Три пути, ведущие в Пюи-ан-Велэ. Путь первый

После Лиона и Сент-Этьена автострада № 88 прямиком вела его в Пюи-ан-Велэ. Перед самым городом Себастьян свернул на 136-ю дорогу местного значения, ведущую в Монтёй. «Здесь комнаты не сдают», — ответили ему в турбюро и подыскали ночлег в Шаспинаке. А он так рассчитывал остановиться в Монтёе: зелень, холм, курящаяся внизу долина, затаивающийся в Пюи туман. Здесь дышишь в полную мощь легких, здесь так хорошо пахнет свежей выпечкой — маленький рай, каких уж больше не сыскать на земле, оранжерея, и вот на тебе — нет комнат. Ну что ж, пусть будет Шаспинак — хозяйка-чистюля, комнатка пахнет вербеной и украшена кружевами местного производства. Г-жа Бесс считает своей обязанностью рассказать о гордости этих краев странному постояльцу, разглядывающему бабочек на кружевах. «Это фабричная метка нашего кружева. Вы, конечно, знаете?» — «Разумеется. Останусь у вас на недельку, здесь так мило».

Распрощавшись с хозяйкой, он снова садится в машину и въезжает в Пюи с северо-запада. Оставив «панду» между башней Паннесак и статуей Лафайета, пешком отправляется по проспекту Катедраль к улице де Табль и собору Нотр-Дам.

* * *

— Странный собор, не правда ли? Не сказать, чтобы красивый. (Себастьян стал невольным свидетелем разговора двух туристов, судя по всему — мужа и жены.)

— Даже гадкий какой-то, если сравнить с Парижским, Страсбургским или Шартрским. Разве ты не видишь, этот собор — что пьяный корабль, который забросило на скалу посреди Оверни? Нагромождение стилей, этажей и мостиков, плывущее по площади! Так и кажется, что он движется, покачиваясь на волнах. (У дамы в руках был туристический буклет.)

— Упившееся лавой чудовище, притягивающее путников. Место, где совершаются либо чудеса, либо преступления, — гнул свое мужчина.

— Взгляни на этого каноника и эту канонессу, они словно рвут друг у друга из рук посох. Вон, на капители. Словно колдуны, вышедшие из вулканического пламени или ада.

— А эти двое, мужчина и женщина, между которыми сирена… кажется, символ вожделения?

— А ты не находишь, что фасад собора какой-то не католический, скорее византийский или арабский. Что ты о нем скажешь? Если только и он тоже не вышел прямиком из недр вулкана, как Черная Мадонна?[100]

— А ведь «вел» в слове «Велэ» — тот же корень, что и «Hell».[101]Я же тебе говорил, мы в соборе Преисподней.

— Думаешь, тут и духи водятся?

— Не стоит преувеличивать, хотя и впрямь эта Черная Мадонна меньше похожа на матерь Иисуса, чем на Черную Мадонну алхимиков.

— А все эти дикие звери — лисы, львы, волки, медведи, чьи морды торчат из листьев декора, идущего по фризу монастыря?

— Тогда все это водилось в горах, люди жили в суровом братстве с живым миром.

— Кто про что, а ты про охоту! А я думаю, люди представляли себя в облике животных, как художники грота Ласко, изображавшие себя в виде бизона или лошади.

— Посмотри, слово «Аллах» арабской вязью вырезано на стене! Неплохо, да? И это в эпоху крестоносцев!

— А купола, а византийский фасад? Да этот собор поистине творение дьявола! А еще объявлен ЮНЕСКО национальным достоянием… да от него попахивает серой, тебе не кажется?

— Ты упорствуешь в своем видении христианства как чего-то ангельского, тогда как христианская вера всегда была горнилом, печным алхимическим тиглем, я тебе тысячу раз говорил.

— Я видела внизу в киоске книгу: «Смерть в соборе, или Открытая дверь». Напомни мне, чтобы я снова туда заглянула перед уходом. Тебе ничего это название не говорит?

— Все написано заранее, кроме того, само место словно предназначено…

Си-Джей рассеянно прислушивается к их разговору, то удаляясь, то вновь возвращаясь к парочке туристов, то досадуя, что не одинок, то радуясь этому. Он взобрался на скалу Корнель, состоящую из вулканических коричневых и черно-янтарных пород, пемзы и оливково-серого андезита, одолев сто тридцать четыре ступени лестницы, и как вкопанный застыл перед воротами из кедра этого романского собора, который с V по XII века штопал плащ Арлекина, накладывая на него то восточные, то испанские заплаты. Природа и История, лава и вера, восточные и западные мифы причудливо переплелись в нем, создав неповторимый облик Оверни.

