Обратная связь Мне не стыдно

Человеку, от природы доверчивому, нужно время, чтобы смириться с мыслью, что Бог ему не поможет.

X. Л. Менкен, «Рассказ о меньшинстве»

Возможности «выйти из чулана» и сообщить, что больше не верю в Бога, я ждал больше года. Ждал, пока утихнет шум, поднятый моими расследованиями. Хотел, чтобы упрочилось мое новое отношение к вере, улеглись эмоции. Религиозную журналистику — как и веру — я покидал с чувством гнева и не хотел вести себя словно отвергнутый любовник, жаждущий отомстить религии.

Потерю веры нетрудно было держать в секрете: ведь я не говорил о религии ни с кем, кроме ближайших друзей. А друзья, когда я им признавался в том, что со мной произошло, бывали поражены. Неудивительно: мне, чтобы признать, что я потерял веру, и к этому привыкнуть, потребовалось несколько лет, а они узнавали об этом за несколько минут.

Однажды я столкнулся в редакции с Кристофером Гоффардом, журналистом, недавно пришедшим на работу в «Таймс». Я работал с ним несколько лет назад и восхищался как его материалами, так и им самим. Пару лет мы поддерживали связь и

порой разговаривали о религии. Вот и сейчас при встрече он задал мне какой-то проходной вопрос о моей вере.

— Знаешь, — сказал я ему, смущенно улыбаясь, — а я ведь больше не верю в Бога.

— Что-что? — переспросил он, словно не расслышав.

— Крис, я больше не верю в Бога.

— Как же так? Ты же был такой религиозный! Что случилось?

— Потерял веру, пока писал о религии.

Ответ Кристофера сделал бы честь любому журналисту:

— Слушай, а ведь это отличный сюжет! Давай пообедаем вместе, и ты мне все подробно расскажешь!

Несколько дней спустя, за тарелкой куриных такое с рисом и бобами, я попытался рассказать ему свою историю. И с удивлением обнаружил, что сам не вполне понимаю, как и почему пришел к атеизму. Причины моего неверия скрывались в мешанине запутанных чувств и разрозненных историй. Я всегда от души соглашался с Сократовой максимой: «Стоит ли жить, если не исследуешь собственную жизнь?» — поэтому дал себе зарок разобраться со своим отпадением от веры.

К счастью для меня, газета давала мне возможность проследить собственный духовный путь и рассказать о результатах исследования. Как раз недавно «Таймс» открыла новую рубрику: колонки «от первого лица», быстро завоевавшие популярность. Одна журналистка рассказала в этой колонке, как узнала о том, что у нее имеется высокий риск заболеть раком, и как это повлияло на ее решение выйти замуж, быстро обзавестись детьми и решиться на хирургическую операцию, изменившую ее жизнь. Другой журналист поведал, как попал в больницу с сальмонеллезом, а затем провел собственное расследование, выясняя, откуда взялась сальмонелла, причинившая ему столько неприятностей. Иностранный корреспондент рассказывал о личной и профессиональной дилемме, с которой столкнулся в Сомали, где двое его коллег были убиты и ему самому грозила смертельная опасность. Все эти рассказы читались с огромным интересом. Мне казалось, что моя история с ними не сравнится. Находить увлекательные сюжеты я умел, но увлечет ли читателей сюжет обо мне самом? Впрочем, решил я, об этом стоит подумать.

Я набросал план колонки и отправил ее по электронной почте редактору. В «Таймс» много хороших редакторов, но Роджера Смита я всегда вспоминаю особенно добрым словом. Выглядит он как дорогой адвокат: идеальная прическа, аккуратно подстриженная седая бородка, неизменные костюмы, консервативные и потрясающе элегантные (особенно по меркам редакции). Роджер никогда не теряет хладнокровия, а справедливость в сочетании с добротой обеспечивает ему любовь репортеров, обычно не слишком-то снисходительных к редакторам. Роджер умеет распознавать интересный сюжет с первого взгляда и обладает талантом, позволяющим самый обычный репортаж превратить в шедевр. Работать с Роджером — честь для журналиста. Материалы, прошедшие его редактуру, регулярно выносятся на первую страницу, под заголовок «Первая колонка» — на место, предназначенное для лучшего материала номера.

Реджер написал мне в ответ, что идея ему нравится; однако, чтобы сделать хороший материал, мне придется рассказать о себе, в том числе, быть может, и то, что я предпочел бы скрыть.

