Глава 2. социальное происхождение монахов

Изучение проблем повседневной жизни монахов Киево-Печерского монастыря, на наш взгляд, следует начать с выявления их социального происхождения. Мы считаем, что этот вопрос заслуживает более тщательного изучения, так как социальное происхождение человека определяло его положение в общественной иерархии и соответствующие этому положению привилегии. Безусловно, принадлежность человека к определенной среде, к определенному обществу, так или иначе, накладывает свой отпечаток на его сознание и поведение, на манеру вести себя по отношению к другим людям, равным не по происхождению, а по той ситуации, в которой он оказался, где действуют другие законы и другой жизненный ритм. Попав в такую жизненную ситуацию, надо учиться жить иначе, адаптироваться к новым и иногда суровым условиям. Человек должен сделать правильный выбор, признавая свою ответственность за этот шаг, так как он может иметь последствия как для него самого, так идля той среды, с которой он связал свой путь. Если выбор не состоялся, то человек живет на перепутье, постоянно отвечая на один и тот же вопрос: «Что лучше?». Помимо этого, социальное происхождение тесно связано с образом жизни, бытом и одеждой, особенностями отношений внутри коллектива и отношений с другими людьми, и имеет большое значение для понимания многих аспектов повседневной монашеской жизни.

Существует мнение, что сама по себе жизнь в монастыре предполагает полное отсутствие всякой иерархии, характерной для мирского общества. Придя в монастырь и став монахом, человек якобы полностью отказывался от своего социального происхождения и всего, что так или иначе было связано с ним. Жизнь в монастыре предполагала полное равенство всех братьев во Христе и отсутствие привилегий. Но это утверждение верно лишь наполовину. Несмотря на принятие монашеских обетов, человек не мог отказаться от своего прежнего состояния, от своего происхождения и положения, занимаемого в обществе. Поэтому мирская жизнь продолжала оказывать большое влияние на монаха, и за стенами монастыря он стремился к созданию уже привычных для себя условий материального благополучия. Это, в свою очередь, крайне отрицательно отражалось на повседневной жизни.

Таким образом, социальное происхождение – это один из основных элементов повседневной жизни, оказывающий на нее непосредственное влияние и определяющий многие ее аспекты. Изучение этой проблемы поможет нам более полно реконструировать картину жизни печерских монахов и выявить степень влияния такого фактора, как социальное происхождение, на ход монастырской жизни.

М. Н. Тихомиров по этому поводу писал: «Киево-Печерский патерик старается нарисовать нам картину полного равенства в монашеской общине, но действительность была чрезвычайно далека от этого идеала».[175]

Среди печерской братии было немало людей богатых и знатных, которые, несмотря на формальное равенство всех «братьев во Христе», явно выделялись на общем фоне. В их числе можно назвать Феодосия, Никона, Ефрема, Варлаама и многих других. Это были довольно состоятельные люди.

Выходцем из боярского рода был один из первых печерских игуменов Феодосий. Его отец, по-видимому, был курским боярином. Это видно из Жития Феодосия Печерского, где мать постоянно ругает сына за то, что он ходил, «яко единъ от убогыхъ», говоря «тако ходя, укоризну себе и роду своему твориши».[176] Кроме того, семье Феодосия принадлежали некоторые владения. Так, в Житии Феодосия Печерского есть упоминание о селе: «по сълучаю же Божию отъиде мати его на село».[177] По словам Б. Д. Грекова, «отец Феодосия Печерского – небогатый землевладелец, располагал одним селом».[178]

Похожую точку зрения высказал М. Н. Тихомиров. Он считал, что «родители Феодосия принадлежали к знати города Курска».[179] По мнению современного церковного историка П. С. Стефановича, «сам Феодосий не принадлежал собственно к боярству, но и не был плебейского происхождения».[180] Б. А. Романов, напротив, полагал, что Феодосий был отроком из «меньших бояр».[181]

Варлаам был сыном Иоанна – «первого из бояр» киевского князя Изяслава (1054-1078). Он принял постриг у киевских пещерников в ноябре 1060 г. До того, как стать монахом, он часто приходил в пещеру к живущим там Антонию, Феодосию и Никону. Вскоре он принял решение постричься в монахи и, переговорив с Антонием о своем желании, уехал домой. На следующий день он «одевься въ одежю светьлу и славьну и тако въседъ на конь поеха къ старцю и отроци быша окрестъ его едущее и другыя коня въ утвари ведущее пред ним». Приехав в пещеру, он «снемъ съ себе одежу боляръскую и положи ю пред старцемь, и також коня, сущаа въ ютвари, и постави пред нимъ».[182] Тогда Антоний велел Никону постричь его под именем Варлаама. Интересно заметить, что без богатых даров в первый день Антоний не разрешил постриг. Видимо, уже в те времена при вступлении в монастырь взимался какой-либо взнос. М. Н. Тихомиров подчеркивал, что «требование денежных вкладов при пострижении в монастырь утвердилось в монастырской практике с момента появления монашества на Руси».[183]