Помнил ли кто-нибудь в этих местах об Адемаре? Культ Богоматери все еще жил в камнях, видевших крестоносцев, отправившихся в путь в день Успения Пресвятой Богородицы 15 августа 1096 года. Dio le volt.[102]Звучавшая в ту пору провансальская речь словно пропитала стены, скалу, фрески «Святые жены-мироносицы», «Мученичество святой Екатерины Александрийской», «Архангел Михаил» и теперь отовсюду обрушивалась на Си-Джея.

Со времен друидов в этих местах обитали призраки. И раз уж от них все равно никуда не деться, историк предпочел иметь дело с призраком сына графа де Валантинуа, до того, как стать епископом, носившего рыцарские доспехи. Вот он выходит из-за Черной Мадонны со сшитым из двух лоскутов красной шерсти крестом, прикрепленным ему на грудь Папой в Клермоне. Адемар тоже, наверное, ложился на этот камень Хвори — чудодейственную реликвию, перенесенную внутрь собора. Си-Джей преклоняет перед святыней колени, а затем простирается на огромном куске антрацита, обнимая его, как делали раньше, да и сейчас еще делают паломники. Тысячи людей шлифовали поверхность камня своими горячечными телами, ощущая, как в них проникает тепло.

С тех пор, как Мадонна в романскую эпоху появилась на холме Анис, здесь, подле вулканического дольмена, собирая вокруг себя первых последователей Христа, язычество постепенно отступало, и культ друидов отошел в прошлое. Собор в Пюи наряду с Шартрским — самые древние храмы, освященные в честь Пресвятой Девы.

Ризничий делает вид, что тушит наполовину сгоревшие свечи, а сам зорко поглядывает поверх очков — что там поделывает странный посетитель, похожий на призрак? Когда же в неф входит г-жа Лебон, дирижер хора, ежедневно наведывающаяся в собор перед тем, как съесть луковый суп, предписанный ей диетологом, ризничий подбородком указывает ей на внушающего опасения поклонника старины.

Качнувшись всем своим внушительным телом в сторону призрака, она мелодичным голосом заводит с ним разговор.

— Наш собор знаменит во всем мире, входит в список памятников культуры, взятых под охрану ЮНЕСКО… вы, конечно, это знаете. — Голос г-жи Лебон контрастирует с ее размерами. — Кружева, которыми славится наш край, интересны только дамам, да и то не всем… — Тут г-жа Лебон скроила презрительную мину, поближе подойдя к незнакомцу.

Адемар боготворил Деву Марию, его «Dio le volt» вылилось затем в яростный гимн «Salve Regina», потрясший всю землю, а весть о том, что последовало за этим, долетела до островов Океании — все это Си-Джей знает наизусть, в частности, благодаря свидетельству монаха Роберта. Именно Дева из Пюи с помощью старой песни во все время долгого перехода охраняла крестоносцев — и сброд, и горожан, и рыцарей, именно она обращалась к ним устами Адемара: «Когда французы видят, что страна полнится шумом, что долы и ланды заняты турками, не удивляйтесь тому, что есть хворые. Но смелость обретают имеющие веру. Спаситель, распятый на кресте, говорил, что его дети отомстят за него мечами из стали. На горе Фавор, как гласит Писание, в день Страшного Суда вострубят четыре трубы. Мертвый воскреснет, и все человечество возродится к жизни. Вы узреете сто тысяч святых, избранных Богом. Взгляните на сарацин, на их темные лица. Послушайте, как они галдят и шумят. Пусть каждый из вас будет ловок, нанося удар, и пусть захваченное прославит имя Господа. Я беру на себя ваши грехи, как большие, так и малые. Во имя покаяния, бейте сарацин!» — так писал знаменитый хроникер.

