Из опыта столкновения с молнией Тревино вынес несколько новых шуток для своего репертуара. Лютер - новый путь в жизни: путь монаха и богослова.

Вероятно, природа хронических желудочных недомоганий Лютера была психосоматической. Создается впечатление, что невротические фобии прямой наводкой направлялись к нему в желудок. Метеоризм, которым он страдал, вошел в легенду, частично благодаря его собственной преувеличенной рекламе. Его произведения пестрят постоянными ссылками на отрыжку и выпускание газов. Он говорил: "Если я пукну в Виттенберге, то слышно будет в Лейпциге".

К счастью, Лютер сумел найти в некотором роде "освященное" применение своему метеоризму. Он стал учить своих студентов, что пуканье - самый эффективный способ отбивать атаку дьявола. Лютер повсюду говорил о бросании в сатану чернильницей как о другом способе сопротивления ему. Свою битву с сатаной Лютер описывал в военных терминах, применяемых для описания осадного положения. Он был уверен, что является персональной мишенью Князя геенны.

Истории с сатаной дают богатую пищу для практикующих психологов. В этих рассказах они усматривают два признака душевной неуравновешенности. Считается, что Лютер страдал, с одной стороны, галлюцинациями, а с другой - манией величия, заключавшейся в том, что Князь тьмы якобы выбрал его в качестве своей любимой мишени.

Сейчас мы находимся в положении, которое дает нам известное преимущество, потому что мы можем рассмотреть ситуацию сквозь призму церковной истории. Поэтому предположение о том, что в шестнадцатом веке сатанинская энергия сильнее всего могла быть направлена именно на Мартина Лютера, нас удивлять не должно.

Еще один эпизод из жизни Лютера заставляет психиатров поднимать брови - празднование его первой мессы. К тому времени Лютер уже был известен как молодой и чрезвычайно многообещающий богослов. Однако его будущее как яркого проповедника и искусного оратора было пока еще скрыто для его современников.

Празднование последовавшей за рукоположением первой мессы Лютера стало его публичным дебютом, отметив начало его активной деятельности в качестве духовного лица. Старый Ганс Лютер почти примирился с решением сына оставить карьеру юриста, сулящую роскошную жизнь, ради монашеской рясы. Он даже стал гордиться им - "Мой сын, священник". На приближающуюся первую мессу смотрели как на день семейного торжества, и родственники Мартина были в числе собравшихся, чтобы стать свидетелями его праздника.

Никто среди публики не ожидал того, что произошло. Лютер начал проповедь очень спокойно и торжественно. Он, казалось, излучал величественное благолепие священника. Дойдя до молитвы Освящения, до того момента в мессе, когда ему предстояло впервые вступить в свои полномочия как священника и призвать силу Божью совершить великое чудо Евхаристии (превращение хлеба и вина в тело и кровь Христа) - когда настал этот момент, Лютер остановился.

Он застыл у алтаря. Какая-то сила, казалось, приковала его к месту. Его глаза остеклянели, на лбу заблестели капли пота. Воцарилась напряженная тишина, все взгляды были устремлены на Мартина. Собрание молчаливо призывало молодого священника продолжать. Гансу Лютеру стало не по себе, он чувствовал, как его захлестывает волна родительской неловкости. Нижняя губа его сына задергалась. Он попытался произнести слова мессы, но из его уст не исходило ни звука. Он захромал и вернулся к столу, за которым сидел отец и гости - члены семьи. Он провалился. Он испортил мессу, опозорил себя и своего отца. Ганс был в ярости. Он только что щедро пожертвовал на монастырь, а теперь чувствовал себя униженным в том самом месте, куда пришел, чтобы стать свидетелем почестей, воздаваемых его сыну. Он разразился потоком брани в адрес Мартина и поднял вопрос о его пригодности к карьере священника. Мартин защищался, говорил, что быть священником - его призвание, ссылался на призыв свыше, который он ощутил во время происшествия с молнией. Ганс возражал: "Моли Бога, чтобы это не было дьявольским видением".

