О Лазаре-бомже и о бесчувственном богаче

Данная евангельская притча, как и некоторые другие, содержит в себе элементы реализма, смешанные с нарочитым гротеском и гиперболами в повествовании. Лучше всего ее рассматривать в контексте всей 16-й главы Евангелия от Луки. В частности, непосредственно перед этим рассказом Лука приводит следующие слова Иисуса: «Никакой слуга не может служить двум господам… Не можете служить Богу и маммоне. Слышали всё это фарисеи, которые были сребролюбивы, и они смеялись над Ним. Он сказал им: вы выказываете себя праведниками пред людьми, но Бог знает сердца ваши, ибо что высоко у людей, то мерзость пред Богом» (16: 13-15).

За определенной освященностью и иконописностью евангельского текста, особенно в его церковно-славянском изложении, мы часто не вполне ясно себе представляем, с какими людьми больше всего общался Иисус. А ведь шел Он прежде всего к таким, как Лазарь. К таким, выражаясь современным языком, бомжам, на которых нам смотреть было бы не очень приятно, а то, если признаться еще честнее, и глаза бы наши не видели подобных выкидышей общества у дверей своих подъездов, да еще с гноящимися и смердящими ранами на теле! Богач из притчи оказался еще весьма терпимым, раз позволил нищему Лазарю лежать у ворот собственного дома. В богатых кварталах современной Москвы такие не задерживаются ни на минуту, поскольку бдительно отлавливаются полицией.

Да, эти люди зачастую асоциальны. Да, чаще всего или скорее всего они доходят до подобных страданий в своей крайней нищете не без случайной причины, а по собственным слабостям и вредным наклонностям. Но отсюда не следует, что эти люди не достойны милости и сочувствия. Совсем напротив: тот, кто в этой жизни много страдал, может сполна утешиться в будущей. «Блаженны плачущие, ибо они утешатся». Интересно, что в древних списках евангелия от Луки стих Нагорной проповеди, соответствующий первой заповеди блаженств у Матфея («блаженные нищие духом, ибо их есть Царство Небесное»), читается так: «Блаженны нищие, ибо ваше есть Царствие Божие» (Лк. 6, 20). Не «нищие духом», как в общепринятом Синодальном или славянском переводе, а просто нищие (слово «духом» было, очевидно, добавлено переписчиками позднее, в целях гармонической корректировки с евангелистом Матфеем, дабы меньше была заметна разница в повествованиях). Но у того же Луки далее следует и еще один стих, которого нет у Матфея: «Напротив, горе вам, богатые! Ибо вы уже получили свое утешение» (Лк. 6, 24). Притча о богаче и Лазаре, таким образом, развивает этот тезис. Евангелие от Луки можно с полным правом назвать «евангелием для нищих», – богатство в нем обличается весьма жестко. И в то же время даже неверный управитель, растративший имение хозяина, но подсуетившийся в том, чтобы перед увольнением приуменьшить или просто «списать» долг своим подчиненным (Лк. 16: 1-9), получает похвалу за это, и, в качестве назидательного примера, Иисус заключает: «приобретайте себе друзей богатством неправедным, чтобы они, когда обнищаете, приняли вас в вечные обители». Именно так, в частности, и поступил мытарь Закхей: своим неправедно нажитым богатством он решил разумно распорядиться: компенсировать в четверократном размере тех, кого вынудил на взятку, а половину оставшегося состояния раздать нищим. И получил отзыв Иисуса: «ныне пришло спасение дому сему» (Лк. 19, 9).