Свирепым воином был этот Адемар, мушкетер Марии и ее Сына задолго до Ришелье и романа плаща и шпаги Александра Дюма. «Один за всех, все за одного», — звучало уже в проповеди Адемара, воздействуя на слабых духом и трусливых. Он горько плакал, когда пятьдесят из его рыцарей попали в руки сарацин и были обезглавлены, но умел быть суровым, когда среди самих крестоносцев начинался разброд и их оставляло желание воевать с врагом. Си-Джей думает так же, как и Гибер де Ножан из «Gesta Dei per Francos»,[103]он сравнивает Адемара с Моисеем, а его смерть, случившуюся за год до завоевания Иерусалима, со смертью еврейского патриарха. Моисей из Пюи? Почему бы нет? Становится ли Адемар впоследствии сторонником мирного развития событий? Во всяком случае, старается не допустить вооруженного столкновения между князьями-крестоносцами, стопорит месть своих подопечных еретикам. Возможно ли это? Только Пресвятая Дева могла направлять его в столь разнонаправленных поступках, наделив особой аурой, которой лишены все остальные вожди. После смерти епископа в августе 1098 года князья стали действовать по своему усмотрению, и это привело к фатальному исходу. Если взглянуть на те далекие события с позиций сегодняшнего дня, Адемар Монтёйльский предстает эдаким Моисеем, которому не чужд дух Осло. (Однако не будем заходить так далеко! Это всего лишь мысли вслух, некий анахронизм. Явившись слишком рано в слишком старый мир, Адемар просто не мог зайти так далеко; товарищи объявили о «чуме» и закопали его в том самом месте, где он нашел Святое копье, а что там было на самом деле — поди узнай.) Адемар явно пытался снизить накал страстей, видимо, с самого начала предчувствуя, что их всех ждет в конце. Однако прочие уперлись, и по земле прокатилось несколько крестовых походов. Сколько именно — четыре, пять, шесть, семь или больше? А потом еще войны эпохи Возрождения против тех, кто не такой, как ты, а потом колониальные, мировые… И это еще не конец. Эбрар же пошел дальше Адемара, предпочтя войне и смерти жизнь и созидание, приведшие в конце концов к появлению на свет Си-Джея. Пусть эта жизнь и была все равно соткана из насилия, страха, одиночества, успехов, предательств, бессмысленности, славы и небытия, войны и страха, терроризма, Холокоста, Хиросимы, камикадзе, преступлений (тот же Си-Джей тому пример).

— Да, да, «Salve Regina»! Адемар Монтёйльский и Эбрар Паган — это вам о чем-нибудь говорит? — Себастьян резюмирует наконец суть своих мыслей и отзывается на детский звонкий голосок бесформенной матроны.

— В следующую субботу наш хор даст концерт, и вы сможете услышать «Salve Regina». Вход всего пять евро. — Г-жа Лебон по-прежнему не уверена, что перед ней ценитель духовных сокровищ. — Адемар Монтёйльский? Как же, кто его не знает здесь? Или хотя бы не слышал о нем. Да и то сказать, времени-то сколько минуло с тех пор. Крестоносцы, знаете ли, ныне не в моде при том, что творят американцы, интегристы и прочие. Все они уделяют этой теме гораздо больше внимания, чем мы здесь, мы-то уже это пережили, так сказать! После Второго Ватиканского собора, если мне не изменяет память, впрочем, я не сильна в истории. Поймите меня правильно — для нас все это осталось в прошлом. (Откуда бедняжке знать, на какую опасную стезю она вступает.) Здесь политикой не занимаются.

Глядя на нее своими глазами призрака, Себастьян ждет ответа на свой вопрос. Сесилия Лебон не на шутку перепугана.

— Монтёйльские… есть здесь семейство с фамилией Монтёйль, кажется, булочники, но утверждать, что они потомки, было бы слишком смело. Может, так оно и есть, да им самим невдомек, так почем я знаю. Простите. — Ей становится все страшнее и страшнее от мертвого взгляда этого субъекта, что никак не хочет отпускать ее. — А Паган… Нет, не знаю. Паган… Паган… Вроде бы в Шамальере проживают Паганы. А он кто, этот Эбрар… или как его?

— Паган. Эбрар де Паган, или Эбрар де Пэн, племянник Адемара, связанный узами родства с Гуго де Паном, основателем ордена тамплиеров. Писец при дяде и крестоносец, обосновавшийся в конечном итоге вдали от этих мест, влюбленный в Анну Комнину…

— Вы уверены? Племянник Адемара? Надо же, какая давняя история! Может, в Шамальере кто знает? Боюсь, здесь вам никто не поможет. Ваш вопрос требует больших познаний. А мы всего лишь простые люди, нам это не под силу. О нет, нет… это все, что я могу вам ответить… — Сесилия Лебон уверена — посетитель не в своем уме, и таких здесь шлется немало. На первый взгляд, однако, не опасен, можно подать знак ризничему об отбое. — Не забудьте о концерте в субботу, если вы все еще будете с нами.

Себастьян несется дальше в поисках Эбрара. Ему чудится, что гимн «Salve Regina» уже вознесся к сводам собора.

О кротость, о милость,

О отрада,

Дева Мария!

15 августа уже миновало, а с ним исчезли толпы паломников, не осталось даже японских туристов. Какой вообще сегодня день?

Испугавшись наступления тысячного года, почитатели Пресвятой Девы обратили внимание, что день, на который пришлось Благовещение, совпал со Страстной пятницей 992 года, и целыми толпами устремились в Пюи, как теперь толпы стекаются в Мекку; Папе пришла в голову мысль учредить праздник этого совпадения, и первая годовщина была отпразднована в Пюи в 1065 году. Адемар тогда еще епископом не был. В тридцатый раз такое совпадение падает на 2005 год, как следует из таблички внутри собора, потом на 2016-й.