Что же происходило у алтаря? Как объяснил сам Лютер, его поразил паралич в тот самый миг, когда он должен был произнести слова: "Мы приносим это Тебе, живому, истинному, вечному Богу". Вот что он говорит: "Когда пришло время произнести эти слова, я почувствовал себя совершенно ошеломленным. Меня охватил ужас. Я подумал про себя: "На каком языке разговаривать мне с таким величием, когда все люди должны трепетать в присутствии даже земного властителя? Кто я такой, чтобы поднимать глаза или возносить руки к божественному Величию? Ангелы окружают Его. Когда Он кивает головой, земля трепещет. И смею ли я, жалкий маленький пигмей, говорить: "Я хочу этого, я прошу этого?" Ибо я прах и пепел и полон греха, и я говорю с живым, вечным, истинным Богом".(Рональд Бейнтон, "На том стою", 1978.)

Но эти эпизоды не имеют большого значения при решении вопроса о здравом уме Лютера. Нам нужно сосредоточить внимание на одном из самых драматических моментов его жизни. Этот момент драматичен для всего христианского мира. Самое тяжелое испытание в жизни Лютера наступило, когда собрался императорский суд в Вормсе в 1521 году. Перед правителями церкви и государства, в присутствии Чарлза, императора священной Римской империи, сына рудокопа судили за ересь.

События вышли из-под контроля, когда профессор богословия прибил табличку с написанными на ней девяносто пятью тезисами к двери церкви в Виттенберге. Эти тезисы Лютер выдвинул в качестве предмета для обсуждения богословов. У него не было никакого желания раздувать это обсуждение в национальный или международный пожар. Нашлись люди, вероятно, это были студенты, которым попали в руки эти тезисы и которые затем воспользовались чудесным изобретением Гутенберга. Через две недели тезисы стали темой разговора всей Германии. Чтобы объяснить происшедшее, Бейнтон воспользовался образом, возникшим у Карла Барта:

"Лютер был подобен человеку, который в полной темноте карабкается по вьющейся лестнице внутри колокольни древнего собора. Во мраке он протянул руку, ища опоры, и его рука легла на веревку. Он остолбенел, услышав колокольный звон". (Рональд Бейнтон, "На том стою", 1978.)

Закрутился водоворот споров. Тезисы доставили в Рим. Папой в то время был Лев X. Существует легенда, согласно которой по прочтении тезисов он сказал: "Лютер - пьяный немец. Он изменит свое мнение, когда протрезвеет". Шла борьба между монашескими орденами и богословами. Лютер вмешался в эту войну в самых горячих ее точках - в Аугсбурге и Лейпциге. В этих двух городах шли самые ожесточенные дебаты. В конце концов был обнародован официальный папский указ, осуждающий Лютера. Заглавие документа, "Exsurge Domine", происходит от его начальных слов: "Встань, Господь, и рассуди мое дело. Дикий кабан забрался в мой виноградник".

После публикации указа в Риме сожгли книги Лютера. Лютер обратился с апелляцией к императору В конце концов в Вормсе собрался суд, который выдал Лютеру документ, дававший ему возможность безопасного перемещения (чтобы Лютер мог явиться на суд).

Именно такие события, подобные имевшим место в Вормсе, дают почву для легенд. Фактически эти события породили легенды. Голливуд прикоснулся своей волшебной палочкой к этой сцене. Наиболее широко распространенное представление о Лютере в Вормсе воплощено в образе доблестного героя, бросающего вызов властным структурам. Лютеру задают вопрос: "Отречешься ли ты от своих произведений?" Мы представляем себе Лютера, возвышающегося над своими врагами, потрясающего кулаками и бестрепетно бросающего им в лицо: "На том стою!" Затем, представляем мы, он поворачивается на каблуках и смело выходит из зала под одобрительные восклицания публики. Он садится на белого коня и едет галопом на фоне заката, чтобы начать протестантскую Реформацию.

А теперь - как это было на самом деле.