Ефрем был скопцом княжеского дома, «иже бе любим князем и педръжа у него вся».[184] По мнению А. С. Хорошева, «постриг Варлаама и Ефрема дал братии средства, необходимые для организации монастыря».[185] М. Д. Приселков считал, что «постриг Варлаама и Ефрема не ограничивался только привлечением двух знатных лиц в число братии пещеры, но предполагал привлечь вместе с теми и средства для создания из пещеры монастыря».[186] Позднее из-за конфликта с князем Изяславом «Ефрем-скопец» покинул пределы Киева и отправился в Константинополь, где «живяше въ единомъ манастыри».[187] Он вернулся на Русь, но уже не как простой монах-отшельник, а в качестве титулярного митрополита, и в 70-90-е гг. XI в. занимал переяславскую епископскую кафедру.

Среди первых монахов был некий чернец из монастыря Святого Мины. В Житии Феодосия Печерского упоминается, что по своему социальному происхождению он был «болярин тако нареченъ».[188]

Следует заметить, что среди монахов был известен один Рюрикович. Это черниговский князь «Святоша», сын Давыда Святославича.[189] Князь Святоша был первым из князей, принявшим постриг добровольно. По словам Нестора, «сего же ни единъ князь в Руси сътвори, волею бо никто же вниде в чернечество».[190] Судя по данным Киево-Печерского патерика, Святоша постригся в монастыре 17 февраля 1106 г. ради того, чтобы через это «жизни вечныя наследником быти».[191] Сила его веры, должно быть, была очень большой и искренней, раз князь добровольно отказался от прежней власти и славы, и променял все это почти на «нищенскую» жизнь за стенами монастыря. Хотя была ли эта жизнь такой уж нищенской, сказать трудно, но, тем не менее, первое время Святоша даже не имел собственной кельи: сначала он «пребысть же убо в поварне три лета работаа на братию», потом еще три года был при монастырских воротах, «и ту пребысть три лета, не отходя никамо же, разве церкве».[192] При поступлении в монастырь князь сохранил за собой некоторую часть своего имущества, которое он раздавал как милостыню и давал на устроение монастыря: «Аще и много имяше, но та вся на потребу странным и нищим подаваше, и на церковна строение».[193] Он был человеком образованным, любителем книг, которые хранились в монастыре и после его смерти.

Далее мы можем назвать тех иноков, которые, так или иначе, принадлежали к богатым и именитым кругам, имели определенный достаток и высокий социальный статус. Среди них был некий Исакий. По словам Киево-Печерского патерика, «еще ему сущу въ миръстем житии, богат бе купець, родом торопчанин».[194] Решив изменить свою жизнь, то есть стать монахом, Исакий «раздаа все имение свое требующимъ и монастырям, приде к великому Антонию въ печеру».[195]

Иоанн и Сергий «быста два мужа некая от великих града того».[196] Судя по всему, из двух «друзей» более богатым и влиятельным был Иоанн. Киево-Печерский патерик упоминает о социальном статусе Иоанна в той части «Слова», где речь идет о строительстве монастырской церкви святого Иоанна Предтечи «в имя Иоанну болярину».[197] Судя по всему, Иоанн владел приличным состоянием. Мы делаем этот вывод на основании ряда данных, имеющихся в Киево-Печерском патерике, согласно которым Иоанн разделил свое состояние: одну часть роздал бедным, другую – завещал своему сыну Захарии. Захария же после получения наследства «все дасть игумену Иоанну, да растрощит, яко же хощет. Сам же постригся, сконча животъ свой ту. Им же златом и сребром поставлена бысть церкви святого Иоанна Предтечи».[198] На наш взгляд, данный пример лучше всего говорит о социальном происхождении инока, явно принадлежащего к боярскому роду.

Среди монахов был и Евстратий-постник. Это имя он получил уже после пострижения. Как его звали до поступления в монастырь, неизвестно. Очевидно, что он был выходцем из среды зажиточных киевлян, «обладая имением многим»: «Некый человекъ пришедъ с Киева в Печеру, хотя быти черноризець; и повеле игуменъ его пострищи и нарече имя ему Евстратий. Он же, раздав все имение свое убогым, мало нечто оставивь ближним своим».[199] Инок Никон «бе бо от великых града» Киева.[200] Его родственники обладали «богатством многим».

