Мильтон и целомудренная леди

[950]

Леди Джона Мильтона, одна из очаровательных, скромных «звездочек, дышащих мягким пламенем», была захвачена бандой мерзких мужчин со злым умыслом. Их предводитель Комос уговаривает ее выпить волшебное зелье:

Отбросьте, леди, страх и не кичитесь

Хваленым целомудрием девичьим.

Краса – монета звонкая природы,

И не беречь ее, а в оборот

Пускать должны мы, чтоб она дарила

Нам радости взаимные, которых

Не вкусишь в одиночку. Увядают

Упущенные годы, словно розы,

Не срезанные вовремя. Краса –

Венец творенья, и ее призванье –

Блистать на празднествах и во дворцах,

Где знают цену ей…[951]

После долгих споров на сцену врываются два брата леди с саблями наголо и спасают сестру от ужасной судьбы, о которой Мильтон пишет, что сношение «по обычаю природы, по влечению породы, ни в любовь, ни в страсть не веря, еще хуже, чем у зверя»[952]. В основе «Комоса» лежит отвращение Мильтона к скотству сексуальных отношений и его стремление к целибату. Целомудренный роман с молодым итальянцем составил для него самые дорогие отношения, и когда в 1638 г. Карло Диодати умер, литературная эпитафия Мильтона стала страстной одой, полной горя и печали из-за их прекращения. «Тебе были неведомы порывы невинности, кончина настигла тебя в непорочной юности, когда ты еще не успел познать радости брака, и потому тебе предназначены почести непорочности»[953].

Но сам Мильтон нарушил собственные принципы. Задание собрать безнадежные долги каким-то образом преобразилось в сватовство, и вместо денег он вернулся домой с Мэри, своей шестнадцатилетней женой. Брак оказался несчастливым как для мужа, так и для жены. Мэри считала, что мрачный Джон – зануда, а ему она казалась капризулей, характер которой был несовместим с его собственным. «Нет ничего странного в том, что многие из тех, кто прожил целомудренную жизнь, в некоторых вещах не слишком проницательны и слишком нетерпеливо спешат зажечь брачный факел», – писал он в свое оправдание[954].

Мэри оказалась настоящей неудачницей, потому что хоть ее мать и сестра жили вместе с ней и Мильтоном, она скончалась, рожая четвертого ребенка. Тем временем у Мильтона резко ухудшалось зрение, его дочери глумились над ним так же жестоко, как и мать Мэри. Домашнее существование превратилось для него в муку мученическую. Девочки воровали деньги, отложенные на домашние расходы, и продавали его книги до тех пор, пока он не отправил их учиться ремеслу кружевниц. Он вновь женился, но не прошло и года, как его вторая жена тоже умерла. Именно в этот мучительный период Мильтон пытался писать «Потерянный рай».

В 1663 г. один из друзей, с пониманием относившийся к положению Мильтона, познакомил его с третьей женой – Элизабет Миншулл. Она была гораздо моложе мужа и заботилась о нем до самой его смерти в 1674 г., обеспечивая ему спокойствие и стабильность, необходимые, чтобы завершить работу над «Потерянным раем». Поэма была опубликована в 1667 г. Его личная жизнь, особенно три брака, служила постоянным упреком в измене отстаиваемым им ценностям, и это не могло не отражаться в его поэзии.

В замечательной эпической поэме «Потерянный рай» Мильтон вновь восхваляет целомудрие, соединяя это с описанием ужасных искушений, которые приходится преодолевать для его соблюдения. «Не заключай / О совершенстве, только исходя / Из созерцанья чувственных услад, / Хотя бы и природных»[955], – предупреждает он:

Однако знай,

Что женщины, пленившие тебя

Наружностью прелестной, на богинь

Похожие роскошной красотой,

Весёлостью и пылом, лишены

Тех добродетелей, в которых честь

Заключена семейная и жен

Доподлинная слава; изощрились

Они для похоти, для плотских ласк,

Для пения, плясанья, щегольства,

Манящих взоров, праздной болтовни,

А племя добродетельных мужей,

Что прозваны за праведную жизнь

Сынами Божьими, увы, постыдно

И честь и славу в жертву принесут

Улыбкам обольстительных блудниц…[956]

В другом резком описании восторжествовавшего соблазна «Адама и Евы после грехопадения» Мильтон сетует:

Как некогда на пагубном одре

Далилы-филистимлянки, Самсон,

Могучий муж из Данова колена,

Остриженный, очнулся, потеряв

Былую силу, – так, не говоря

Ни слова, обнажённые, они

Сидели, добродетелей навек

Лишась…[957]

Много позже раскаявшаяся Ева сказала Адаму:

Отчего за грех,

Одним свершённый, будет род людской,

Невинный, совокупно осуждён?