Мы, журналисты, как правило, не слишком-то склонны изливать душу. Наша работа — не рассказывать о своей жизни, а быть соглядатаями чужой. Мы заглядываем в чужую жизнь, заносим в блокнот то, что там увидим, а потом рассказываем об этом от третьего лица. Это одна из самых привлекательных сторон журналистики. Каждый день ты получаешь бесплатный билет в новый мир. Я брал интервью у президента США; я стоял на бейсбольном поле Стадиона Ангелов, и мяч, пущенный нападающим «Ангелов Лос-Анджелеса», летел мне в лицо; я ходил по пятам за папарацци, выслеживающим знаменитостей в Беверли-Хиллз... и это лишь немногие из приключений, какие выпадают на долю журналиста.

«Твоя задача — сообщать о новостях, а героями новостей пусть будут другие» — вот первое, чему учат журншиста на заре его карьеры. Лишь изредка, когда этого никак не избежать, мы неуклюже упоминаем о себе в третьем лице: «Мэр пригласил посетителя к себе в кабинет, вручил ему председательский молоток и сказал. ..|> Журналист подобен «четвертой стене» в театре: его э|адача — оставаться невидимым. Но теперь мне предстояло стать не «стеной», а актером на сцене, не посредником, а героем собственного сюжета.

Для начала нужно было разделаться с сомнениями. Зачем мне это? Ведь очень может быть, что результат меня вовсе не порадует. Верующие заговорят о моем «духовном провале», возможно, назовут меня предателем христианства. Или даже орудием дьявола. Меня будут высмеивать. Скажут, что мне место в аду. Даже Иисус говорил, что единственный непростительный грех — хула на Духа Святого!

Я спросил себя, зачем хочу об этом написать. Разобраться в собственном духовном пути — верно; но плоды этого труда не обязательно выносить на публику. Как журналист, я хотел это сделать, потому что видел, что это интересный сюжет. Но это еще не все. Были и иные мотивы.

Я догадывался, что есть и другие люди, борющиеся со своими сомнениями в Боге и религии; но они чувствуют себя одинокими и предпочитают держаться в тени — как и я еще совсем недавно. Мне вспоминалось, какое облегчение я испытал, услышав монолог Джулии Суини «Прощание с Богом». Быть может, мой рассказ тоже поможет другим?

Было у меня и еще одно, не столь благородное желание: показать всем, как люди, называющие себя христианами, отняли у меня столь дорогую мне веру. Если уж человек, так жаждавший верить, как я, ушел разочарованным — значит, с христианством в нынешней его форме что-то очень не в порядке, и кто-то должен указать на это верующим. Отчасти я чувствовал себя, как тот мальчик, что кричал: «А король-то голый!» — хоть и не строил иллюзий, что мои откровения кому-нибудь откроют глаза. Но, так или иначе, высказаться стоило.

Я распечатал сотни статей, заметок и репортажей, опубликованных мною за восемь лет работы на религиозном поле, и углубился в их изучение. Листал старые черновики. Вглядывался в фотографии, иллюстрирующие мои публикации. Чертил схему своего духовного пути, отмечал на ней ключевые моменты. Встречался со старыми друзьями и знакомыми, расспрашивал об их воспоминаниях. Я собирал материал для надгробного слова своей вере: ощущение сюрреалистическое и невыносимо печальное. Какая-то часть меня все еще не могла поверить в происшедшее: особенно когда я оживлял в памяти восторги первых своих репортажей, в те дни, когда еще и представить не мог, какие скорби принесет мне эта работа. Порой я с презрением, даже с отвращением смотрел на самого себя — на свою наивность, слепую веру, на упрямую приверженность религии, на годы, потребовавшиеся мне, чтобы признать, что моя вера утрачена. В таком виде я сам себе не нравился и боролся с искушением подправить свой образ, чтобы выйти симпатичнее.