Монах по имени Арефа был «родом полочанин». Согласно Киево-Печерскому патерику, «много богатьство име в келии своей и никогда же подаде ни единое цяты убогому, ниже хлеба, и токмо бе скупь и немилосердъ яко и самому гладом умирати».[201] Однако своим богатством Арефа владел недолго: однажды он лишился всего своего имущества, которое было украдено ворами. «Арефа от многыа скръби, яже от злата, хотя сам ся погубити, и тяжесть велику възложил на неповинныа и многы мучивъ бес правды».[202]

Среди монахов был Федор, который ради поступления в Киево-Печерский монастырь «оставль убо мирьскаа и богатьство разда нищим, и бысть мних».[203] Подобно Арефе, который «сильно жалел о потере золота», Федор «врагъ стужение и печаль не малу имениа ради, розданнаго им нищим».[204] Здесь уже начинает проявляться сомнение монаха относительно правильности сделанного выбора. Он начинает думать о будущем, о том, что он может покинуть монастырь, когда ему надоест подобная жизнь, и в этом случае необдуманно розданное богатство может пригодиться: «яко помышляше долготу лет и изнеможение плоти, яко недовольну ему бытии монастырьскою ядию».[205]

Нередкими были случаи, когда состоятельные монахи тратили свои деньги и имущество на устроение монастыря. Среди таких черноризцев необходимо назвать Еразма. Киево-Печерский патерик упоминает, что «имеа богатство много, и все, еже имеа, на церковную потребу истроши, и иконы многы окова, и сий обнища вельми, и небрегом бысть никым же».[206] Как видно, такие люди не пользовались уважением.

Точно так же пренебрегали монахи братом Афанасием, который «болевь много умре. Два же брата отершее тело его мертво и отьидоста, увивши его, якожде подобаеть мертвого. Пребысть же мертвый весь день не погребенъ, бе бо убогь зело и не имеа ничто же мира сего, и сего ради небрегом бысть: богатым то всякъ тьщиться послужити и в животе и при смерти, да наследит что».[207]

Подобное пренебрежительное отношение проявляется со стороны братии и в отношении другого монаха – Пимена, который был больным с рождения. Родители принесли мальчика в Киево-Печерский монастырь с надеждой на его исцеление. Пимен мечтал стать монахом, несмотря на сопротивление родителей, которые всячески противились этому, «надеахуся, своему житию сего хотеша наследника имети, и възбраняху ему».[208] Но даже это обстоятельство не меняло отношения других монахов к Пимену. Киево-Печерский патерик отмечает, что, находясь в монастыре, «пребысть же Пименъ въ тяжей той болезни много лет, и яко гнушатися его и служащимъ тому, многажды бо оставляше его гладна и жадна два дьни или три».[209] Таким образом, можно сделать вывод о том, что монахи не старались помогать друг другу, не были проникнуты единой идеей духовного братства, а жили каждый сам по себе. Вероятно, больные монахи, которых, судя по многочисленным упоминаниям в Киево-Печерском патерике, было немало, были размещены в специальном помещении, удаленном от других. Ухаживать за больными были приставлены монахи, которые, судя по всему, не стремились к добросовестному исполнению своих обязанностей. Очевидно, это занятие было им в тягость, потому что «мниси же на то устроении, болным служати, небрежение же имущее к таковой службе, и сего въ забытии повергоша».[210] Кроме того, следует заметить, что пример с Пименом противоречит утверждению летописца о том, что богатым всякий старается послужить как в жизни, так и при смерти, чтобы получить что-нибудь в наследство. Пимену, как мы видели, его богатство не помогло завоевать расположение и уважение братии.

Мысль о том, что из желающих постричься в монахи большее предпочтение отдавали богатым, состоятельным людям, подтверждают слова Киево-Печерского патерика о двух погребенных в монастыре иноках, один из которых «хоте убо многажды пострищися и небрегом бысть от братиа нищеты ради».[211]

Рассматривая проблемы социального неравенства монахов, Н. М. Никольский отмечал, что «русские церковные порядки того времени на каждом шагу отступали от канонов. Живя в среде феодального общества, церковь должна была и сама проникнуться феодализмом. Уже самый состав высшего духовенства и монашества обнаруживает родство духовных господ со светскими господами. В монахи шли также князья и бояре, монахи из купцов и зажиточных крестьян встречались только как исключение. На монаха же, принятого в монастырь «за богорадь», то есть ради бога, без вклада, остальные монахи смотрели пренебрежительно, «с укоризною», держали его в черном теле и часто не признавали за ним равных с остальными прав в монастырской общине».[212]