Первое слушание состоялось 17 апреля. Атмосфера в зале была накалена до предела, все были возбуждены в связи с предстоящим откровенным обменом мнениями. Еще до своего прибытия в суд Лютер сделал следующее дерзкое заявление: "Таким будет мое отречение в Вормсе: "Раньше я говорил, что папа - заместитель Христа. Я отрекаюсь от этого. Теперь я говорю, что папа - противник Христу и апостол дьявола"". (Рональд Бейнтон, "На том стою", 1978.)

Толпа с нетерпением ждала новых дерзостей. Не дыша, люди ждали момента, когда дикий кабан начнет неистовствовать. Когда заседание императорского суда открылось, Лютер стоял в центре огромного зала. Рядом с ним на столе лежали его книги, вызвавшие столько споров. Служащий спросил Лютера, его ли это книги. Он ответил едва слышным шепотом: "Все эти книги мои, и я написал еще больше". Затем наступила очередь решительного вопроса - готов ли Лютер отречься. Не было никакого потрясания кулаками, никакого дерзкого вызова. Опять Лютер ответил почти неслышно: "Я прошу вас, дайте мне время на обдумывание". Как и на своей первой мессе, Лютер споткнулся. Уверенность покинула его. Дикий кабан внезапно превратился в жалобно скулящего щенка. Император был шокирован этой просьбой и гадал, не является ли она просто ловким тактическим ходом, попыткой поднаторевшего в ученых спорах богослова завести дело в тупик, затормозить его. Тем не менее, он милосердно даровал отсрочку до завтрашнего дня, дав Лютеру двадцать четыре часа на обдумывание.

Этой ночью в уединении своей комнаты Лютер написал одну из самых трогательных молитв, которые когда-либо были созданы. В этой молитве открывается душа смиренного человека, падающего ниц перед своим Богом и отчаянно стремящегося обрести мужество, чтобы выдержать одинокую борьбу с враждебными людьми. Для Лютера это был его личный Гефсиманский сад: "О Боже, Всемогущий, вечный Бог! Как ужасен мир! Смотри, как он открывает рот, чтобы проглотить меня, и как слаба моя вера в Тебя!.. О! Немощь плоти и сила сатаны! Если я буду полагаться на силу этого мира, то все кончено... Раздался похоронный звон... Приговор произнесен... О Боже! О Боже! О Ты, Боже мой! Помоги мне устоять против всей мудрости этого мира. Сделай это, молю Тебя. Ты должен это сделать... сделай это Своей могучей силой... Это дело не мое, а Твое. Мне тут нечего делать... Мне нечего делить с этими великими людьми мира сего! Я бы с радостью провел свои дни в мире и покое. Но это дело - Твое. И оно праведно и вечно! О Господи! Помоги мне! О верный и неизменный Боже! Я не полагаюсь на человека. Это всегда было напрасно! Все человеческое непрочно, все исходящее от человека обречено на провал. Боже мой! Боже мой! Разве Ты не слышишь? Боже мой! Разве Ты больше не живой? Нет, Ты не можешь умереть. Ты только скрываешься. Ты выбрал меня для этой работы. Я знаю это!.. Значит, Боже, исполни Твою собственную волю! Не покинь меня, ради Твоего возлюбленного Сына, Иисуса Христа, моего щита, моей опоры, моей крепости. Господи - где Ты?.. Боже мой, где Ты?.. Приди! Я молю Тебя, я готов... Смотри, я готов положить свою жизнь за Твою правду... страдая, как агнец. Ибо это дело свято. Оно - Твое собственное! Я не отпущу Тебя! Нет, никогда! И хотя этот мир должен быть заполонен дьяволами, а это тело, работа Твоих рук, должно быть выброшено вон, затоптано под ногами, разрезано на куски, ... сожжено и превращено в угли, но моя душа принадлежит Тебе. Да, у меня есть Твое собственное слово, которое говорит, что это так. Моя душа принадлежит Тебе и пребудет с Тобой вечно! Аминь! О Боже, пошли мне помощь!.. Аминь!"

На следующий день Лютер вернулся в зал заседаний. На этот раз его голос не колебался и не дрожал. В ответ на заданный вопрос он попытался произнести речь. В конце концов инквизитор потребовал прямого ответа: "Я спрашиваю тебя, Мартин - спрашиваю прямо и без околичностей - отрекаешься ты или не отрекаешься от своих книг и от содержащихся в них заблуждений?"