* * *

Себастьян перестал следить за часами. От г-жи Лебон его бросило в дрожь; эта женщина еще более призрачна, чем крестоносцы и чудом исцеленные на этом черном камне, от которых, с точки зрения квантовой теории, теперь неотделимы. Что такое призрак? «Существо, приговоренное к бесплотности смертью, отсутствием в данном месте или сменой нравов». Кто является призраком? Эбрар, не осмелившийся ответить на чувство Анны, или Себастьян, осмелившийся задушить Фа? Кто приговаривает призрак к неуловимости? Преступление, отсутствие в данном месте или современные нравы — лицемерные жандармы примитивных инстинктов, не испрашивающих, впрочем, ни у кого позволения вылезти наружу и показать себя порой во всей красе?

Кто такой Эбрар? Призрак Себастьяна, каким он мог быть, тот, кто обрел и покинул своего духовного отца, папского легата. «Гамлет, нет, Себастьян, я призрак твоего отца!» Призрак бросается к сыну, к Себастьяну, уверенному, что тот перестал участвовать в крестовых походах ради внутреннего покоя и обосновался во Фракии во имя жизни и потомков, которые станут носить его имя. Видно, и глава раэлистов из этих мест, вулканы вообще способствуют состояниям экстаза, появлению бредовых идей в силу того, что людям невмочь выносить огонь преисподней, разве что им обещана в качестве компенсации вечная жизнь, где бы она ни была — в Оверни, в Америке, в Санта-Барбаре.

На сегодня все представления в соборе закончены, месса была последней и лучшей версией сыновней трагедии. Как говорится, будет день, будет новая месса, приходите завтра и увидите г-жу Лебон в роли Королевы ночи, а ризничего — в роли Папагено, утомившегося своим отцовством, не столь радостным, как то представлялось оптимисту Моцарту. Собор в Пюи — это еще и музей, туристы знакомятся здесь с произведениями искусства. Как бы Си-Джей не угодил в список ЮНЕСКО в качестве редчайшего экземпляра, одаренного патологически долгой памятью. Мир создан для накопления данных, это большой хард-диск, открыть который ни у кого не хватает времени. Мигранты, подобные Себастьяну, — его последние действующие лица (обратите внимание, я сказала «действующие лица», а не «исполнители», поскольку они не исполняют роль, а лишь наблюдают, запоминают либо забывают игры прошлого, в которые играли те, у кого была своя история и кто верил, что творит Историю).

Под своды собора втягивается вереница веселых школьников. В отличие от взрослых этим сказать нечего. На их майках адрес: «Мэдисон. Висконсин». Скорее всего это потомки поляков, переселившихся в Новый Свет, иначе откуда бы взялось такое возвратное движение к Черной Мадонне и прочему. Они вряд ли узреют здесь каких-либо призраков, поплюют попкорном на древние камни под ногами и уйдут, после чего ризничему придется браться за веник.

Чуть позже Себастьян спустится в ризницу, надолго застынет перед «Пьетой» и «Головой Христа» XV века, но не удостоит взглядом Библию Теодульфа,[104]которую орлеанский епископ подарил в 789 году собору. Может, позже осмотрит настенные росписи, обнаруженные в конце XIX века Проспером Мериме, — эту фламандскую жемчужину в самом сердце вулкана с ее Грамматикой, Логикой, Риторикой, Музыкой.[105]

Сегодня он ограничится музыкой. Сам собор — уже музыка: его красные, черные и белые клинчатые кирпичи составляют стройный гармоничный ряд, отзывающийся эхом в мечети Кордовы. Вот уж поистине встреча культур. Взойдет он и на вулканический обломок по соседству, уцелевший при эрозии почвы, поднимется по ступеням Сен-Мишель д'Эгий. Здесь побывали некогда и дядя с племянником, перед тем, как отправиться в путь — к Охриду и Босфору: молились, стоя перед изображением Христа, который — так и кажется — явился сюда из мавританского молельного дома, настолько он необычен для христианского храма. Скрещение пород, культур, явный арабский след, предзнаменование нынешних дней.

Религии служат разжиганию войны? Так не устранить ли их? Подобные мысли посещают порой Себастьяна. При условии, что программа оздоровления, направленная против суеверий и недоброжелательства, будет осуществляться постепенно и не затронет художественных ценностей.

Может ли он считать свое путешествие законченным? Кто он, проделавший путь крестоносцев в обратном направлении? Что дальше? Пока он здесь, подле Черной Мадонны, потом будет видно — его вновь зовут к себе Бояна и Несебыр. Он поставил себя вне времени, сделав дерзкий рывок вспять, туда, где еще можно было мечтать об ином устройстве мира, Европы, пусть и призывая к войне, но с любовью к Пресвятой Деве.