Подобную оценку дает и И. У. Будовниц. Он отмечает, что, «кроме монахов-“профессионалов”, принятых в монастырь “за богорадь”, в монастыре жили и богатые иноки, которые за вносимый вклад обеспечивали себе на старости лет спокойное существование, могилу в ограде монастыря, поминание после смерти».[213]

А. Н. Сахаров указывал на существование немалой разницы между выходцами из богатой и бедной среды. «Первые приходили со щедрыми пожалованиями и находились, как правило, в привилегированном положении, причем, сохраняя у себя кое-какое имущество. Рядом с ними жили бедные монахи, которые не пользовались уважением у братии». [214]

С. М. Соловьев также подчеркивал деление братии на бедных и богатых. Он писал, что «монахи в монастырях удерживали при себе имущество, от чего были монахи богатые и бедные».[215]

М. Н. Тихомиров, основываясь, главным образом, на информации, почерпнутой им из Киево-Печерского патерика, считал, что «в монастыре имелось большое количество выходцев из богатых и знатных кругов. Именно они стояли во главе монастыря и направляли его деятельность».[216]

Б. А. Рыбаков характеризует Киево-Печерский монастырь как «духовную академию, куда охотно поступали сыновья крупных вельмож, стремившихся сделать карьеру».[217] Таким образом, Б. А. Рыбаков делает акцент на аристократическом происхождении первых печерских монахов. Кроме того, он подчеркивает, что многих из них в монастырь приводило желание сделать карьеру, получить образование, а отнюдь не религиозные и духовные помыслы и идеалы. По мнению ученого, монастырь действительно играл роль своеобразной школы по подготовке кадров русского высшего церковного духовенства.

Киево-Печерский патерик сообщает о том, что «из того Печерьскаго манастыря мнози епископи поставлени быша… Первый – Леонтие, епископъ Ростовьский, великый святитель, его же богъ прослави нетлением… По сем же: Николае и Ефрем – Переяславлю, Исайя – Ростову, Германь – Новуграду, Стефанъ – Владимиру, Нифонтъ – Новуграду, Маринь – Юрьеву, Мина – Полотску, Никола – Тьмутороканю, Феоктисть – Чернигову, Лаврентий – Турову, Лука – Белуграду, Ефрем – Суждалю… Есть бо всех боле 30».[218]

По мнению М. Н. Никольского, то, что «Печерские монахи становились епископами в других городах, давало монастырю возможность протянуть свои щупальца, (то есть, расширить свое влияние) далеко за пределы Киева».[219] Нечто подобное находим в Киево-Печерском патерике, авторы которого сравнивают монастырь с «виноградником Христовым». Из данного сюжета следует, что «прострошася розгы его до моря и до рекь, несть бо страны тоя, ни места, иде же не бысть лоза виноградника твоего».[220]

Среди монашеской братии были и такие лица, о социальном происхождении которых в источниках не упоминается ни слова. Среди таких монахов мы можем назвать Антония, Евагрия, Прохора, Василия и некоторых других. Например, о жизни Антония до того момента, как он захотел стать монахом, в источниках ничего не говорится. Не упоминается даже его мирское имя. Известно только, что «бысть убо некый благочестивый муж от града Любеча, желааше же въ иноческый облещися образь».[221] М. Н. Тихомиров считал, что «Антоний был не из числа простых людей, так как он совершил большое путешествие на Афон, которое требовало затраты крупных средств».[222] Схожую точку зрения высказал Я. Н. Щапов. Он отмечал, что «вероятнее всего, Антоний являлся выходцем из состоятельных, возможно, боярских кругов города Любеча». [223]

Подобное можно сказать и в отношении инока Прохора. Известно, что он принял постриг во время княжения Святополка в Киеве, когда было много войн с половцами, усобицы и голод. Для нас остаются неизвестными его мирское имя, род занятий и общественное положение до принятия монашества. Из Киево-Печерского патерика можно выяснить, что «прииде некый человекъ от Смоленьска къ игумену Иоанну, хотя быти мних, еже же и постригъ Прохора того именова».[224]

Среди монахов был Иаков-пресвитер, о котором тоже практически ничего не известно, кроме того, что «пришелъ с Летьца с братом своимъ Паулом».[225] Из этого же источника следует, что Иаков принял постриг не в Киево-Печерском монастыре. Судя по всему, пришлые монахи имели ограниченные права. К ним относились с явным предубеждением. Например, пришлые монахи не могли быть избраны игуменами. Возможно, что сведения о социальном положении иноков намеренно замалчивались Нестором на основании идеи равенства всех членов церковного сообщества и отсутствия в их среде каких-либо иных различий, кроме определяемых достоинством священного сана, либо они были ему не известны.