Верьте или нет, но в эти дни я обрел нового спасителя — Говарда Стерна, радиоведущего. Говарда часто критикуют, в числе прочего, за «примитивность и пошлость», однако критики не замечают того, за что Говарда любят миллионы людей — его потрясающую откровенность в эфире. Очень немногие из нас честно рассказывают о себе даже ближайшим друзьям; а Говард изо дня в день излагает слушателям самые темные свои мысли и неприятные секреты. Его программа — настоящий поток сознания, не сдерживаемый никакими правилами и приличиями. Послушайте Говарда — и тут же узнаете, что в детстве отец постоянно его критиковал, чем и породил в нем неуемную жажду успеха; что он ненавидит свою нескладную фигуру, огромный нос и маленький член; что он четыре дня в неделю ходил к психиатру лечиться от нарциссизма — не вылечился, зато стал хорошим отцом; что его возбуждают лесбиянки и нравятся звуки пердежа; что подружка-модель ему надоела и в последнее время по ночам он все чаще играет в компьютерные шахматы, вместо того чтобы ложиться с ней в постель...

Послушайте Говарда пару недель — и вполне возможно, что, сами того не желая, вы сделаетесь чем-то на него похожи. Когда человек честно рассказывает о своей жизни, своих неудачах, страхах и предубеждениях, в такой откровенности есть что-то очень привлекательное. Не случайно нас так трогают и эмоционально заражают чужие откровения, будь то «свидетельства» в церкви или рассказы о себе на собраниях анонимных алкоголиков. Человек, откровенно рассказывающий о себе — даже о самых отвратительных своих поступках, — всегда становится для нас более человечным, более симпатичным и привлекательным. Каждому из нас случалось и попадать в смешные или унизительные переделки, и делать гадости ближним, и мы восхищаемся теми, у кого хватает смелости признаваться и в том, и в другом. Однако откровенничать о себе в церкви, на собрании анонимных алкоголиков или в кабинете психотерапевта — одно дело, а на глазах у широкой публики — совсем другое!

Когда я писал эту статью, Говард Стерн стал для меня образцом. Он неизмеримо честнее среднего католического епископа. Я снова и снова возвращался к тексту, переписывал каждый абзац по несколько раз, стараясь как можно точнее отразить свои чувства, сделать его более откровенным — более «говардовским». Некоторые эпизоды моей истории пришлось опустить: люди, в них участвовавшие, не хотели, чтобы я переносил частные беседы с ними на бумагу. Но, если не считать этого, я старался ни в чем не кривить душой. Наконец статья в шесть тысяч слов была готова. Роджер Смит провел над ней хирургическую работу — практически безболезненно сократил до более приемлемого размера в 3800 слов. Оставалось лишь дождаться публикации.

***

Нет ничего хуже в работе журналиста, чем этот зияющий провал между этапом редактирования статьи и ее публикацией. Ощущение такое, словно ты подплываешь к водопаду, не обозначенному на карте, и вот-вот пройдешь точку невозврата. В этот момент моя тревожность расцветает пышным цветом: сидя дома (или в ресторане, или в холле кинотеатра), я хватаю распечатку статьи, начинаю снова проверять и перепроверять факты, мучаюсь над каждой фразой, стараясь сделать ее точнее и отразить все нюансы. Если успеваю отловить какие-то ошибки до половины одиннадцатого вечера, звоню в редакцию и умоляю внести последние изменения. После этого редакция отправляется спать, а я еще долго сижу без сна и перечитываю свой труд.

Накануне публикации этой статьи я чувствовал себя так, словно в утлой лодчонке приближаюсь к Ниагаре. Внутри у меня все сжималось. Спросите журналистов, пишущих о религии, они скажут вам, что самые злобные письма приходят им от верующих, считающих, что журналист оскорбил их религиозные чувства. Религиозное рвение делает из мухи слона: самые мелкие ошибки, предрассудки, неуважительные выражения в глазах верующих принимают чудовищные размеры. А я решился выложить напрямик все свои мысли и чувства о религии людям, которые считают свою веру святыней! Голова у меня шла кругом, стоило задуматься о том, как они это воспримут. Статья тут же разлетится по Интернету, начнутся обсуждения... ох, что будет! В одиннадцать часов вечера, когда Грир уже собралась тушить в спальне свет, я пожаловался ей на свои муки.

— Ну, теперь-то что толку об этом беспокоиться? — жизнерадостно откликнулась она. — Ты ведь уже ничего не можешь изменить.

Спасибо, родная! В этом-то и проблема! Я уже ничего не могу изменить и при этом все яснее понимаю, что сделал глупость. Спрашивается, кто меня за язык тянул? Ну что я за идиот?!