Вот к этой самой Пресвятой Деве из черного алебастра, восседающей на главном алтаре — алебастровая головка младенца Иисуса выступает из ее перламутрового платья в точности на уровне материнского чрева, — всемогущей царицы и все же дочери своего Сына. Она не внушает Себастьяну страха, хоть и женщина. Другое дело Трейси Джонс, не подумавшая, каково придется в жизни ее сыну, или Фа Чан… тоже мне прародительница! Мария вся целиком — олицетворение любви, она освобождает человека от пола, утешает. Будь у него горе, он бы высказал ей его. Но у него нет горя. Здесь, подле Марии, все проясняется, становится таким умиротворяющим и праздничным.

Себастьян испытывает блаженство и покой, а владевшие им безумие и одержимость переходят в некую закрытую зону, глубоко запрятанную в его существе и чуть ли не граничащую с непорочностью. «Salve Regina».

Путь второй

Исчезновение Фа, а затем ее насильственная смерть ввели Сяо Чана в состояние непрекращающегося возбуждения, ни на минуту не отпускающего его мозг. Снимая наушники Валькмана, предохранявшие его от контакта с внешним миром, он бывал выброшен в мир надчеловеческий, сочетавшийся разве что с музыкой.

— Есть только музыка. Язык ненависти, посылающий род человеческий куда подальше. — Г-жа Лебон даже не поняла, о чем рассуждает посетитель с азиатским лицом, которого она, как всех, пригласила на субботний концерт. На сей раз она не на шутку запаниковала.

Обострившиеся черты, рюкзак за спиной — вроде все как у остальных паломников, вот только наушники не снял… странный тип.

— Вы имели в виду язык утешения? (Считала ли она, что недослышала, или не оставляла надежды вразумить его?)

— Вздор! Монтеверди по плечу убедить умирающих, что они и впрямь скоро умрут. Гармония сфер мстит за себя вашему человеческому мясу, почтенная! Словно пуля, вонзается в ваше сердце его Месса си-минор, вы никогда этого не ощущали? Меня это не удивляет, она сводит ваше внутреннее пространство к небытию, не говоря уж о пространстве, занимаемом бренной оболочкой, от которой и так мало что осталось. Ничто не способно уцелеть, когда звучит музыка, только экстаз. Но нет, это не экстаз, а божественное содрогание, овладевающее миром или избавляющееся от него. Бах — чистильщик, а посему асоциален. — Отныне Сяо не был больше ни китайцем, ни санта-барбарцем. Со смерти своей сестры-близняшки он открепился от мира и подсел на Абсолют, не поддающийся выражению человеческим языком, разве что с помощью математики. Пифагорейская веселость человеческих автоматов!

Он побывал в квартирке Фа, без труда справившись с замками, вставленными полицией. («Полиция не торопится, ясное дело, кто будет шевелиться ради какой-то там китаянки») Отношения с сестрой давно прервались («Ты слишком сложный для меня, мой милый Сяо, какой-то очень китайский, не поймешь, то ли наивен без меры, то ли что-то другое, только я тебя боюсь»). Не забыла она и мучения, которым он подвергал ее, когда они были маленькими. Это Сяо мог понять, хотя та война, что он затеял, не имела отношения к их детству — бедному, пропащему. Ну не читать же ей лекцию о «Новом Пантеоне» и той битве, которую он вел! Понимаешь друг друга и без слов. Если бы только она отвечала ему взаимностью… Любить свою сестру — что может быть более обычного и в то же время недопустимого в глазах общества? Внешне — она другой человек, да еще и сестра, которую запрещено любить как женщину, которая к тому же не испытывает тех же чувств. Вот вам и повод для трагедии — греческой или какой другой! Есть места на планете, где такая любовь разрешена, взять хотя бы Египет. Здесь же это зовется инцестом, и на эту тему, как блины, пекутся тома. А на самом-то деле в образе своего женского двойника любишь себя, таким, каким был еще до того, как сформировался твой пол, в утробе матери, когда ты состоял только из женских хромосом, шума крови и делящихся клеток. Те, что вернулись вспять и дошли до этой стадии, не принадлежат никому: ни пола, ни национальности, ни религии, ни партии, ничего. Видовой океан, потемки жизни. Биологическое одиночество приговаривает их к ярости, изначальная исключительность освобождает от всяких угрызений совести. Месть в чистом виде, простор для любых преступлений! Они clean,[106]и Сяо знал, что он clean.