Зато богач из данной притчи получил по смерти горение во внутреннем адском пламени. Здесь стоит отметить, что данный рассказ – вовсе не описание загробного мира с подробностями его устройства, и совсем не в этом его цель. Цель – достучаться до сердец сребролюбцев, живущих исключительно в свое удовольствие, и данными образами пробудить их души от бесчувствия. Отсюда все эти гиперболы, кажущиеся подчас фантастическими (можно подумать, что душа после смерти сохраняет все свои телесные чувства – жажду, жар, прохладу, влагу или сухость); или, с одной стороны, богач общается с Авраамом напрямую, а, с другой, он слышит от Авраама: «между нами и вами утверждена великая пропасть, так что хотящие перейти отсюда к вам не могут, также и оттуда к нам не переходят». Ясное дело, что ад и рай – не места, но состояния душ. Ад в данном случае для богача – его покаяние, сожаление о прожитой безалаберной жизни, но запоздалое. При жизни он был бесчувствен, но здесь его совесть как божественный голос в душе, до того заглушенный житейскими развлечениями, освобождается и сожигает его самого. Ад не существует с точки зрения Бога («Бог не сотворил смерти и не радуется погибели живущих» – Прем. 1, 13), но он весьма реален с точки зрения человека, поскольку один и тот же нетварный свет может восприниматься разными людьми далеко не одинаково. «Суд же состоит в том, что свет пришел в мир; но люди более возлюбили тьму, нежели свет, потому что дела их были злы; ибо всякий, делающий злое, ненавидит свет и не идет к свету, чтобы не обличились дела его, потому что они злы, а поступающий по правде идет к свету, дабы явны были дела его, потому что они в Боге соделаны» (Ин. 3, 19-21). Трагедия данного богача еще и в том, что он, скорее всего, не был таким уж злым человеком. Он просто жил в свое удовольствие, следуя примерно тому призыву, который можно нередко сейчас услышать: «Бери от жизни всё»! Он не делал ничего явно плохого и преступного, как видно из данного евангельского текста. Но и не делал ничего хорошего… А потому получил ответ: «чадо! вспомни, что ты получил уже доброе твое в жизни твоей, а Лазарь — злое; ныне же он здесь утешается, а ты страдаешь».

В богослужебных песнопениях православной Церкви эта притча осмысливается также на 6-й седмице Великого поста, как раз накануне празднования воскрешения Лазаря, уже не приточного, а реального лица. Не только в общих целях возбуждения покаянных чувств, но и в связи с конечным замечанием праведного Авраама о том, что противящиеся Богу и не слушающие Моисея и пророков не будут впечатлены никакими чудесами: «если Моисея и пророков не слушают, то, если бы кто и из мертвых воскрес, не поверят». Что и подтвердилось после воскрешения Лазаря: озлобленные иудеи, преследовавшие Иисуса, не покаялись, но решили и убить Лазаря, и расправиться с Самим Иисусом: «Этот Человек много чудес творит. Если оставим Его так, то все уверуют в Него, и придут римляне и овладеют и местом нашим, и народом» (Ин. 11, 48).

Но справедливо ли, что за временные земные удовольствия богач получает уже вечные непрекращающиеся муки? Конечно, эта притча не может служить основанием для утверждения вечных адских мук так, как это иной раз делается, в частности, при ссылках на данный текст Луки. Это притча – просто предупреждение, весьма жесткое и реалистичное. Там того времени, как здесь, уже не будет. И даже здесь иной раз одно лишь мгновение может показаться целой вечностью. И мука, кажущаяся вечностью, в том мире может быть вовсе не в длительности, но в мгновении! А вот изменяется ли состояние грешных душ, в собственном аду мучащихся, в лучшую сторону за рамками земной жизни, это уже другой вопрос, не входящий в цель данного повествования (если б не изменялось совсем, то церковные молитвы за усопших были бы однозначно бессмысленны). Величайший христианский мистик всей церковной истории, преподобный Исаак Сирин, считал, что геенна как продукт человеческих грехов, безусловно, упразднится, однако предостерегал:

«Остережемся в душах наших, возлюбленные, и поймем, что, хотя геенна и подлежит ограничению, весьма страшен вкус пребывания в ней, и за пределами нашего познания – степень страдания в ней. Тем более устремимся к тому, чтобы вкушать любовь Божию через постоянную мысль о Нем и избежать опыта геенны, который происходит от небрежения».

Назад

Талантов и 100 динариев

Всех с Успением Пресвятой Богородицы!

Несомненно, тишина, мир и покой веет от этого праздника. И торжество жизни после смерти.

Но в связи с празднованием мало кто, наверно, из служителей комментировал сегодняшнее воскресное евангельское чтение. А между тем оно замечательно некоторыми деталями, на которые, возможно, многие не заостряют внимание.

Царство Небесное подобно царю, который захотел сосчитаться с рабами своими;

24 когда начал он считаться, приведен был к нему некто, который должен был ему десять тысяч талантов;

25 а как он не имел, чем заплатить, то государь его приказал продать его, и жену его, и детей, и всё, что он имел, и заплатить;

26 тогда раб тот пал, и, кланяясь ему, говорил: государь! потерпи на мне, и всё тебе заплачу.

