Сестры, посвятившие жизнь Господу

Религиозные женщины – как монахини, так и живущие в миру – рассматривали вопрос о целибате с самых разных позиций. Большинство клириков-мужчин возлагали на себя священные обязанности по собственному желанию или подчинялись решению своих семей воспитать из сына священника или монаха. Однако подавляющее большинство женщин отдавали в монастыри, где они были обязаны давать обет целибата, не считаясь с собственными желаниями или даже против собственной воли. Эти женщины реагировали на такое положение вещей самыми разными способами – от безропотного повиновения до неохотного согласия, явной непокорности или даже открытого сопротивления.

Но для женщин, направляемых к своему призванию Господом, а не скупостью, бедностью или другими причинами, вынуждавшими родителей отдавать дочерей в монастырь, насильственный обет целибата редко оборачивался трагедией. Для них он служил орудием веры и средством обретения личной независимости.

Обители радости

[338]

Как Екатерина Сиенская и несметное число других праведниц, посвятивших жизнь Господу, глубоко верующие христианки без малейших колебаний давали обет вечного соблюдения целомудрия. Моральное давление, оказывавшееся на них с тем, чтобы они хранили невинность, было особенно сильно, поскольку девственность составляла постоянное наваждение религиозных мыслителей и писателей. Написанная в XIII в. работа Hali Meidenhad – «Святая непорочность», – резко осуждавшая сексуальные отношения и брак, была адресована молодым девственницам в надежде на то, что они сохранят свою невинность[339]. Девственность провозглашалась «добродетелью, стоящей выше всех других добродетелей, которая более других угодна Христу». С другой стороны, даже супружеские половые отношения объявлялись непристойными, отвратительными и скотскими, «бесстыдным вожделением плоти… <и> срамным соитием, полным вонючей мерзости и гнусных деяний». На деле это лишь «ложе для страждущих, чтобы ловить <в их падении> слабых, которые не могут стоять на высоком холме так близко к небесам, как добродетель невинности». В том случае, когда это было непонятно, автор велел своей девственной читательнице «не ломать ту печать, которой ты запечатана!»

На тех, кто был решительно настроен против замужества или состоял в несчастливом браке, описание семейной жизни, приводимое в Hali Meidenhad , должно было производить еще более угнетающее впечатление, чем то, которое Лев Толстой дал в «Крейцеровой сонате», с негодованием осуждая брак. Редкая счастливая жена или муж, как заявлял автор, должны переживать по поводу того, что их супруга или супруг перейдут в мир иной. Большая часть тех, кто состоит в браке, ненавидят друг друга, и когда ненавистный супруг дома, жена, которая как каторжная надрывается в домашних хлопотах, «при взгляде на нее мужа приходит в трепет; его мерзкая радость, как и грубость, наполняют ее ужасом». Кроме того, он издевается над ней, бьет ее и колотит, как будто она его рабыня.

Сексуальные отношения с этим чудовищем, конечно, обязательны. Следующий этап семейного чистилища – это беременность, при которой лицо жены становится «зеленым как трава», вокруг глаз у нее темные круги, а голова раскалывается от пульсирующей боли. Во рту отвратительный вкус, а стоит ей что-то съесть, как желудок все выбрасывает обратно. Более отталкивающее описание беременности и утренней тошноты, наверное, трудно было придумать, и оно не могло не оказывать сильного впечатления на женщин, читавших это произведение.

Большое число других литературных работ также были посвящены теме защиты девственности, в частности для многих примером для подражания становились широко распространенные «Жития» разных праведниц. Как и у обычных женщин, у святых девственниц, о которых шла речь в Hali Meidenhad , случались яростные столкновения и стычки, правда не с опостылевшими им мужьями, а с нечестивыми правителями, дикими зверями и злыми воинами. Hali Meidenhad – впечатляющее произведение, но, несмотря на преувеличения, там говорилось о реальных отношениях бесчисленных мужей и жен. В семьях, где мало что можно было скрыть от их членов, потрясенные читатели должны были находить сходство сюжетов с браками их родителей, мучительными и опасными для жизни родами матерей, норовистым нравом и тяжелой рукой отцов.

В тот период даже девушки из состоятельных семейств жили вместе с другими женщинами в женских покоях, где нельзя было избежать встреч с мужчинами – родственниками и слугами. Им никогда не удавалось оставаться в одиночестве, и для тех, кто к нему страстно стремился, жизнь была кошмаром, вынесенным на всеобщее обозрение. Вход в некоторые комнаты женщинам был запрещен, им часто приходилось сидеть не на стульях, а на подушках. Они не владели ничем, включая себя самих. Они не могли сами путешествовать, учиться, обращаться к властям. Они не могли ни учить, ни ухаживать за больными, ни управлять, ни руководить. Они не распоряжались ни одной стороной своей жизни, включая собственное будущее. Принимая во внимание эти реалии, мрачное описание супружеской жизни и родов, данное в Hali Meidenhad , должно было заставить молодых женщин всерьез задуматься над открывавшимися перед ними возможностями, включая перспективу сохранения девственности, к чему их настойчиво призывал автор.