Среди монахов, прославивших монастырь, были те, кто владел искусством врачевания. Обладал таким даром блаженный Агапит – «некто от Киева... пострижеся при блаженем отци нашеи Антонии».[226] Его социальное происхождение нам не известно. Он помогал мирянам и болевшим монахам. Лечил Агапит просто: он давал больному еду, «подаваа от своея яди, яже варяше зелие, и тако здравъ бываше болный молитвою его».[227] Из упоминания Киево-Печерского патерика следует, что он якобы вылечил самого князя Владимира: «В ты же дни разболелся князь Владимир Всеволодович Монамахъ… И уже при конци бывъ, посылаеть мольбу къ Иоанну, игумену Печерскому, да понудит Агапита прийти до него, бе бо тогда княжа в Чернигове».[228] Агапит дал ему «зелие от своея яди… даровав здравие съ богомъ».[229] После своего чудесного исцеления Владимир Мономах захотел отблагодарить монаха, но «Агапит же, не хотя славим бытии, съкрыся».[230] Тогда князь отдал посланное врачу золото игумену.

Некто из монахов по имени Алимпий согласно Киево-Печерскому патерику, «иконы писати хытръ бе зело».[231] Интересно отметить, что в монастырь Алимпий пришел не по своей воле: он «преданъ бывает родителема своима на учение иконьнаго писания»,[232] где-то около 1084 года. Это время приходится на начало игуменства Никона в Киево-Печерском монастыре, когда из Царьграда пришли мастера-иконописцы «расписывать церкви Печерские».[233] Монашеский постриг Алимпий принял уже после окончания всех работ по росписи главного монастырского храма, то есть где-то около 1087-1088 гг., а все время до пострига он пребывал в монастыре как послушник. Став искусным иконописцем, Алимпий писал иконы не только «игумену и всей братии», но и на заказ, на киевский рынок. В первом случае Алимпий ничего не брал за иконы, а во втором – получал доход. Причем дело свое он вел совсем независимо от монастыря, но так, что среди монахов имелись посредники, которые брали на имя Алимпия заказы и получали за них вперед деньги. Судя по всему, писание икон на заказ приносило Алимпию немалый доход, так как он «на тричасти разделяше рукоделие свое: едину часть на святые иконы, а вторую часть въ милостиню нищим, а третью часть на потребу телу своему».[234]

Среди монахов были и выходцы из других стран. Киево-Печерский патерик упоминает «человека некоего, арменина родом и верою, хытръ же бе врачеванию».[235] Этот армянин лечил самого князя Владимира Мономаха, но, судя по всему, мало преуспел в этом деле, так как в монастырь его привело желание овладеть знанием врачевания умирающего Агапита. Он стал «стязатися с ним о врачевней хытрости, глаголя, ким зелиемъ целится какий недуг».[236] После этого армянин стал бывать в монастыре все чаще, а после смерти Агапита принял решение стать монахом, отрекся от своей веры. «И сий аръменинъ пострижеся в Печерьском манастыри, и ту животъ свой сконча въ добре исповедании».[237]

По повелению Святоши, в монастыре постригся вместе с князем лекарь Петр, родом сириец. Но постриг он принял не сразу. Придя в монастырь, Петр покинул князя, и «живяше в Киеве, врачюя многы».[238] Он неоднократно увещевал своего бывшего господина, живущего в монастыре в добровольной нищете, ссылаясь на то, что такой образ жизни не пристал человеку его происхождения. Когда князь уже был при смерти, «призвав же… его, святый глаголя ему острищися».[239] Таким образом, Петр принял постриг не добровольно, а по велению князя. Кроме того, Петр не хотел смиряться с нищетой, которая должна сопровождать монаха всю его жизнь. Возможно, что и постригся он в монастырь лишь из желания угодить князю или получить от него что-нибудь в наследство. Сокрушаясь по этому поводу, он часто говорил: «Что ли имам наследовати твоего имениа? Самому же нагу сущу».[240]

Отношение к иноверцам в монастыре было не лучше, чем к бедным братьям – это презрение, подчеркнутая дистанцированность. В качестве примера здесь, пожалуй, будет уместно привести фрагмент из «Слова» об Агапите: «Кто еси ты и коея веры еси?” Лечець же рече к нему: “Не слышалъ ли еси мене, яко арменинъ есмъ?” Блаженный же рече к нему: “То како смелъ еси внити, и оскврънити келию мою, и дръжати за грешную мою руку? Изыйди от мене, иноверне и нечестиве».[241]