Лютер ответил: "Так как Ваше Величество и ваша светлость желают простого ответа, то я отвечу прямо и без околичностей. Если меня не убедят в обратном Священное Писание и неопровержимые доводы разума, я не признаю авторитета пап и церковных советов. Последние противоречат первым, а моя совесть в плену у Слова Божьего. Я не могу ни от чего отречься и не сделаю этого, поскольку идти против совести и неправильно, и небезопасно. На том стою и не могу иначе. Боже, помоги мне. Аминь".

Слова безумного? Возможно. Встает вопрос, как человек осмелился в одиночку пойти против папы и императора, советов и указов, против всей организованной власти христианского мира? Какой самоуверенностью и даже надменностью надо было обладать, чтобы противоречить самым блестящим ученым умам и самым высоким представителям церковной власти, чтобы пойти со своим собственным умом и своим собственным толкованием Библии против целого мира! Это что - эгоизм? Или мания величия? Проявления ли это библейского гения, мужества святого или бред маньяка? Каков бы ни был ответ, против чего бы он ни шел - против зла или добра, это сопротивление одиночки раскололо христианский мир.

Каким бы важным ни было это событие для церкви и для личной истории Мартина Лютера, не оно все-таки послужило причиной, по которой ученые сочли Лютера безумным. В этом человеке было нечто еще более экстраординарное, болезненное, патологическое, воистину ужасающее. Это впечатление связано с поведением Лютера в его бытность монахом. Став монахом, он пошел по пути сурового аскетизма. Он поставил перед собой цель стать идеальным монахом и упорно шел к этой цели. Он постился по нескольку дней и предавался жестоким формам самобичевания. В вопросах самоограничения он пошел дальше правил, установленных в монастыре. Его молитвенные бдения длились дольше, чем у всех остальных. Он отказывался от положенных ему по уставу одеял и однажды почти замерз до смерти. Он подвергал свое тело настолько суровым наказаниям, что позже сам говорил, будто именно в монашеской келье нанес непоправимый вред своей пищеварительной системе. Он писал об этом периоде своей жизни: "Я был хорошим монахом, и я соблюдал правила ордена настолько строго, что могу сказать: если есть такой монах, который отправится на небеса благодаря своим монашеским подвигам, то этот монах - я. Все мои братья по монастырю подтвердят мои слова. Если бы я продолжал в том же духе еще хоть немного, то я бы убил себя бодрствованиями, молитвами, чтением и другими делами". (Рональд Бейнтон, "На том стою", 1978.)

Одной из самых больших странностей в поведении Лютера была его привычка к ежедневной исповеди. Исповедь требовалась от монахов, но не ежедневная. Требование состояло в том, что монах должен был исповедоваться во всех грехах. Лютер не мог провести ни одного дня, не согрешив, поэтому он считал необходимым каждый день ходить в исповедальню за отпущением грехов.Исповедь была частью ежедневной монашеской жизни. Другие братья регулярно приходили к своим духовникам и говорили: "Отец, я согрешил. Прошлой ночью я не спал после "отбоя" и читал Библию при свече". Или: "Вчера во время обеда я возжелал картофельного салата брата Филиппа". (Много ли дел можно наделать в монастыре?) Духовный отец выслушивал исповедь, отпускал грехи и налагал небольшую епитимью. На этом все кончалось. Вся операция занимала лишь несколько минут.