27 Государь, умилосердившись над рабом тем, отпустил его и долг простил ему.

28 Раб же тот, выйдя, нашел одного из товарищей своих, который должен был ему сто динариев, и, схватив его, душил, говоря: отдай мне, что должен.

29 Тогда товарищ его пал к ногам его, умолял его и говорил: потерпи на мне, и всё отдам тебе.

30 Но тот не захотел, а пошел и посадил его в темницу, пока не отдаст долга.

31 Товарищи его, видев происшедшее, очень огорчились и, придя, рассказали государю своему всё бывшее.

32 Тогда государь его призывает его и говорит: злой раб! весь долг тот я простил тебе, потому что ты упросил меня;

33 не надлежало ли и тебе помиловать товарища твоего, как и я помиловал тебя?

34 И, разгневавшись, государь его отдал его истязателям, пока не отдаст ему всего долга.

35 Так и Отец Мой Небесный поступит с вами, если не простит каждый из вас от сердца своего брату своему согрешений его (Мф., гл. 18).

Я с годами прихожу к следующему выводу: в отдельных случаях священный покров, вольно или невольно при благочестивых чувствах надетый на евангельские тексты, мешает их живому восприятию. Устраняет удивление, например. Этот покров, иногда слишком искусственный, заранее настраивает воспринимать священные тексты как должное, от начала до конца. Но при этом что-то неизбежно ускользает, прежде всего живость восприятия! Примерно так воспринимают малые дети разные смешные истории, написанные для детей взрослыми. Но сами дети еще не вполне доросли, чтобы понять всю остроту тех историй, которые им читают, - нужно еще некоторое время.

Поясню на личном примере. Я хорошо запомнил, как мне лет в пять мама или бабушка читала «Телефон» К. Чуковского или «Вот какой рассеянный» С. Маршака.

Мне читали:

Вместо шапки на ходу

Он надел сковороду.

Вместо валенок перчатки

Натянул себе на пятки.

А мне нисколько не было смешно. Я всё воспринимал как должное: ну надел и надел…

Не говоря уже о таких нюансах как «нельзя ли у трамвала вокзай остановить?» и др. Потом лет в 16 уже мне попалось это стихотвореньице, и я расхохотался, в том числе и от того, что вспомнил себя тогда, пятилетнего, нисколько не реагировавшего на всю удивительность и парадоксальность описанной Маршаком ситуации, которая, с одной стороны, нереально преувеличена, а с другой, по-своему жизненна и этим трогает.

Вот примерно так же обстоит дело с некоторыми евангельскими притчами или отдельными острыми выражениями в них. Что такое эти десять тысяч талантов?... Это до невозможности, невообразимо, бесконечно или нереально много! В жизни такого не бывает.

«Тала́нт (др.-греч. τάλαντον, лат. talentum) — единица массы и счётно-денежная единица, использовавшаяся в античные времена в Европе, Передней Азии и Северной Африке. В Римской империи талант соответствовал массе воды, по объёму равной одной стандартной амфоре (то есть 1 кубическому римскому футу, или 26,027 литра). Талант был наивысшей весовой единицей в таблице греческих мер (собственно слово τάλαντον означало «весы»; затем «груз»). Как определённая весовая единица, талант упоминается уже у Гомера, причём везде взвешиваемым предметом является золото. По выводам метрологов, масса таланта равнялась массе семитического шекеля (сигля, сикля), а именно тяжёлого золотого вавилонского шекеля, равного 16,8 кг… Если выразить эти определения в современных мерах, то окажется, что тяжёлый талант золота весил 50,4 кг, тяжёлый талант серебра — 67,2 кг, лёгкие таланты весили вдвое меньше. У других восточных (семитических) народов обозначения таланта были приблизительно те же: так, финикийский талант (серебряный) равнялся 43,59 кг, еврейский весил 44,8 кг, персидский талант золотой весил 25,2 кг, серебряный — 33,65 кг, торговый — 30,24 кг».

