни убивать, ни красть, ни даже кричать на глупого человека. Ну а губернатор сказал, что для человека, которым не изворачивается,

а говорит правду, даже в душе сурового судьи появляется теплота и милость. И это тоже правда. Барнадский попросил подать ему воды и, взяв глоток, продолжал:

— Скоро нас поведут на допросы, все будет. Уведут и меня, уведут и Ваню, - он тепло посмотрел на Онищенко. - Мы все стали совсем, совсем другими, но это до первого поворота, а там все наши привычки будут тащить нас назад. Вот мне и сейчас трудно говорить. Почему? Моя речь за двадцать два года тюрьмы стала вся почти руганью. Теперь я не могу ругаться, но я почти и не могу говорить. Нет

связывающих слов, которые я говорил даже во сне. И надо время, чтобы научиться говорить верно и чисто. Так и во всем. Но это дело времени. Ты как думаешь, Ваня? Расскажи нам ты. У тебя речь чистая, ты, наверное, никогда не сквернословишь?

— Сквернословить - нет, такого не было. А сколько всего есть! Сколько надо трудиться над собой, чтобы оставить дурные привычки и приобрести добрые! Иисус Христос - какой был? А тоже все навыком достигал: «Хотя Он и Сын, однако страданиями навык послушанию».

— Ваня, - сказал Бернадский, - ты бы прочел нам о жизни Иисуса. Как Его били и как Он все по-настоящему сносил.

— Мы читали сегодня, когда ждали вас, - сказал Ваня. - Давайте поговорим. Чует и моя душа, что скоро и меня позовут в судилище. А много бы хотелось сказать вам нужного.

— Ваня, - спросил кто-то с нар, - а вот скажи мне, вот я теперь верю в Бога, а как же молиться Ему? Люди ходят в церковь, евреи у нас в синагогу ходили. Ты тоже на воле куда-то ходил. А как мне быть? Наверное, мне из тюрьмы и не вырваться, а как же я буду?

— Точно так однажды спросила самарянка у колодца Иисуса Христа. А Христос ей говорит, что надо поклоняться Богу в духе и истине. А это значит жизнью, надо жить по заповедям Божьим, вот и поклонение. Я недавно сам думал об этом, а теперь тебе и всем скажу: какое время для человека самое ценное? Сейчас, вот этот день, этот час, что мы сидим, слушаем. Завтра уже не в нашей воле, вчера ушло, а сейчас всегда с нами. Какие люди для человека самые нужные? Вот те, которые сейчас находятся возле нас. И это всегда так, и дело наше - это любовь между ними. Вот я уйду, может быть, в Сибирь. Сергей, возможно, на волю, а может, на каторгу. И так каждый из нас. Где он не будет, всегда с ним время, люди, любовь.

Милые мои братья! Как мне хочется обнять вас всех, которые мне делают добро, которые любят меня. А могу ли я кого не любить, чтобы мне было хорошо? Нет, это так не бывает. Если не люблю надзирателя, конвоира, даже палача своего, нет мне радости. Неприязнь хотя бы к одному человеку отравляет все. Как мне тяжело было, когда Сергей, как мне казалось, не любил меня. Очень тяжело было.

— И когда и ударил тебя в первую ночь сапогом и грудь и тебе было больно...

Я тебе не говорил этого. Ты прости меня, я не понимал ю-гда ничего.

— Нет, тогда мне не было тяжело. В ту ночь я, наоборот, не обиделся, а испытал совершенную радость, как сегодня помню.

В коридор принесли кипяток. Все поднялись. Скоро поверка, скоро спать. Что принесет завтрашний день?

Глава 19. Увещевание Онищенко

И как чуяло сердце, так и было. После прогулки Онищенко вызвали на допрос. Выходя из камеры, он на мгновение остановился, поднял лицо кверху и лишь после этого тихо вышел.

— С Богом, Ваня! - проникновенно сказал ему Бернадский.

Арестанта завели в кандальную, одели на него кандалы; наручников не было, поэтому руки связали простой веревкой. Большой зал, куда его ввели, был устлан коврами. Высокие окна, выходившие на улицу города, были прикрыты узорчатыми занавесками. За столом на широком красивом кресле сидел губернатор Полищук. По бокам, как обычно, сидели два прокурора, затем протоиерей, одетый в черную мантию, на голове была высокая, тоже черная шапка, а в руке длинный посох с крестом на верхушке. По сторонам от него стояли одетые в черные рясы два молодых прислужника.