Невинный ли? Что может от меня

Родиться, кроме с ног до головы

Растленных поколений, ум и воля

Которых, в непотребстве закоснев,

Не только станут грех мой повторять,

Но и к нему стремиться…[958]

В поэзии великого Джона Мильтона целомудрие составляет высшую добродетель, а сексуальные отношения – смертный грех. В качестве змея-искусителя выступает женщина, соблазняющая нерешительных мужчин заниматься с ней половой жизнью. Если подойти к этому вопросу с позиций религиозной традиции, лирика Мильтона уходит корнями к святым отцам эпохи раннего христианства. И в этом плане «Комос», «Потерянный рай» и другие его шедевры ассоциируются с творениями Блаженного Августина, обряженными в проникнутые чувством вины поэтические одеяния.

Памела, Шамела

[959]

Опубликованный в 1740 г. роман Сэмюэла Ричардсона «Памела, или Награжденная добродетель» стал литературным событием первостепенного значения. Когда добродушный и отзывчивый Ричардсон писал его, он уже был мастером и опытным профессионалом в составлении и написании писем. Придав своему мастерству форму распространенного повествования, он рассказал подлинную историю, глубоко его затронувшую, и без всякой задней мысли, неожиданно для самого себя написал свой первый роман на английском языке.

В течение пятнадцати лет после того, как «джентльмен» пересказал ему то, о чем был написан роман, Ричардсон обдумывал историю молодой служанки и ее неприятного и слишком широко распространенного опыта, полученного на службе. Совсем еще ребенком, когда ей было двенадцать лет, ее заставили идти в услужение, поскольку семья не могла решить свои финансовые проблемы. Она стала горничной женщины, которая спустя три года умерла, и после ее кончины сын хозяйки «сделал все возможное и пустился во все тяжкие, чтобы ее соблазнить». В то время это было вполне обычным делом – так же поступали с сотнями тысяч молодых служанок по всей Англии.

Однако именно в этом месте история Памелы расходится с обычным развитием аналогичных событий – беременностью, осознанием связанного с ней позора, изгнанием со службы, родами в какой-нибудь убогой лачуге или даже в канаве, крушением надежд, нищетой и, возможно, смертью. Дело в том, что в истории, услышанной Ричардсоном, у хорошенькой служанки «было некое средство для… многих невинных уловок, которое помогало ей избегать хитро расставленных капканов для ее добродетели». В самом печальном случае, если бы все ее уловки оказались тщетными, Памела была готова утопиться. Она продолжала стойко противиться напору хозяина, и в конце концов, «благодаря ее благородному противодействию, бдительности и другим замечательным качествам, девушке удалось настолько смягчить» своего мучителя, что он поступил порядочно, хоть и совершенно несвойственно таким мужчинам, как он, и женился на ней.

Но еще удивительнее было то, что невесте удалось преодолеть социальную пропасть, разделявшую ее с мужем, и «вести себя с таким очевидным достоинством, кротостью и смирением, что все, кто ее знал, относились к ней с любовью». Ее обожали и богатые, и бедные, а благодарный супруг ее боготворил. Несомненно, все это происходило в действительности, и Ричардсон поставил перед собой задачу предать эту историю бумаге. Он скрупулезно излагал ее с позиций своей героини со всеми нюансами и суждениями, которые могли одолевать пятнадцатилетнюю девушку. И в результате «Памела» стала литературным произведением, насчитывающим пятьсот тридцать три страницы.

«Памела» начинается с елейной невинности. В слишком длинных и чересчур грамотных письмах к родителям молоденькая Памела сообщает нам, что сестра ее хозяина считает ее «самой красивой девицей из всех, каких она видела в жизни», и все в доме ее очень любят. Сразу же после того она пишет, что хозяин осыпал ее подарками из гардероба покойной матери, и предметно перечисляет все до последней пуговицы и шелковой сорочки. После этого хозяин отказал сестре в просьбе позволить Памеле работать на нее на том подозрительном основании, что его племянник мог бы слишком заинтересоваться смазливой девицей или она могла бы начать крутить с ним шашни, что нарушило бы существующее положение вещей, вполне всех устраивавшее. К счастью, достойные всяческого уважения родители Памелы заблаговременно предупреждали ее о неловких ситуациях, напоминая девушке, в частности, что «лишь добродетель и доброта составляют истинную красоту».