Он перерыл всю квартиру — у полицейских до этого еще не дошли руки — и забрал с собой лишь ноутбук сестры. Фа больше нет — это столь же немыслимо, как подавить свое глубинное желание к ней, испытываемое им со времен материнского чрева, до тошноты заглушаемое в себе, удушаемое. Она была Джульеттой, которую он, Ромео, носил в себе. Никто не ведал об этой его смертной любви. Чета любовь-ненависть — это о них, вернее, о нем. О нем одном. Когда тошнота подступала к горлу, он ногами бил Фа, царапал ее лицо — и вовсе не ради смеха, как она сначала думала, а взаправду. Когда это случилось в первый раз, Фа была поражена, а затем ожесточилась и смирилась, и ни она, ни окружающие не могли понять, что происходит. Психически неуравновешенный, с трудным характером, неадаптирующийся к окружающей среде, он рано вышел из детского возраста и стал блестящим молодым человеком, но, увы, выходцем из семьи иммигрантов. Психиатры не нашли ничего лучшего, как разлучить его еще и с семьей, поместив в заведение для трудных подростков, где его лечили нейролептическими средствами, гася минуты подлинного озарения и просветления.

— «Не в нашей власти любить иль ненавидеть. Ибо наша воля управляется роком». Вы согласны, сударыня?

Уже по-настоящему объятая ужасом Сесилия Лебон не знала, как отделаться от этого «Человека, который смеется», и прислушивалась, не идет ли ризничий.

Шекспира и еще много чего — математику, музыку, философию — открыл для Сяо один преподаватель, педофил, под чье влияние тем не менее он не подпал, даром что вундеркинд. Преподавателю-соблазнителю в конце концов хватило завороженного внимания ученика. А тот, воспользовавшись поддержкой своего нежданного попечителя, привязался к родному языку — все было шито-крыто, никто и не догадался о том в тюрьме, в которую был заточен юный китаец. Бездонный кладезь китайской мысли разверзся перед ним, но глубина его была такова, что мозг исследователя, так легко щелкавший математические задачки, заболел и стал разлагаться.

С тех пор Сяо Чан раздвоился.

С одной стороны — бесконечное одиночество, которое большинство людей воспринимают как пустыню, а для образованного китайца оно превращается в дополнительное поле самостоятельности. «Простор, но не пустыня. Понять, что пустыни нет вовсе, достаточно, чтобы одолеть то, что не дает покоя». Чьи это слова? Лао-цзы, Чжуан-цзы или… Колетт? Обучаешься ведь у мастеров прошлого, которые подражали животным. («Скакать подобно воробьям, похлопывая себя по бокам».) Странно? Пожалуй. Кто-то скажет: да ведь он просто-напросто отвязный сатанист. Коллеги были удивлены, когда вундеркинд отвернулся от задачек и посвятил себя какой-то жалкой орнитологии, не идущей ни в какое сравнение с королевой наук! Могло ли им прийти в голову, что Сяо Чан следует заветам мудрецов-даосов, рекомендовавших уподобляться птицам, распрямляющим свои крылья, или переваливающимся с боку на бок медведям. «Между живыми существами мало разницы, святой вступит в общение с четвероногими, птицами, насекомыми, духами, демонами всех мастей» и подобно тигру ощутит себя в горах и лесах, в центре космического кольца, пустого при всей своей наполненности. Поскольку в Санта-Барбаре не имелось заповедника ни с медведями, ни с духами, ни с демонами, брат Фа довольствовался птицами. Многому ведь можно научиться не только у тигров, но и у сов, ловко вращающих головой, чтобы оглянуться, у обезьян, умеющих висеть на ветке, уцепившись ногами. Первая польза от подобных упражнений — о том не раз было писано древними китайскими учителями, а затем переведено на все языки — появляющаяся легкость, необходимая тому, кто желает заняться экстатической левитацией. Некий Марсель Гране предложил даже способ достижения этого: с целью избежать сильных чувств и головокружений следует обучиться дышать не только легкими, но и всем телом, начиная с пяток, сделаться непроницаемым, непромокаемым, скрючиться на манер зародыша. Магическая грация теленка, только что покинувшего материнское чрево. Теленка либо синицы… Это бесконечное продолжение, слияние с течением жизни — ше-шен ,

— что означает «питать жизнь», не то же, что «питаться чьей-либо жизнью», внешней по отношению к вам. Питать жизнь, не делая различия где «я», где «ты», где «твое», где «мое», отдавшись на волю вечной изменчивости всего живого, превращающегося одно в другое, пожирающего одно другое, возрождающегося, то есть единого движения по кругу. Древние китайцы именовали этот выход за пределы собственного «Я» долгой жизнью, смертью без гибели — состоянием вне времени и пространства, в котором нет места небытию.