Женщины, которых не соблазняли романтические представления о браке, а больше манила духовность, сначала все чаще задумывались, а потом все сильнее стремились к жизни в монастыре. Почти всегда их больше всего привлекало целомудрие, поскольку данные ими обеты означали, что они отрекаются от грешного вожделения и своей традиционной роли жен и матерей, получая взамен одобрение Христа, а также восхищение и уважение общества. «Ты поешь новую песню, – восторженно вещал ведущий французский теолог XV в. – Ты будешь избрана и коронована божественной короной в раю… Страстная песнь созерцания сделает тебя царицей земли и небес»[340].

Такая девственность предполагала не только воздержание от половой жизни. Кроме того, это было всеобъемлющее мистическое качество, лирически описанное испанским писателем XVI в.: «Непорочность тела ничего не значит без целомудрия мысли, а если они дополняют друг друга, то нет ничего более чистого, ничего более угодного Господу, а сама она становится цветком Пресвятой Богородицы»[341].

Девственность однозначно одобрялась Церковью и обеспечивала ангельскую загробную жизнь. Она также исключала необходимость заключать мерзкий брак, заводить чумазых детей и горевать, когда они умирают. Но никто не рассчитывал на то, что можно хранить вечную девственность дома, потому что родителям не терпится выдать дочь замуж, если только ей очень не повезет и они не отдадут ее в монастырь, где целомудрие почиталось величайшей добродетелью.

В пользующемся хорошей репутацией, солидном монастыре пределом для искренне благочестивой девственницы были небеса – как в прямом, так и в переносном смысле слова. Ее духовную награду составлял мистический союз с Христом, место в раю, возможно, причисление к лику святых, если ее непорочность дополнялась достаточным количествам других свершений. Внешний мир также сулил ей уважение и престиж, а исключительным праведным подвижницам, таким как Екатерина Сиенская, Бригитта Шведская и Хильдегарда Бингенская, вполне можно было рассчитывать на власть и влияние в важнейших государственных вопросах. Монастырь давал европейским женщинам больше свободы для духовного развития и самовыражения, чем какой бы то ни было другой общественный институт, включая семью. Те из них, которые стремились к лидерству, вполне могли воплотить свои стремления в стенах монастыря, но светские возможности, в отличие от их братьев, им были недоступны.

В монастыре стремившаяся овладеть знаниями женщина могла получить образование, в котором за его пределами ей было отказано – иначе говоря, только женщины, уходившие в монастырь, могли рассчитывать на получение образования. Те, кто хотел учиться, за монастырскими стенами вполне могли удовлетворить это свое желание, в то время как в светском обществе эрудированная дама была редкостью, и порой над такими женщинами глумились как над ненормальными. Монастыри предлагали им образование, доступ к архивам и библиотекам, переписку с учеными-теологами. (Фанатичные служители Церкви препятствовали этой деятельности, но некоторые симпатизировавшие им духовные отцы ободряли их на этом пути, а самые сообразительные монахини умели обходить препятствия на пути к обретению знаний.)

Наряду с этим уход в монастырь представлял собой законный способ избежать проблем и конфликтов семейной жизни и сменить их на пылкие, задушевные отношения с другими монахинями. Но лучшим из того, что мог предложить монастырь монахине, было непросто определимое, но очень ценное состояние – одиночество – в форме отдельной комнатки или кельи. В этих малюсеньких кельях было все, в чем нуждались монахини: небольшой стол со стулом, распятие и кровать. Все это находилось лишь в ее распоряжении, и на протяжении долгих часов она могла молиться, медитировать, размышлять, читать или писать, сколько было угодно душе. Таким образом, благочестивая женщина, повенчанная с Христом и давшая обет непорочности, вполне могла рассчитывать на то, что жизнь в монастыре выведет ее на пути, в мирской жизни перекрытые для нее на каждом повороте. Однако такой взгляд на монастырскую жизнь представляет ее в несколько идеализированном свете. Дело было в том, что в действительности большинство обитательниц женских монастырей отнюдь не стремились к духовному совершенству, попадая туда совсем по другим причинам. Они рассматривали свое монашеское состояние как возможность сделать карьеру, которая в других обстоятельствах была бы для них более чем проблематичной. Их родители или опекуны давали монастырям требуемые суммы денег, и монахини получали возможность проводить остаток жизни в праздности. «Большинство людей не ощущает эмоционального подъема от… евангельских убеждений», – жаловалась одна монахиня[342]. В этом замкнутом мире, далеком от благочестия, торили свой путь послушницы, искренне преданные принципу целомудрия. Поэтому нет ничего удивительного в том, что для каждой монахини монастырь представлялся совсем не тем, чем он был для других: «карьерой, призванием, тюрьмой, убежищем; для разных обитательниц средневекового женского монастыря он воплощал в себе все эти качества»[343].