Именно на то время пришлось начало истинных проблемы Памелы, потому что хозяин «теперь показал себя в истинном свете; а мне этот свет представляется непроницаемо черным и жутко пугающим». Однако она знает, что нужно делать, чтобы он держал себя в руках, и со слезами на глазах упрекает его в том, что он «унижается, позволяя себе такие вольности с бедной служанкой». Когда Памела стремится сохранить свои целомудрие и достоинство, ее положение неуклонно ухудшается, но она так же сильно влюбляется в него, как и он в нее, несмотря на мерзкую привычку отзываться о ней как о «привлекательной потаскушке», такой же «скользкой, как угорь». Тем не менее, поскольку она себя всегда безупречно вела, он решил сделать ее «хозяйкой дома».

Одна из хитростей Памелы состояла в том, что она писала записки, которые хозяин всегда перехватывал и читал. Две из них содержали молитвы для его церковной общины, одна предназначалась джентльмену, твердо решившему «погубить бедную, доведенную до отчаяния, беззащитную девушку», последняя – той девушке «ради сохранения ее добродетели и невинности». Остальные ее затеи и последовавшие за ними осложнения довели хозяина до того, что вместо стремления к совращению Памелы он «принял решение пренебречь всеми мыслимыми и немыслимыми порицаниями, осуждениями и обвинениями» и жениться на ней. Он предвидел остракизм, которому его подвергнет общество; даже его сестра и другие знакомые дамы отказывались посещать его дом и постоянно судачили только о том, что он женился на горничной своей матери.

В великий день свадьбы Памела так нервничала, что не могла ничего взять в рот, у нее так дрожали руки, что она пролила горячий шоколад. Во время скромной церемонии в ответ на вопрос: «Согласна ли ты взять этого мужчину в законные мужья?» – она смогла лишь присесть в реверансе, а когда жених надел ей на палец обручальное кольцо, снова сделала книксен и прошептала: «Благодарю вас, господин мой». И действительно, ее добродетель была вознаграждена.

«Памела» оказалась невероятно успешной. К вящему восторгу ее издателя, уже за первый год разошлось пять тиражей книги. (Почти двести шестьдесят лет спустя роман все еще входит в списки произведений, обязательных для чтения в колледжах и университетах.) Смысл книги состоит в том, что девичья добродетель и девственность являются качествами, имеющими спрос, и в огромной степени могут повысить шансы на успех как их обладательницы, так и ее семьи. Это вполне соответствовало взглядам на проблему набиравшего силу среднего класса. Великий поэт Александр Поуп восторженно отзывался о том, что «Памела» больше сделает для торжества добродетели, чем тома проповедей. Наряду с ним объявились и яростные критики романа. Среди них особенно выделялся Генри Филдинг, которому была ненавистна жеманная и расчетливая стыдливость героини. Через несколько месяцев после триумфального выхода в свет «Памелы» Филдинг нанес ответный удар, издав «Ша-мелу» с подзаголовком следующего содержания:

Апология жизни миссис Шамелы Эндрюс, в коей многие бесстыдные обманы и подтасовки книги под названием «Памела» изобличены и раскрыты и все беспримерные уловки этой юной интриганки представлены в истинном и справедливом свете… Надлежит иметь в каждом семействе… [960]

В этой работе продажная распутница Шамела делится секретами со своей столь же развратной матушкой Генриеттой Марией Гонорой Эндрюс. Когда хозяин предложил ей содержание в размере двухсот пятидесяти фунтов в год в обмен на услуги сексуального характера, Шамела с возмущением ответила: «Я ценю свою дабрадетель <так!> больше всего на свете, и скорее стану женой самого бедного бедняка, чем потаскухой самого богатого богача». Матери своей Шамела не без доли самолюбования признается: «Когда-то я мечтала сама составить себе небольшое состояние. А теперь я собираюсь обрести большое богатство за счет моей дабрадетели». В конце концов ей удается убедить мистера Буби жениться на ней, что означает:

Боже мой! Я стану миссис Буби, хозяйкой огромного поместья, у меня будет дюжина экипажей шестернею и особняк в Лондоне, и другой в Бате, и слуги, и драгоценности, и живые деньги, буду ходить в театры и в оперу, бывать при дворе, делать что хочу и тратить сколько хочу… <но> мужа своего я ни в грош не ставлю, он мне противен как не знаю что[961].