Слушая голоса цапель, караваек, пингвинов, кривоносок, чепур, каголок, зуйков серебристых, болотных куликов, трехпалых чаек или их кузин — пересмешниц, следя за их полетом и защищая их, разговаривая с ними, давая им корм, Сяо убедился в возможности обрести состояние обезличения и беспристрастности, о которых говорится в древних текстах: «Жизнь человека между Небом и Землей — как белая лошадь, перепрыгнувшая черев ров и исчезнувшая». Родиться и умереть? Изменение безусловное, ежесекундное. Но так ли уж оно отличается от превращений всего во все, которыми наполнена жизнь в каждый конкретный миг? Погруженный в мгновенное математик отрицал все, что не поддавалось исчислению. Последователь даоистов не мог втиснуть себя в математические рамки. Разве что улететь к математике Бесконечности, не поддающейся ни описанию, ни делению? Мнимой Бесконечности, появляющейся, когда за дело берется дух и все, что не бесконечность, то есть частично, ограничено, представляется порочным и смертоносным.

Таким образом, с одной стороны — пропасть, тайна, узорочье любви.

С другой стороны — век, в котором имел несчастье появиться на свет Сяо. Не сам мир, а эпоха, заслуживающая быть поименованной варварской, замысловатой опухолью. Сказали, что бонза[107]идиот, но поддается обучению? После чего кто-то поверил в силу воспитания! Только не Сяо. Он придерживается того мнения, что ни к чему укорачивать лапки журавля и удлинять лапки утки, то бишь насиловать природу под предлогом исправления ее. Разве нет? «Где Дао? — Нет ничего, где бы его не было! — Уточните с помощью какого-нибудь примера, так будет нагляднее. — Он в этом муравье! — А можете ли вы дать пример понизменнее? — В этой траве! — А еще? — В этом черенке! — Это ли самое низменное? — В экскрементах!» Но в таком случае ужаса нет, как нет и преступления?

Нет, эпоха соткана из лжеморали, лжезаконов, придуманных для того, чтобы эксплуатировать некоторые личные непреодолимые желания, приводящие к разнузданности всех страстей, присущих человеку: вкусу к интригам, страсти обладания, желания властвовать, установить новый мировой порядок, создать спекулятивный пузырь, разрушить озоновый слой, не уважать Киотский протокол, создавать «Новый Пантеон», Морской храм или Солнечный храм, как кому больше нравится, кафедры Санта-Барбары и прочие мерзости. Преступников порождают законы, анархию провоцируют установления и правила, а не было бы врачей, так не было бы и больных. Первым об этом заговорил Арто.[108]И что из того?

А то, что орнитологическая святость даоиста из Санта-Барбары не могла смириться с одним лишь созерцанием того, как современные заправилы, словно вяхиря, заключают человека в клетку. Лишенный желаний, освобожденный от своей страсти к Фа и от приставаний пестуна Сяо остался один на один со своим внутренним миром посреди солончаков. Но не в его силах было удержаться от какого-либо вмешательства в жизнь эпохи, удалившись, к примеру, в глубь материка и отойдя от любых дел. Невозможно было удовольствоваться ненавистью к интеллектуалам, которые заявляют, что занимаются ниспровержением телевидения, и при этом красуются на экране, подписывают петиции или рассуждают у Ардиссона[109]об обществе и его пристрастии к зрелищам! Само собой разумеется, к личной выгоде, в целях саморекламы, ведь доказано: стоит вам произнести «я», все вам аплодируют. Такова последняя парижская мода, восходящая, кстати сказать, к Монтеню, ну да бог с ними — причем всем этим «я» и сказать-то нечего, кроме: «Он меня поимел» или «Я ее (его) поимел (поимела)». Личное местоимение «я» превратилось в символ борделя, рынка. В подобных обстоятельствах сам Чжуан-цзы становился грубияном: разве не он советовал забивать уши музыкантам, выкалывать глаза художникам, ломать пальцы ваятелям и главное — не позволять открывать рот всем доктринерам и врагам?

Твое послание услышано, старина! Сяо Чан сам им всем заткнет пасть, этим уродам из Санта-Барбары, настроенным только на удовлетворение своих желаний, и индивидам, изолированным от бесконечной жизни , — бедным картофелинам, заключенным в мешки своих эгоистичных пристрастий, раздутых эго, намертво припаянных к порокам! Нет, Сяо не последует заветам конфуцианских мудрецов, проповедующих воздержание, закон, мораль и прочие штучки, которые на руку только государству. Их почитать, так выходит, в святом нет места для смерти, и потому они пытаются в каждом пробудить тягу к святости, эксплуатируя понятие смерти. А он поступит иначе, изгнав смерть из человека и удалив корявую поросль.

«У вас расщепление сознания , дружище! Быть китайцем здесь — не то же самое, что для ваших предков эпохи Срединного царства, в нашей стране нет ничего от шелкографии. Впрочем, поддаются ли китайцы анализу? Вот вопрос третьего тысячелетия, попробуй угадать. Что касается вас, старина, у вас без всяких сомнений, расщепление сознания », — так говорил с Сяо психиатр Москович.