Всякий раз, попав в беду, я вспоминаю случай, произошедший со мной в восьмом классе. Мой лучший друг Джон Шлеймер ночевал у меня, и я предложил сыграть в интересную игру. Проверка на храбрость: кто поднесет зажженную спичку ближе к запалу петарды? Я даже вызвался попробовать первым. Чиркнул спичкой, поднес ее вплотную к шнуру М-80... и вдруг услышал: «С-с-с-с-с...» — тошнотворное шипение горящего шнура. Внутри у меня все упало. Мир вокруг замер, словно в замедленной съемке. Я сжал шнур пальцами, надеясь его загасить. Но шнур прогорел прямо у меня в руке. Оставалось несколько секунд. Петарда стояла на подоконнике в спальне, примерно на уровне моих глаз. Было десять вечера. В соседней спальне спали родители. Я схватил М-80, чтобы швырнуть его в дальний угол. Помню при этом свою мысль, очень ясную и отчетливую: «Ну что я за идиот!»

Петарда взорвалась у меня в руке. В шоке, оглушенный грохотом, я разжал руку и пересчитал пальцы. Как ни удивительно, все пальцы были целы. Сжатый кулак смягчил силу взрыва. Ладонь моя превратилась в дымящееся мясо. В следующий миг пришла боль, и я завопил благим матом: «Я идиот! Я идиот! Я идиот!»

Что-то подобное чувствовал я и сейчас, ожидая выхода своей статьи. Попытался лечь в постель — но скоро понял, что заснуть не удастся. В полночь встал и принялся проверять сайт «Лос-Анджелес тайме».

Статья появилась как-то вдруг, уже в довольно поздний час: бум! — вот и она, на видном месте, с моей фотографией. Заголовок, который я увидел впервые, гласил: «РЕЛИГИОЗНАЯ ЖУРНАЛИСТИКА КАК ИСПЫТАНИЕ ВЕРЫ. Репортажи о секс-скандалах, религиозных магнатах и целителях заставили журналиста проверить на прочность свою веру и узнать о себе нечто новое».

Странно, но это зрелище меня успокоило. Самое страшное уже произошло. Моя лодчонка ухнула вниз. Статья вышла, и осталось только подождать и посмотреть, к чему это приведет.

Я снова перечитал ее от начала до конца, хоть, кажется, и знал наизусть. Чтение собственных статей на сайте или на бумаге всегда придает какую-то психологическую дистанцию. Иной раз мне становится тошно: я ясно вижу, что написано слабо или в сюжете зияют дыры. Иногда, наоборот, бываю приятно удивлен. Этой своей статьей я гордился: редкое чувство для человека, как правило, невротически критичного к собственной работе. Не нравилась мне только фотография.

Возбуждение кипело во мне; я понимал, что заснуть сейчас не смогу. Рассеянно открыл электронный почтовый ящик. Была четверть первого; статья появилась на сайте примерно час назад. Как правило, на каждый мой материал приходило с десяток откликов, делящихся приблизительно пополам между одобрением и критикой. В ответ на ничем не примечательные истории я получал один-два случайных и-мейла. На крупные и интересные статьи — как история об эскимосах — могли откликнуться несколько сотен читателей.

Я открыл папку «Входящие» и не поверил своим глазам: весь экран был заполнен новыми письмами. Открыл предыдущую страницу — то же самое. И еще, и еще раз — то же самое. Около ста писем за час! Меня снова охватил страх: я представил себе, какую ярость разбудил в читателях своими признаниями. Но затем я просмотрел заголовки писем: «Пожалуйста, не бросайте писать о религии!», «Спасибо вам», «!!!», «Вы дали мне надежду», «Поздравляю с духовным продвижением, пусть и дорогой ценой»... Я открыл первое письмо:

Спасибо Вам за откровенный рассказ о Вашем духовном пути. Статья просто прекрасная; думаю, многие из нас, католиков, пытающихся понять те ужасные решения, которые принимает наша церковь, чтобы защитить себя, будут тронуты вашим рассказом.

Открыл следующее:

Буду молиться за Вас и Вашу семью! Прямо сейчас, когда пишу это письмо, я молюсь о том, чтобы Бог снова явил Себя в Вашей жизни. Ведь без Бога в нашей жизни мы - ничто.