Среди монахов были и половцы. Упоминание о принятии половцами крещения есть в «Слове» Киево-Печерского патерика об иноке Никоне. Согласно этому известию, половчанин, державший в плену монаха, «по дьнех же мнозех прииде онъ половчинь въ Киевъ мира ради и вниде в манастырь Печерский и к тому не възвратися въспять, но крестися и бысть мних, и с родом своим, и ту живот свой скончаша в покаянии, работающее пленнику своему».[242]

Среди киево-печерской братии был монах по имени Симон (в миру Шимон) – представитель знатного варяжского рода, сын варяжского князя Африкана. При поступлении в монастырь ему пришлось переменить веру, то есть «оставить латинское заблуждение». Таким образом, «иже бывъ прежде варягь, нынъ же благодатию христовой христианинъ».[243] Неоспоримым является тот факт, что Шимон был богатым человеком. Будучи уже монахом, он пожертвовал для церкви золотые вещи: пояс и венец с изображения Христа, а «подавя ему имениа многа на възграждение манастырю».[244] Фраза Киево-Печерского патерика «яко же о своих черноризцехъ, тако и о мнъ грешнемъ помолися и о сыне моемъ Георгии, и до последних рода моего»,[245] наводит на мысль, что Шимон принял христианство и христианское имя Симон, но не принял монашеского пострига и, возможно, жил в монастыре как послушник, имел определенные привилегии из-за своего княжеского происхождения и богатства. А «великая любовь» игумена к Шимону, вероятнее всего, объяснялась тем, что для монастыря в период его бурного строительства и становления необходимы были деньги. Поэтому Шимона, на наш взгляд, было бы правильнее рассматривать как одного из первых вкладчиков и попечителей монастыря.

Подобную традицию продолжили внуки и правнуки Шимона (Симона). Так, сын Шимона, Георгий, пожаловал монастырю «500 гривен сребра и злата 50 гривень на окование рацее преподобного»,[246] послав это сокровище из Суздаля в Киево-Печерский монастырь вместе с одним из своих бояр. Позднее этот самый Георгий «къ многому подаанию и вдаст гривну, юже ношаше, в ней же веса 100 гривенъ злата».[247] Ниже в Киево-Печерском патерике приводится фрагмент письма, написанного сыном Шимона Георгием, из которого следует, что «аще ли кто и въ последнее убожество придет, не могый что дати, да поле в селех церкви оя положень будет».[248] Судя по содержанию письма, потомки Шимона (Симона) имели на территории монастыря собственную усыпальницу. Эту гипотезу подтверждает и одна из фраз Киево-Печерского патерика: «И сегоради правнуци его любовь имеют къ святому Дмитрию, ту бо имеють место свое в нем».[249]

Бывший дружинником князя Бориса (сына Владимира Святого) Моисей Угрин был венгром. П. С. Стефанович считает, что «Моисей был представителем знатного рода при дворе киевского князя».[250] На наш взгляд, подобное утверждение не совсем верно. Судя по всему, он был профессиональным воином, состоя вместе с братом Георгием в дружине первого русского святого. Согласно Киево-Печерскому патерику, Моисей во время борьбы Святополка и Ярослава попал в плен к знатной полячке, пытавшейся его совратить, и претерпел от нее разные муки ради сохранения своей «душевной чистоты, паче же и телесной».[251] После того, как «поднялся великий мятеж во всей польской земле», Моисей освободился из польского плена и пришел в Киево-Печерский монастырь, будучи уже серьезно больным человеком, еле ковыляя с палкой.

По словам Нестора, «их же ради добродетельнаго житиа и поганые крестишася и быша мниси, яко же оного ради блаженаго мученика Герасима жидове крестишася, сего же ради страстотерпъца Никона полоцы быша черноризци».[252] На наш взгляд, эта фраза не лишена пафоса. Скорее всего, автор, таким образом, стремился подчеркнуть значимость Киево-Печерского монастыря, а также его решающую роль в распространении христианства на целые народы, его богоизбранность.

Среди первых иноков Киево-Печерского монастыря были четверо греков – «мастеров церковных», приехавших из Царьграда для строительства главной монастырской церкви. Где-то около 1084 г., уже в игуменство Никона, для росписи только что построенного Успенского собора из византийской столицы прибыли и живописцы. Со временем и строители, и художники «живот свой скончаша въ Печерскомъ монастыри въ мнишеском житии, и суть положении въ своемъ притворе».[253] Судя по всему, эти «греческие иконописцы из Царьграда» стали основателями иконописной школы или мастерской при Киево-Печерском монастыре. Скорее всего, она была открыта спустя некоторое время после их приезда в монастырь.