Итак, получается, что 10000х30 = 300000 кг или 300 тонн. Ну 200… «Царь-колокол» в московском Кремле столько весит. Или это полный железнодорожный вагон того же серебра? А может, два таких вагона, три или сколько?.. Вообразим, а как вообще мог в то время кто-нибудь «задолжать» столь неподъемную сумму, в буквальном смысле? Как мог ее занять, а потом транспортировать куда-то к себе, и сколько бы охраны и прочих людских ресурсов на это понадобилось?.. Или пусть постепенно, но тогда в течение скольких лет и какое количество раз мог он занимать у своего господина такой объем или/и просто провороваться? Сейчас можно безналично и виртуально оперировать миллиардными суммами денег, это легко понять. Но в те-то времена?...

Нет, приходится признать, что здесь явный гротеск, гипербола в этой притче. Примерно, как Иисус говорил о «вере с горчичное зерно», которую, если кто имеет, то когда скажет какой-нибудь горе «подвинься отсюда туда», то будет ему.

А вот сто динариев – это более чем реальная сумма. Не слишком (и уж тем более не фантастически) большая, но и не такая уж малая. Вспомним из других мест Евангелий, что один динарий – это была довольно распространенная плата одного трудодня в поле (см. Мф. 20, 1-15). Для скромного труженика тех лет сумма могла быть довольно значительной – трехмесячный оклад при непрерывной работе без выходных, допустим. Для нашей российской провинции можно предположить, что заработок одного дня составит от 300, 500 и максимум до 1000 р. у скромных бюджетников. То есть 30000, 50000 или 100000 р.

А вот в сочетании нереального и реального, гротескного и обыденного, как в данной притче или в талантливом художественном произведении, могут раскрываться простые, но важные истины, и когда они преподносятся в такой ярко-образной форме, то лучше врезаются в сознание. Даже если отдельные детали, подчас удивительные, при этом ускользают. Потом слово глубже прорастает в сердце человека, и эти детали могут неожиданно броситься в глаза. Ну ясно же, что в нарочито-грубой форме под царем, простившим раба, задолжавшего ему бесконечно много в виде сотен тонн серебра, подразумевается Бог, прощающий сколь угодно тяжкий грех или неподъемный долг. Как ясно и то, что ни жена, ни дети того раба, ни все его имущество не было сопоставимо с суммой того долга. Да и не нужно ничего было тому хозяину, он всё и так имел. Так же, как каждый из нас может себя ощущать неоплатным должником перед Богом, с одной стороны, тогда как самому Творцу от нас ничего не нужно, кроме доброго сердца, с другой. Но это прощение Иисус озвучивает при одном простом условии: если сам человек готов простить должнику своему. «И прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим…». Вместо этого прощенный раб, встретив своего должника, стал не просто добиваться от него причитающихся ему 100 динариев (заработок трех месяцев, как-никак), но сначала «схватив его, душил», а потом «посадил его в темницу, пока не отдаст долга».

Некоторые щепетильные православные нередко переживают, что не могут простить своих обидчиков, в том смысле, что не могут забыть причиненные когда-то им раны. Ну ясно, что здесь совсем не тот случай. Хотя, с другой стороны, притча сказана в связи с вопросом ап. Петра «Господи! сколько раз прощать брату моему, согрешающему против меня? до семи ли раз? Иисус говорит ему: не говорю тебе: до семи раз, но до седмижды семидесяти раз». То есть, сколько бы ни было, бесконечно. Понятно, что степень прощения и его глубина может быть различной. По данной притче хватит уже и того, если с должника не требуешь ультимативно и не «душишь» его, если не физически, то словесно! А если старое всплывает в памяти, ну что ж… Наша природа такова, тело, в частности, что если причинить ему рану, то рубец или шрам остается на всю дальнейшую жизнь. А еще бывает то, что рана не сразу заживает, но гноится или кровоточит, если она сильная или глубокая. Такова жизнь…

«Все возможно Богу…» Что это значит?

(читая Л. Шестова и С. Кьеркогора).

«…Они же чрезвычайно изумлялись и говорили между собою: кто же может спастись? Иисус, воззрев на них, говорит: человекам это невозможно, но не Богу; ибо всё возможно Богу» (Мк. 10, 26-27).

Но что есть это «всё»? Предположительно, всё то, в чем сам человек уверен, будучи в здравом уме, что Бог сможет это исполнить. Понятное дело, на любую человеческую глупость Бог откликаться не будет. «Написано также: «не искушай Господа Бога твоего»» (Мф. 3, 7).