Из первых ста писем отрицательные отзывы я нашел только в двух. Все остальные были положительными — хоть и по-разному. Атеисты приветствовали нового единомышленника. Христиане уговаривали меня вернуться к вере. Иудеи и мусульмане предлагали попробовать их религию в надежде, что она покажется мне более привлекательной. А большинство авторов просто благодарили за честность, с которой я рассказал о своих религиозных сомнениях, и признавались, что и сами они испытывают схожие недоумения. Один католический священник написал: «Добро пожаловать в наши ряды. Нас таких много».

Такой реакции я совершенно не ожидал! Это и поражало, и успокаивало. Оказывается, очень много людей на всех концах религиозного «спектра» мучаются сомнениями! Многие признавались, что им тяжело об этом говорить. В почтовый ящик мне хлынули чужие истории, от интеллектуальных до грубо откровенных. В целом я получил более двух тысяч семисот писем.

Несколько раз я пытался лечь в постель, но туг же снова вскакивал и принимался проверять почту. Кто мне только не писал! Пастор признавался, что больше не верит в Бога, но не может рассказать об этом ни единой живой душе. Священник из Ватикана выражал мне поддержку и рассказывал о своих духовных борениях. Профессор богословия из семинарии Фуллера в Пасадене, Калифорния, сообщал, что их ректор включил мою статью в круг обязательного чтения для студентов. Телегерой Кирк Кэмерон приглашал меня поговорить за чашкой кофе, уверенный, что сможет вернуть меня к вере в Бога.

Сотни верующих внесли мое имя в свои молитвенные списки. Мой стол в редакции скоро оказался завален книгами, буклетами, листовками, СО-дисками, изучение которых должно было восстановить мои отношения с Богом. Я получал десятки просьб о встрече от пасторов и просто неравнодушных верующих, уверенных, что они смогут наставить меня на путь истинный.

Люди присылали мне ссылки и заметки, показывающие, что моя статья стала темой для проповедей, радио- и телепрограмм, блогов, подкастов и веб-сайтов, обсуждений в университетах и в семинариях. Я получал приглашения выступить по радио и по телевидению, в колледжах, на встречах верующих и атеистов. Общий тон откликов застал меня врасплох; но, в конце концов, в нем было именно то, чего ожидал от своих последователей Иисус — любовь, понимание и доброта. Они не вернули мне веру в христианство, но укрепили мою веру в человечество.

Моя история вызывала много вопросов, но чаще всего повторялись два. Кем я себя теперь считаю — атеистом, агностиком, кем-то еще? И второй: что и как я говорю о потере веры своим детям?

Как мне теперь себя называть? Вопрос очень нелегкий. Люди (особенно журналисты) любят ярлыки. Удобно, когда можно отнести человека к какой-то категории. Но мое теперешнее отношение к Богу категоризировать было не так-то легко. Честно говоря, я просто не знал, подходит ли мне какое-либо расхожее определение. В паре интервью я назвал себя «атеистом поневоле», но это не отражает реального положения вещей. Термин «агностик» мне не нравился: чувствовалось в нем что-то малодушное, как будто у меня не хватает смелости прямо назвать себя атеистом. Я знал, что больше не верю в Бога, вмешивающегося в земные дела, однако понятия не имел, возникла ли жизнь в результате космической случайности или же волею божественного творца. Я склонялся к гипотезе творца

[1] Перевод Т. Копытова. — Прим. пер.

[2]Табернакул — в католических храмах место или шкафчик в стене алтаря для хранения предметов поклонения. — Прим. пер.

[3]«Да, принимаю тебя» (исп.). — Прим. пер.

[4] Пер. М. Лозинского. — Прим. пер.

[5]Двойной слепой метод исследования — метод, при котором и испытуемые, и экспериментаторы остаются в неведении о важных деталях эксперимента до его окончания. Чаще всего применяется в медицине: пациентов — участников эксперимента — разделяют на две группы, одна из них подвергается эксперименту, другая остается контрольной, при этом ни сами участники, ни экспериментаторы, следящие за их состоянием, не знают, кто к какой группе принадлежит. Это позволяет исключить как «эффект плацебо», так и субъективность экспериментатора при оценке результатов эксперимента. — Прим. пер.

[6] Провинция — региональное объединение иезуитов; его глава называется провинциалом. — Прим. пер.

[7] Атабаски — индейские племена Северной Канады и Аляски. Стоит отметить, что атабаски и эскимосы, пострадавшие от действий миссионера Лундовски, о которых рассказывается в этой главе, — разные народы. — Прим. пер.

[8]Юпики — самоназвание эскимосов. — Прим. пер.