Вялый как лист вчерашнего салата

[916]

Мужчины в Древнем Риме страдали от импотенции, вызванной слишком большим потреблением свинца, содержавшегося в воде их прекрасной водопроводной системы. Многие находили их состояние настолько тяжелым и комичным, что это стало постоянной темой литературных произведений. В «Сатириконе» поэт Тит Петроний Арбитр описал, как он симулировал болезнь, чтобы скрыть импотенцию, потом решил взяться за свой вялый половой член – причину всех своих неприятностей.

Я трижды потряс грозную сталь, свой нож двуострый.

Но… трижды ослаб, гибкий, как прут, мой стебель вялый:

Нож страшен мне был, в робкой руке служил он плохо.

Так мне не пришлось осуществить желанной казни.

Трус сей, трепеща, стал холодней зимы суровой,

Сам сморщился весь и убежал чуть ли не в чрево,

Ну, просто никак не поднимал главы опальной:

Так был посрамлен выжигой я, удравшим в страхе,

Ввел ругань я в бой, бьющую в цель больней оружья[917].

Пожалев свой «угрюмый и бессильный» половой член и не доведя дело до кастрации, Петроний спросил его: «Неужели я заслужил, чтобы ты меня, вознесенного на небо, низринул в преисподнюю? Неужели я заслужил, чтобы ты, отняв у меня цветущие весеннею свежестью годы, навязал мне бессилие глубокой старости?» Однако виновник не поднялся от его слов, но

Он на меня не глядел и уставился в землю, потупясь,

И оставался, пока говорил я, совсем недвижимым.

Стеблю склоненного мака иль иве плакучей подобен[918].

Великий Овидий также сталкивался с этой проблемой. В стихотворении об импотенции, иронически помещенном в серии под названием «Любовные элегии», он так описывал свое унижение:

Иль не прекрасна она, эта женщина? Иль не изящна?

Или всегда не влекла пылких желаний моих?

Тщетно, однако, ее я держал, ослабевший, в объятьях,

Вялого ложа любви грузом постыдным я был.

Хоть и желал я ее и она отвечала желаньям,

Не было силы во мне, воля дремала моя.

Шею, однако, мою она обнимала руками

Кости слоновой белей или фригийских снегов;

Нежно дразнила меня сладострастным огнем поцелуев,

Ласково стройным бедром льнула к бедру моему.

Сколько мне ласковых слов говорила, звала «господином», –

Все повторяла она, чем возбуждается страсть.

Я же, как будто меня леденящей натерли цикутой,

Был полужив, полумертв, мышцы утратили мощь.

Вот и лежал я, как пень, как статуя, груз бесполезный, –

Было бы трудно решить, тело ли я или тень?

…

Но не мужчиной я был, не молодым в эту ночь…

Встала с постели она, как жрица, идущая к храму

Весты, иль словно сестра, с братом расставшись родным…

…

Ведьма ли имя мое начертала на воске багряном

И проколола меня в самую печень иглой?

…

Принятым быть у нее я мечтал – и она принимала;

И целовать? – целовал; с нею быть рядом? – бывал.

Даже и случай помог… Но к чему мне держава без власти?

Я, как заядлый скупец, распорядился добром.

Так, окруженный водой, от жажды Тантал томится

И никогда не сорвет рядом висящих плодов…

Так покидает лишь тот постель красавицы юной,

Кто отправляется в храм перед богами предстать…

Мне не дарила ль она поцелуев горячих и нежных?

Тщетно!.. По-всячески страсть не возбуждала ль мою?

А ведь и царственный дуб, и твердый алмаз, и бездушный

Камень могла бы она ласкою тронуть своей.

Тронуть тем боле могла б человека живого, мужчину…

Я же – я не был живым, не был мужчиною с ней[919].

Альбий Тибулл в стихотворении «К Приапу» также говорит о вялости своего полового члена, но не столько умаляя собственное достоинство, сколько изрыгая проклятья в адрес его «окаянного отца», которого винит в своем несчастье. Он клянется, что во искупление Приап никогда вновь не узнает радостей общения в постели с достигшими половой зрелости молоденькими мальчиками и занятия с ними любовью, когда они соблазнительно вертят своими податливыми ягодицами. Не ощутит он восторга и от ласк руки лежащей рядом девушки или легкого прикосновения ее обольстительного бедра к его телу. Вместо этого Приапа ждет старая карга с двумя торчащими изо рта зубами. Ноги и руки у нее отталкивающе кривые и тощие, кожа морщинистая и провис-лая, седые патлы свалялись и будто покрылись паутиной[920].

Выставление себя на посмешище в стихотворениях латинских поэтов дает представление о реальном воздействии импотенции как на мужчин, так и на женщин. Римляне, которые не могли скрыть неспособность достичь эрекции, сетовали на судьбу, стремились получить медицинский совет, а если это не помогало, от безысходности прибегали к помощи шарлатанов и знахарей. Некоторые смирялись и соблюдали позорный целибат. Тем не менее в поэзии мы видим сочетание умной, самокритичной сатиры с разочарованием и нетерпением людей, еще не дошедших до состояния полного отчаяния.