Надо отметить, что в монастыре были иноки, прославившиеся своими чудесами: такие, как Демьян, Еремия, Прохор и многие другие, упоминания о которых мы встречаем на страницах Повести временных лет и Киево-Печерского патерика. Демьян обладал даром исцелять людей: «Аще кто коли принесяше детищь боленъ, кацемь любо недугом одержим, принесяху в манастырь, ли свершенъ человекъ, кацем любо недугомь одержим, приходяше в манастырь к блаженному Феодосию, повелеваше сему Дамьяну молитву створити болящему; и абие створяше молитву, и масломь памазаше, и приемаху исцеление приходящий к нему».[254]

У брата Еремии был дар предсказывать будущее и разоблачать «нечистые» помыслы монахов, давал наставления, как уберечься от дьявола. Другой старец, по имени Матфей, обладал действительно уникальным даром: он мог видеть пороки, мучающие монахов.[255] Правда, о социальном статусе этих монахов в источниках нет никакой информации. По мнению Б. А. Рыбакова, «эти иноки представляли собой нечто вроде декоративной завесы, скрывающей от горожан и крестьян истинный образ жизни монахов и наличие в монастыре аристократической прослойки».[256] Но, тем не менее, «мужи въ томъ въ святем Печрьском манастыри», посвятившие себя служению богу, способны были творить разные чудеса, и «манастырь Печерськай прослыл как божествьнай и святой».[257]

Черноризцы Киево-Печерского монастыря были собраны едва ли не со всех концов Русской земли. Среди монахов, помимо киевлян, мы видим выходцев из Курска, Торопца, Чернигова, Полоцка. В их числе варяги, венгры, крещеные половцы, армяне и даже сирийцы. Сюда стекались представители самых разных социальных слоев: здесь были выходцы из княжеской среды, из боярства и купечества, а также представители простого люда. К числу таких относился просфорник Спиридон, который происходил из семьи «простых поселян» и «был неграмотен и невежда в слове». Но все же представителей первых социальных групп среди монахов было больше. Они были знатного происхождения и обладали немалым богатством, от которого давали определенные средства для устроения монастыря. Исходя из этого, мы можем говорить об аристократическом, по преимуществу, составе киево-печерской братии.

ГЛАВА 3. МОНАСТЫРСКИЙ БЫТ

Деятельность игуменов не ограничивалась заботами, связанными с благоустройством монастыря. В одинаковой мере они пеклись и об устроении и организации монашеского быта. Начало этим заботам было положено принятием Студийского устава игуменом Феодосием. В дальнейшем быт монахов определялся основными правилами общежительного монастыря: всем иметь все равное, простое и дешевое, нужное, а не излишнее, и ничего не называть своим.

Судя по данным источников, всё в обители совершалось не иначе, как с благословения игумена, и освещалось молитвой. Интересным для нас в этом отношении является Житие Феодосия Печерского. Оно повествует о том, что «егда бо братии манастыря сего хотящемъ варити, или хлебы пещи, или кую ину служьбу творити, тьгда же пьрьвое тьдъ единъ от нихъ възьметь благословение отъ игумена, таче по сихъ поклониться предъ святыимь олътарьмь три краты до земля, ти тако свещю въжьжеть от святаго олътаря и отъ того огнь възгнетить. И егда пакы воду въливая въ котелъ, глаголеть старейшине: “Благослови, отьче!” И оному рекущю: “богъ да благословить тя, брате!” И тако вься служба ихъ съ благословлениемъ съвьрьшаеться».[258] Если какой-либо монах совершал что-нибудь без надлежащего на то благословения, то подвергался порицанию от игумена и епитимии. Пищу, приготовленную без благословения, Феодосий обыкновенно приказывал бросать в огонь или в реку.

Следует подчеркнуть тот факт, что в монастыре существовали достаточно суровые порядки. В сводах правил и обычаев были регламентированы мельчайшие факты повседневной жизни: как петь, класть поклоны, читать, стоять в церкви, вести себя за трапезой. Возможно, такая строгая регламентация внутреннего распорядка была необходимой мерой борьбы с сохранившимися в монастыре чертами особножительства, которые имели место быть, независимо от нового монастырского устава.