Не так было с братом Лютером. Он доводил своего духовника до безумия. Лютера не удовлетворяло краткое перечисление грехов. Он хотел быть уверенным, что в его жизни не осталось ни одного неисповеданного греха. Он входил в исповедальню и оставался там каждый день часами. Был случай, когда Лютер провел шесть часов, исповедуясь в грехах, совершенных им накануне! Настоятели монастыря начали беспокоиться за Лютера. Они предположили, что он - "белоручка", предпочитающий проводить часы бодрствования в исповедальне, вместо того чтобы изучать Библию или работать. Было выдвинуто предположение, что Лютер - душевно неуравновешенный человек, быстро продвигающийся к серьезному психозу. Наставник Лютера, Стаупитц, в конце концов рассердился и отчитал его: "Задумайся, - сказал он. - Если ты хочешь, чтобы Христос простил тебя, так приди к Нему с чем-нибудь, что надо прощать, - с отцеубийством, богохульством, прелюбодеянием, - вместо того чтобы приходить со всеми этими пустячными грешками... Послушай, Бог не сердится на тебя. Ты сердишься на Бога. Разве ты не знаешь, что Бог повелел тебе надеяться?" (Рональд Бейнтон, "На том стою", 1978.)

Вот оно! Вот тот аспект личности Лютера, на основании которого был вынесен приговор о его безумии. Этот человек был чрезвычайно ненормальным. Его комплекс вины переходил все рамки. Его вина приняла такие патологические размеры, а эмоциональная жизнь настолько расстроилась, что он уже не мог функционировать как нормальное человеческое существо. Он не мог даже функционировать как нормальный монах. Он по-прежнему убегал от молнии.Бейнтон резюмирует его состояние таким образом: "Вслед за тем его охватило чувство ужасающей тревоги. В его душу вторгся панический страх. Его совесть стала настолько беспокойной, что откликалась на малейшее дуновение ветерка. Мартин начинал мучиться из-за всякой мелочи. Его дух был охвачен ужасом из ночного кошмара, ужасом, испытываемым человеком, который проснулся во мраке и смотрит в глаза того, кто пришел, чтобы отнять у него жизнь. Небесные воины удалились. Демон подает злобные знаки, призывает немощную душу. Эти муки, о которых Лютер многократно свидетельствовал, были хуже любого физического недуга, когда-либо его терзавшего. Его описание настолько соответствуют описанию переживаний человека, страдающего душевным расстройством, что снова возникает соблазн задаться вопросом: нужно ли рассматривать его расстроенное состояние как результат трудностей духовного роста или правильнее будет счесть его последствием недостаточной функции желез внутренней секреции?" (Рональд Бейнтон, "На том стою", 1978.)

Чем объясняется такое поведение Лютера? Одно можно сказать с уверенностью: Лютеру не доставало тех защитных механизмов, которыми пользуются нормальные люди для заглушения обвиняющего голоса совести. Некоторые теоретики утверждают, что сумасшедшие могут видеть реальность более ясно и иметь более соответствующее истине представление о ней, чем люди, находящиеся в здравом уме. Например, человек, который не находит себе места от тревоги, обращается к психиатру с жалобой, что он, парализованный страхом, не может заставить себя пойти на церковный пикник. Когда психиатр начинает задавать вопросы, то выясняется, что по дороге можно попасть в автомобильную аварию, на пикнике может ужалить ядовитая змея и, если начнется гроза, можно попасть под удар молнии, а во время еды - насмерть подавиться "хот-догом".

Этот человек боится таких вещей, которые действительно могут произойти. Жизнь - штука опасная. Нет такого места, где можно было бы считать себя огражденным от множества опасностей. Говард Хафс, со всеми своими миллионами, не мог найти для себя такой среды обитания, где ему ни грозило бы нападение враждебных микроорганизмов. Психиатр не в состоянии доказать, что все пикники безопасны. Этот человек совершенно прав, предполагая все то плохое, что может произойти, но он все равно ненормален, потому что утратил защитные механизмы, которыми пользуемся мы во всех жизненных обстоятельствах, механизмы, благодаря которым мы способны игнорировать явные и насущные опасности, угрожающие нам отовсюду.

Один аспект биографии и личности Лютера часто ускользает от аналитиков. Они упускают тот момент, что прежде чем пойти в монастырь, Лютер уже был известен как один из самых блестящих молодых умов Европы в области юриспруденции. Лютер был одареннейшим человеком. Его мозг работал отлично. Он отличался выдающейся способностью схватывать наиболее тонкие и трудные места закона. Некоторые предвещали ему будущность юридического гения.