Мать была в восторге от успехов Шамелы, но предупреждала дочь о необходимости хранить невинность до свадьбы, а половую жизнь оставить на потом. «Запомни первый урок, который я тебе преподам, – советовала она дочери. – Замужняя женщина наносит ущерб лишь своему мужу, а одинокая – себе самой». После свадьбы Шамела прикидывается «такой скромницей, какой могла бы быть самая целомудренная девственница в мире», задерживая дыхание и сжимая щеки, чтобы вызвать румянец. Однако в конце книги мистер Буби застает Шамелу в постели со священником, вышвыривает ее из дома, а на ее любовника подает в суд. Вот это, по мнению Филдинга, та судьба, которую Памела заслуживает на самом деле.

Десять месяцев спустя был написан самый объемный роман Филдинга «Джозеф Эндрюс», где автор продолжал пародировать «Памелу». В этом произведении главный герой – добродетельный Джозеф Эндрюс, находится в страшной опасности от своей агрессивной, похотливой хозяйки-аристократки. Когда он воспротивился ее домогательствам, она была поражена.

…Вы имеете дерзость утверждать, что когда леди, унизив себя и отбросив правила приличия, удостоит вас высшей милости, какая только в ее власти, – то тогда ваша добродетель воспротивится ее желанию? Что леди, преодолев свою собственную добродетель, встретит препятствие в вашей?

– Сударыня, – сказал Джозеф, – я не понимаю, почему если у леди нет добродетели, то ее не должно быть и у меня? Или, скажем, почему если я мужчина или если я беден, то моя добродетель должна стать прислужницей ее желаний? – Нет, с ним потеряешь терпение! – вскричала леди. – Кто из смертных слышал когда о мужской добродетели? Где это видано, чтобы даже самые великие или самые степенные из мужчин притязали на что-либо подобное? Разве судьи, карающие разврат, или священники, проповедующие против него, сколько-нибудь совестятся сами ему предаваться?[962]

Филдинг выступал против «Памелы», полагая, что это произведение противоречит здравому смыслу и с моральных позиций вызывает отвращение, поскольку девственность, отождествляемая с добродетелью, в ней дополняется товарным ярлыком, чтобы продать ее тому, кто предложит бо́льшую цену. Его точка зрения состоит в том, что главное в жизни – как для мужчин, так и для женщин – составляет истинная добродетель. Он рассуждает об уроках последствий разгула и разврата: обесчещенная молодая женщина приговорена к отбыванию срока в тюрьме Ньюгейт за проституцию, в то время как ее соблазнитель страдает лишь от угрызений совести. Добродетель, как считал Джозеф Эндрюс, это нечто большее, чем физическая девственность, – он видел в ней, прежде всего, заслуживающую похвалы способность подчинять себе собственную чувственность, понимал ее не как некий предмет украшения, предназначенный для обмена, а как проникнутый набожностью образ жизни, заслуживающий большей глубины, чем «Памела» была способна ему дать.

«Крейцерова соната» Толстого

[963]

Возможно, после Библии «Крейцерова соната» самое известное в мире литературное произведение в поддержку добродетели.

Повесть была опубликована в 1890 г., одиннадцать лет спустя после разрыва Льва Толстого с Православной церковью и переходом в толстовство. Его основную тему составляет целомудрие, которое, как он страстно верил, представляет собой основное условие для морального здоровья человечества. Во многих отношениях это было беллетризованным и в значительной степени вымышленным повествованием о его собственной семейной борьбе, имевшим настолько мощный резонанс, что Махатма Ганди признавал глубокое влияние «Крейцеровой сонаты» на разделявшиеся им идеи и образ жизни.

После религиозного преображения в качестве возрожденного христианина в 1879 г. Толстой попытался примирить свою новую веру с повседневностью бытия. Однако его слава и состояние потворствовали поддержанию семейного образа жизни, потакающего соблазнам. И он возненавидел такой образ жизни, поскольку был очень далек от монашеского аскетизма, о котором мечтал. Толстой бросил пить и курить, стал вегетарианцем. Он часто носил простую крестьянскую одежду, сам убирал у себя в комнате, занимался полевыми работами, мастерил себе обувь. Он всячески старался убедить жену раздать все их достояние и жить с ним подвижнической, созерцательной, религиозной жизнью, но безуспешно.