Ивана поставили посреди зала, и он стоял со связанными руками, охраняемый двумя стражниками с оголенными саблями. Губернатор поднялся, поклонился в сторону протоиерея и объявил:

— Перед нами стоит основной виновник того, что происходит сейчас в Херсонской тюрьме, Онищенко Иван Федорович. По решению Государственной Думы и Высочайшего Синода мы обязаны подвергнуть его увещеванию и призвать к раскаянию. Вам, отец благочинный, предоставляется право сказать заключенному слово увещевания.

Протоиерей стал задавать вопросы, лицо его было непроницаемо и бесстрастно.

— Сколько тебе лет, юноша?

— Двадцать восемь, - спокойно отвечал Иван.

— Что привлекло тебя уйти от православной церкви и стать на путь еретиков?

— Евангелие.

— Кто увел тебя в эту штунду?

— Христос.

— Что нашел ты в этом заблуждении?

— Жизнь вечную.

— Долго ли ты думаешь находиться в этом заблуждении?

— Я принял его навсегда.

— Тебе сегодня предоставляется выбор: тюрьма или свобода. Что ты выбираешь?

— Тюрьму.

— Ты в ней умрешь. Что ты приобретаешь?

— Для меня жизнь - Христос, и смерть - приобретение.

— Если ты сегодня покаешься и возвратишься в лоно православной церкви, тебе предоставляется свобода. Если не покаешься - тебя ждет далекая, холодная Сибирь.

— Согласен в Сибирь.

— Посмотри на свои кандалы, на руки, в каком ты положении. А мог быть и в таком положении, как вот эти юноши, в почете и смирении и не стоять перед судом.

— Скажите, кто из нас сегодня сидит на месте Каиафы, и кто на месте Христа стоит со связанными руками?

— Ты богохульствуешь! - повышая голос и теряя спокойстие, сказал протоиерей.

— А как иначе смотреть на вас и на меня?

— Ты - еретик и говоришь мерзость. Тебя надо судить и подвергнуть жестокому наказанию.

— Каким судом судите, таким будете сами судимы.

— Не я тебя буду судить. Суд тебя осудит именем императорского величества.

— Бог будет судить всех нас.

В это время тихо открылась дверь, и в зал вошел мальчик лет десяти с большим букетом цветов. Он быстро подошел к сидящему впереди губернатору и подал ему цветы.

— Возьмите, пожалуйста, эти цветы! - просящим голосом сказал он.

С детства губернатор обожал цветы. До глубины души тронутый, он поднялся из-за стола, приподнял мальчика и поцеловал его.

— Кому эти цветы, мальчик?

— Сегодня моя мама именинница. В этот день я всегда дарил ей цветы. А сейчас вы отобрали у меня маму и посадили в тюрьму. Я принес ей цветы, а их не берут. А мне сказали отдать букет сюда вам, возьмите его! - и мальчик заплакал.

Дрожащими руками губернатор взял из рук мальчика букет; цветы стали рассыпаться, и несколько крупных лепестков упали на стол и на пол.

— Господа! - сказал Полищук, обращаясь к присутствующим. - Вы свободны, заседание кончилось. Можете идти.

Когда все вышли, он приказал выйти за дверь и стражникам. Оставшись только с Онищенко и мальчиком, губернатор в волнении подошел к окну и долго смотрел на улицу, где в зелени возились воробьи, мимо проходили люди. Достав носовой платочек, он вытер глаза и повернулся к мальчику.

— Как тебя зовут? Как зовут твою маму? Хорошо, иди домой, а я сегодня же передам букет твоей маме и скажу, какой ты у нее хороший.

— Спасибо, дядя! - весь засветившись, сказал мальчик и почти выбежал из комнаты.

А губернатор подошел к Онищенко и по-отечески поцеловал его в лоб.

— Все, что я могу для тебя сейчас сделать - это развязать тебе руки и сказать, что глубоко уважаю и полюбил тебя. Да благословит Бог пути твои.

— Ваше благородие, - тронутый до глубины души, сказал Онищенко, - спасибо за все. Но я хотел бы попросить вашей милости: разрешить мне пойти в Сибирь без конвоя, самому. Куда скажут. Даю слово.

— Хорошо, все, что в моих силах, я для тебя сделаю, - сказал губернатор, развязывая арестованному руки.

Освобожденными руками Иван крепко обнял пожилого доброго человека. Губернатор открыл дверь. Вошли стражники, губернатор вышел и быстрыми шагами удалился. Арестанта расковали и отвели в камеру.