Из всех монастырских жительниц обычно выделялась небольшая часть монахинь, чьим призванием была служба Господу, и именно они нередко выдвигались на руководящие посты, что позволяло им определять моральную атмосферу их обители. Иногда к этому с пониманием относились их родители, с чувством долга и не без энтузиазма помогавшие дочерям делать карьеру, предоставляя им необходимое содержание. Однако многие женщины приходили в монастыри, только выдержав ожесточенные битвы с семьей.

Чечилия Гонзага была одной из тех, кто с самого детства мечтал о «маленькой келье», хотя маркграф – ее отец, обручил дочь с герцогским сыном. Чечилия храбро противилась всем отцовским угрозам и переносила избиения до тех пор, пока бракосочетание не было отменено, но в гневе своем отец запретил ей уходить в монастырь. По наущению папского чиновника Чечилия спрашивала отца: «Почему меня здесь держат против моей воли? Почему для меня жалеют малюсенькую келью и колченогий стол в семье Христа?» Маркграф оставался равнодушен к ее сетованиям, но в завещании предоставил ей право уйти в монастырь. Когда он умер, Чечилия ушла во францисканский монастырь Санта-Кроче вместе с матерью Паолой, ставшей его благотворительницей[344].

Большую часть благочестивых монахинь составляли вдовы. Многие из них относились к монастырю как к спокойному дому престарелых, другие мечтали о нем, пока жили в браке, навязанном им родителями. Немецкая праведница Доротея из Монтау в шестнадцать лет вышла замуж за человека, способного стать образцом мужа, описанным в Hali Meidenhad . Она родила от него девятерых детей, потом он умер, и Доротея переселилась в замурованную келью при кафедральном соборе.

Если судить с духовных позиций, то Анджела из Фолиньо была одновременно самой веселой и самой скорбящей вдовой из всех. Ее мать, воспринимавшаяся ею как величайшая помеха в жизни, умерла. Вскоре после этого в мир иной отошли также ее муж и дети. Анджела ощутила «великое утешение» в их смерти, о которой она молилась, и по ее собственным словам, заставляющим стыть в жилах кровь, «я думала, что впредь, после того как Господь для меня это сделал, сердце мое навсегда соединится с Его сердцем, а сердце Господа навсегда пребудет в моем»[345].

Для женщин глубокой и твердой веры путь к тому, чтобы дать обеты, необходимые для приема в монастырь, начинался с освободительного целибата. Апостольская бедность, смирение и покорность также получали должное воздаяние. Как поясняла англосаксонская аббатиса, спокойная обстановка и повседневная рутина монастыря скорее освобождали монахинь, соблюдавших взятые на себя обязательства, чем ограничивали их. Однако это вовсе не соответствовало тому, к чему стремились представленные мужчинами церковные власти, и потому медленно, но верно церковные эдикты усиливали контроль над небольшими мирами монахинь. Они покончили с двойными монастырями, где во главе женского монастырского сообщества стояла аббатиса. В 1215 г. они запретили создание новых женских орденов и узаконили дальнейшие ограничения монастырской жизни. Официальное церковное женоненавистничество требовало, чтобы целомудренные женщины, стремящиеся в Царствие Небесное, жили под властью мужчин, оторванные от мира. Это означало, что монахини, чье призвание состояло в служении другим, например в преподавании или исцелении, должны были приглашать учеников или страждущих в монастырь, а не сами появляться на улицах, где царил соблазн светской жизни.

Если взглянуть на монастырскую жизнь изнутри, очевидными станут ежедневные испытания, искушения и победы благочестивых монахинь. Более широкая, аналитическая перспектива ограничена работами нескольких наиболее прозорливых мыслителей и, конечно, многочисленных историков, опиравшихся на опыт предшествующих столетий. К счастью, эта мелочная, растворенная в воздухе повседневная жизнь была запечатлена для вечности в стихах и пьесах необычайно остроумной и талантливой испанской аббатисы Марселы де Сан-Феликс, незаконнорожденной дочери великого драматурга и писателя Лопе де Веги, чьи работы с конца XVI в. составляют непревзойденную гордость испанской литературы.

Наши рекомендации