Сяо ему не перечил, а сам встал на стезю чистильщика. «Переход к действию позволяет уравновесить расщепление , но для окружающих представляет опасность». Видимо, психотерапевт что-то все же заподозрил. Но поскольку Сяо не признавался в совершении преступлений, а у доктора были только догадки и никаких доказательств, донести на него он не мог. К тому же деонтология психиатров против любых форм доносительства, даже если кое-кто из них и открещивается от подобного морального кодекса, поскольку в ряде случаев, когда речь идет об убийстве или педофилии, он просто недопустим. «Тут неуместны никакие угрызения совести, — заявляют они, — общественное благо превыше всего!» В конце концов в медицинском мире завязался спор, и психиатр Москович выжидал, чем он закончится. Исчезновение Фа пошатнуло «равновесие расщепленного сознания переходом к действию». И потому, будучи полностью выбитым из колеи и придя в возбуждение, Сяо Чан избавился от Минальди, а затем бросился преследовать Себастьяна и оказался в Пюи-ан-Велэ.

Когда же он умрет, возьми его

И раздроби на маленькие звезды:

Тогда он лик небес так озарит,

Что мир влюбляться должен будет в ночь

И перестанет поклоняться солнцу.[110]

Бесконечность читал монолог Джульетты.

Наконец, к величайшему облегчению Сесилии Лебон, появился ризничий.

— Звать полицейских?

— А может, Самю,[111]— колебалась она.

Пока Фа меняла любовников просто потому, что не могла без этого обойтись, и не помышляла о создании семьи, то бишь своего потаенного уголка, внутренней территории, Сяо удавалось не обижаться. У него кровоточили десны, желудок, кишки, но он терпел, одновременно двигаясь по гораздо более широкой траектории, мстя мерзавцам вселенского масштаба, получавшим от него по полной программе — подлых, в харю, в пузо! Покажется им небо с овчинку! Не то что о солнце, а и о ночи будут мечтать! Все заражено и загажено: могущественные мафиозные кланы один страшнее другого рвут на части друг друга и сами же попадаются в сети Власти, все более вписывающейся в систему глобализации всех и вся. Начинается ответная бодяга в стане антиглобалистов: всякие демонстрации, слоганы, требования — что там еще, не знаю, — милые шутки вроде игр в малых вождей и ненасытных париев, хозяев и рабов, и общество секретирует своих зубодробительных парней, чтобы иметь возможность спокойно провести уик-энд и воспользоваться банковской карточкой! Вы можете предложить что-то лучше? Затеять процесс, потребовать справедливости? Вы в своем уме?! Все один к одному, больше нет границ, что в Интернете, что между Добром и Злом. «Рассчитывай на собственные силы», — говорил великий кормчий Мао… да и не только он.

Усянь,

, — «никаких границ»: бесконечен процесс чистки, огонь пожрет преступников, негде будет укрыться всякого рода развратникам и негодяям. У Сяо Чана явно были резоны действовать так, как он действовал, — как свои собственные, так и более общего порядка.

Папка «Отправленные» в почте ноутбука Фа содержала почти исключительно мейлы к Себастьяну Крест-Джонсу. Стало ясно: Фа увлечена этим типом, как никем другим, а потому пропала. Когда выловили ее труп из озера Стони-Брук и пресса принялась без стеснения в расистском духе муссировать подробности («Утопленница-китаянка была беременна») — хотя ни один печатный орган ни за что бы в этом не признался, — все тут же стало понятно и для ее брата-близнеца. Зря Фа не поступила со своим Ромео как советовала Джульетта: нет другого решения, один из голубков непременно порешит другого, сестренка явно затянула, и потому порешили ее.

: Усянь. Бесконечной будет месть, Цзин-хуа-чже:

— Чистильщик соединится с Бесконечностью лишь добравшись до конца, то есть расправившись с тем, кто убил его сестру. Орнитолог подходил к конечной точке своей битвы со Злом, ибо он был уверен, что силы Зла овладели миром, а источник Всемирного Зла крылся в том, что мешало ему соединиться с его двойником в женском обличье. Словом, Злом для него было Общество, каким бы оно ни было, со своими табу, условностями, запретами, лицемерием, злоупотреблениями, и, в частности, отдельные его опоры — наиболее подгнившие, то есть наиболее социальные из всех.

«Здесь мы подошли к главному мотиватору вашего психоза. — Сколько уж лет ушло у Московича на то, чтобы убедить своего пациента в своей правоте! — Это проще простого — вы не выносите Закон и Общество потому, что не выносите того, что мужчина — не женщина. Вследствие чего вам повсюду мерещится несправедливость. Порой это действительно так, но только порой. Я понятно говорю?» Доктору было ясно: до пациента не доходит вся эта научная га