Эта уверенность в невидимом есть вера. С точки зрения разума, опирающегося только на очевидные и проверяемые истины, эта вера граничит с абсурдом. Верить вопреки привычной житейской логике бывает мучительно, это есть мученичество, заключающееся в своеобразном распятии собственного рассудка. Довериться Богу, действия которого непроверяемы, непредсказуемы, в мире, где зло явно одолевает вопреки провозглашаемой верой любви Бога?

«Все, что не по вере, - грех», как замечает апостол Павел (Рим. 14, 23). Из этого краткого, но весьма любопытного замечания выходит, что противоположным греху понятием будет не добродетель, а вера! А добродетель уже будет следствием этой веры, а не ее причиной. Кем же тогда будет пред Богом неверующий добродетельный человек, по природе законное делающий, поступающий по совести, закон которой написан в его сердце (см. Рим. 2, 14-15)?... По большому счету, мы ничего не знаем об этом, кроме того, что он – грешник. Но грешники и все верующие: «нет человека, который жив будет и не согрешит», притом с точки зрения самой веры (2 Пар. 6, 36; Еккл. 7, 20). Бесполезно убеждать неверующих в преимуществах веры при отсутствии плодов этой самой веры, качественно превосходящих добродетельную жизнь человека неверующего. Да и в чем вера может превосходить неверие – в этике, в добрых делах? Вряд ли, поскольку всегда найдутся по соседству и добродетельные высокоморальные неверующие, и набожные люди, отталкивающие своим аморализмом. И вера здесь вовсе не принадлежность к определенной религиозной организации, а состояние души, стиль жизни человека, которая как раз вся «сокрыта со Христом в Боге» (Кол. 3, 3).

«Всё возможно верующему…» (Мк. 9, 23). Что же такое это «всё», чего неверующий все-таки лишен? На этот вопрос ответить трудно еще и потому, что мы уже живем, скорее всего, в ту эпоху, о которой говорил Иисус: «Сын Человеческий, придя, найдет ли веру на земле?» (Лк. 18, 8). Верующие от неверующих в подавляющем большинстве различаются друг от друга лишь мировоззрениями. Примерно так же, как сами неверующие отличаются друг от друга разными взглядами на жизнь, да и среди верующих полно разномыслий на этот счет. Чего-то большего, качественно отличного, найти трудно. Единственное отличие, которое может обнаружиться в жизни верующего, или «рыцаря веры», как называл его С. Кьеркегор, это свобода, причем не внешняя «свобода «ОТ», а та, которая внутри, «Свобода «В». «Ибо всякий, делающий грех, есть раб греха» (Ин. 8, 34), безотносительно к тому, считает ли себя делающий грех верующим или нет. По мысли того же Кьеркегора, «грех есть обморок свободы». Вера есть противоположное этому состояние, она есть стояние в этой свободе: «Итак, стойте в свободе, которую даровал нам Христос, и не подвергайтесь опять игу рабства» (Гал. 5, 1). Эта свобода не заключается в простой «свободе выбора» между добродетелью и пороком, между разными вариантами осуществления какой-то задачи, а состоит просто в возможности сделать с Богом то, что невозможно без Него. Грех связан со страхом в его многообразных формах – страхом неспасения, страхом несчастья, катастрофы, и вообще чего-то нежеланного, но неумолимо надвигающегося. Иисус же говорит: «Не бойся, только веруй», «Это Я, не бойтесь» (Мф. 14, 27). А мне в ответ лишь остается взывать: «Верую, Господи! Помоги моему неверию…» (Мк. 9, 24).

Вера не отменяет закон – юридический, нравственный – она его превосходит, как превосходит его божественная любовь. Тогда как этика и логика подзаконны, они могут и неизбежно будут применяться в мире причинно-следственных связей, где многое детерминировано. С точки зрения природной этики и логики непредсказуемый Бог опасен, Ему нельзя доверяться. Но предсказуемый Бог, низведенный до этики или сентиментальной морали – это уже не Бог, это идол. Как пишет Лев Шестов («Киркегард и экзистенциальная философия»), «Гром Божий есть ответ на мудрость человеческую, на нашу логику, на наши истины. Он раздробляет не человека, а те «невозможности», которая человеческая мудрость - она же есть человеческая трусость – поставила между собой и Творцом. Всё, что есть «страшного» в Писании, - не страшно, ибо оно от Бога». Наоборот, если автономная этика есть высшее в жизни, то Авраам погиб, он вовсе не «отец верующих», как его называет Писание, а преступник, сыноубийца, подлежащий казни. А вся Библия – это страшнейшая книга!