Может быть, еще важнее с точки зрения писателя была попытка преобразовать его супружеские отношения из сексуально активных в чисто платонические. Его идеалом брака была непорочность, и в течение непродолжительного периода он смог ее соблюдать. «Крейцерова соната» – обличительное произведение, направленное против брака, похоти, романтической любви и сексуальности. Рассказчиком является Позднышев, мужчина не первой молодости, который изливает свою злобную историю на адвоката, ехавшего с ним в поезде попутчика. «Крейцерова соната» – название сонаты Бетховена, и мы узнаем, что жена Позднышева играла ее с другом-музыкантом. Позднышев, обуреваемый ревностью, заподозрил ее в неверности. Шансов у его бедняжки жены не оставалось. Он достал кинжал, ворвался к ней и ее другу, и хотя адвокат (и читатель) понимает, что она совершенно не виновата ни в чем предосудительном, безумный муж заколол ее до смерти. Взгляд Позднышева на брак отражает его леденящее кровь убийственное прошлое:

Браки… существовали и существуют у тех людей, которые в браке видят нечто таинственное, таинство, которое обязывает перед богом. У тех они существуют, а у нас их нет. У нас люди женятся, не видя в браке ничего, кроме совокупления, и выходит или обман, или насилие. Когда обман, то это легче переносится… но когда, как это чаще всего бывает, муж и жена приняли на себя внешнее обязательство жить вместе всю жизнь и со второго месяца уж ненавидят друг друга, желают разойтись и все-таки живут, тогда это, выходит, тот страшный ад, от которого спиваются, стреляются, убивают и отравляют себя и друг друга…[964]

Дальше рассказчик делает вывод о том, что сексуальные отношения – это мерзость, стыд и боль. Шейкеры[965], по его словам, правы.

Половая страсть, как бы она ни была обставлена, есть зло, страшное зло, с которым надо бороться, а не поощрять, как у нас. Слова Евангелия о том, что смотрящий на женщину с вожделением уже прелюбодействовал с нею, относятся не к одним чужим женам, а именно – и главное – к своей жене. В нашем же мире как раз обратное: если человек еще думал о воздержании, будучи холостым, то, женившись, всякий считает, что теперь воздержание уже не нужно[966].

Связывая это с дарвинизмом и эволюцией, Толстой добавляет:

Высшая порода животных – людская, для того чтобы удержаться в борьбе с другими животными, должна сомкнуться воедино, как рой пчел, а не бесконечно плодиться; должна так же, как пчелы, воспитывать бесполых, то есть опять должна стремиться к воздержанию, а никак не к разжиганию похоти, к чему направлен весь строй нашей жизни[967].

Тем не менее он понимает, что большинство людей будут с пеной у рта возражать против его теории, поскольку «…заикнись только о том, чтобы воздерживаться от деторождения во имя нравственности, – батюшки, какой крик !»[968].

Старик осуждает половую, плотскую любовь как «самую сильную, и злую, и упорную» из всех страстей человеческих[969]. Там, где она подавляется, будет достигнута «цель человечества – благо, добро, любовь»[970]. Идеал человека, продолжал он, это идеал «добра, достигаемый воздержанием и чистотою»[971].

Половой акт, развивает он свою мысль, нарушает моральный закон. Поэтому медовый месяц – «не что иное, как разрешение на разврат»[972]. Он с горечью говорит, что самая отталкивающая сторона любви состоит в том, что:

…предполагается в теории, что любовь есть нечто идеальное, возвышенное, а на практике любовь ведь есть нечто мерзкое, свиное, про которое и говорить, и вспоминать мерзко и стыдно. Ведь недаром же природа сделала то, что это мерзко и стыдно. А если мерзко и стыдно, то так и надо понимать. А тут, напротив, люди делают вид, что мерзкое и стыдное прекрасно и возвышенно[973].

В возвышенной тираде старого убийцы даже упоминались беременные женщины и кормящие матери, к которым он явственно испытывал глубокую симпатию. Поскольку похотливые мужчины принуждают их к сексуальным отношениям, со злостью писал он, больницы полны женщин-истеричек, доведенных до этого состояния душевными муками после того, как они нарушили законы природы.

Гневный тон «Крейцеровой сонаты» сохраняется до самого конца произведения, звучащего как обличительная речь, направленная против половой жизни и похотливости, против брака и ненависти, слишком часто возникающей между мужем и женой, а также против теорий и аргументов в пользу поддержки воспроизводства потомства. Эта повесть, как отраженное в зеркале послание, представляет собой монолог в защиту сексуальной непорочности, основанной на убеждении убийцы и Толстого в том, что моральный закон и моральное здоровье требуют от людей отказаться от половых отношений. По иронии судьбы, вскоре после публикации «Крейцеровой сонаты» Толстой оказался неспособен следовать своим страстным призывам. Он нарушил собственный обет целомудрия, оскорбив жену, которая спустя некоторое время от него забеременела и ожесточилась.