Предписывалось самое строгое послушание, ибо от него зависело нормальное течение монастырской жизни. Подобную особенность отмечал Н. И. Костомаров. Он подчеркивал, что «главное для монахов – это беспредельное послушание воле игумена, послушание без всякого размышления. Оно ставилось выше всяких подвигов и изнурения плоти, выше молитв. Всякое переиначивание приказания игумена объявлялось грехом».[259] На подобную особенность монашеской жизни обращал внимание и Г. Г. Прошин. В одной из своих работ он писал, что «пост, молитва, отказ от мирских соблазнов и послушание, послушание, послушание, – высшая, важнейшая обязанность и добродетель – превыше поста и молитвы».[260]

Без позволения старшего никто из братии не мог не только выйти из монастыря, но и начать новую работу или перейти с одного места на другое. Братии в келиях не позволялось держать ничего своего: ни пищи, ни одежды (помимо предписанной уставом), ни другого какого-либо имущества. Казалось бы, простое правило, но из Жития Феодосия Печерского видно, сколько сил требовалось настоятелю, чтобы сохранить этот порядок нерушимым.

Собрав множество иноков, Феодосий никоим образом не хотел собирать в монастыре сокровищ, но «бе верою и надежею къ Богу въскланялся якоже паче не имети упования имением». И потому, если Феодосий, обходя кельи, находил что-либо подобное, то приказывал бросать вещи в огонь, «якоже вражию часть сущю и преслушание греху», а сам давал противившемуся монаху наставления в нестяжании. Феодосий призывал братию «тем же, братие, довъльни будемъ о уставныхъ одежахъ нашихъ и о брашьне предъложенемь на трапезьници от келаря, а въ келии от сицевыихъ не имущее ничьтоже, да тако съ вьсякыимъ усьрьдиемь и вьсею мыслию молитву свою чисту приносимъ к Богу».[261]

Феодосий, видимо, справедливо полагал, что отсутствие любого другого имущества, кроме разрешенного уставом, освободит помыслы монахов от постоянных забот о нем, не заставит желать большего. Ибо, говоря словами Христа, «где сокровища ваши, там и сердца ваши». Когда у тебя ничего нет, то, следовательно, нет того, о чем нужно постоянно заботиться, ты свободен от соответствующих обязанностей и последствий, связанных с его владением. Феодосий, очевидно, рассчитывал на то, что в этой связи монахи будут проявлять больше усердия в церковных службах. Когда нет богатства, то нет и той тонкой ниточки, которая связывает монаха с внешним миром, удерживает его там, заставляя метаться в своих помыслах, постоянно размышляя о том, где лучше и что лучше. Когда человек лишен внутреннего беспокойства и духовно уравновешен, ему гораздо легче сосредоточиться на чем-то одном. В данном случае, на молитвах, как главном занятии любого монаха.

По мнению Н. М. Никольского, «молитвы не являются целью сами по себе: это только средство для покорения восьми главнейших человеческих страстей».[262] Кроме того, в монастырском уставе существовал запрет на «собинное имущество», хранимое в келье. Исходя из информации, содержащейся в источниках, мы можем сделать вывод о том, что этот пункт устава со всей строгостью соблюдался только в игуменство Феодосия и некоторое время после его смерти, примерно до конца XI века.

Подтверждением этого могут служить два крайне противоречивых упоминания о монашеских кельях. Мы считаем, что они относятся к разным периодам в истории монастыря: одно – непосредственно ко времени игуменства Феодосия (вторая половина XI в.), другое – ко времени игуменства его преемников (первая половина XII в.). Вообще, сведений, которые бы говорили об обстановке в келье, давали ее описание, в источниках практически нет. Иногда, правда, встречаются отдельные и весьма лаконичные упоминания, имеющие к этому отношение. К сожалению, они не являются исчерпывающими для создания полной картины, но, за отсутствием каких-либо других данных, мы считаем целесообразным привести их. На наш взгляд, это поможет проследить эволюцию монастырских порядков и правил, выявить изменения, произошедшие в жизни монашествующей братии за время игуменства преемников Феодосия.

Более ранним, относящимся к концу XI в., является упоминание о келье инока Агапита, который был пострижен в монастырь еще при Антонии, то есть до 1073 года. Согласно Киево-Печерскому патерику, в келье Агапита «и не бе бо ничто же крадомаго в келии его».[263] Анализируя эту фразу, можно сделать ряд предположений. Подобная оценка кельи может говорить о бедности или умеренности монаха, об отсутствии каких-либо предметов роскоши в обстановке кельи. Иначе говоря, обстановка была традиционной для того времени и, прежде всего, традиционной для жизни монаха, которая сама по себе уже предполагала отсутствие всякого постороннего имущества у человека, который, приняв монашеский обет, тем самым отрекся от прошлого. Впрочем, выше мы уже упоминали о том, что Феодосий очень строго следил за этим.

Более поздним, относящимся к началу XII в., является упоминание о келье инока Арефы. Судя по всему, он пришел в монастырь уже в период игуменства там преемников Феодосия. Согласно все тому же Киево-Печерскому патерику, Ар