В заключение стоит привести характерный отрывок из книги Льва Шестова:

«Истины разума – и предписываемые им законы, - которые, в своё время и на своём месте, были полезными и нужными, когда они становятся автономными, когда они освобождаются от Бога, когда они облекаются в ризы вечности и неизменности – перестают быть истинами. Они окаменевают сами и всех, кто на них глядит, превращают в камень. Обыкновенному сознанию это кажется безумием. Это, если хотите, и есть безумие: как можно променять свет на тьму? Не только Бонавентуре, всем нам представляется самоочевидным и в своей самоочевидности абсолютно бесспорным, что вера держится на истинах и что, стало быть, веру можно защищать теми же способами, какими на нее нападают, и что, отказавшись от этого, мы навсегда дискредитируем веру. Но Лютеру Писание открыло совсем иное: когда Моисей предстал лицом к лицу пред Богом, все истины, все законы мгновенно исчезли, испарились, как будто их никогда и не было. Моисей был беззащитен. И только потому он стал пророком – причастился божественной силе. Все страхи, все опасения, которые заставляют человека искать опоры, защиты, поддержки, вдруг, как бы по мановению волшебного жезла, рассеялись. Померк свет разума, расковались узы законов, и в этой первозданной «тьме», в этой безграничной свободе человек вновь соприкоснулся с предвечным valde bonum («добро зело»), заполнявшим мир до рокового падения нашего праотца. И только в этой «тьме веры» возвращается человеку его подлинная свобода. Не та свобода, которую знал и возвестил людям Сократ, свобода выбора между добром и злом, а свобода, которая, говоря словами Киргегарда, есть возможность. Ибо, раз приходится выбирать между добром и злом, это значит, что свобода уже утрачена: зло прошло в мир и стало наряду с божественным valde bonum. У человека есть, должна быть неизмеримо большая, качественно иная свобода: не выбирать между добром и злом, а избавить мир от зла. Ко злу у человека не может быть никакого отношения: пока зло существует, нет свободы, и все, что люди до сих пор называли свободой, было иллюзией, обманом. Свобода не выбирает между злом и добром: она истребляет зло, превращает его в ничто, и не то грозное Ничто, о котором у нас шла речь до сих пор, Ничто, присвоившее себе каким-то чудом безмерную власть разрушать, губить, ничтожить все, попадающееся ему на пути, и, таким образом, занявшее место наряду с Сущим и даже покорившее себе Сущее и захватившее в свое исключительное владение предикат бытия, а в то ничто, каким оно было, когда, безвольное и немощное, оно превращалось, по слову Творца, в valde bonum. Пока Ничто не будет окончательно истреблено, человек не может и мечтать о свободе. И, наоборот, истинная свобода, утраченная нами в тот таинственный момент, когда заколдованный непонятными и загадочными чарами наш праотец отвернулся от дерева жизни и вкусил от плодов дерева познания, вернется лишь тогда, когда познание потеряет свою власть над человеком, когда он в «жадном стремлении разума ко всеобщим и необходимым истинам», т.е. к veritates emancipatae a Deo, разглядит, наконец, ту concupiscentia invincibilis (непобедимое вожделение), через которую пришел в мир грех. Мы помним, что даже Киргегарду казалось, что неведение есть сон духа. Среди многих других вечных истин эта истина представляется нам незыблемой и самоочевидной par excellence. Но это не истина, а наваждение, глубочайший сон, почти смерть духа. Знание порабощает человеческую волю, подчиняя ее вечным истинам, по самой своей природе враждующим со всем живым, со всем, способным хоть как-нибудь проявить свою независимость, не выносящим наряду с собой даже Бога».

Назад

«Сын Человеческий, придя, найдет ли веру на земле?»

Есть вера-доверие и есть вера-знание. Вера, действующая любовью, и вера рассудочная как допущение некоторого набора теоретических истин о Боге и духовном мире, принятие их на веру и согласие с ними. Первое можно назвать базисом, второе надстройкой (различные религиозные институты, установления, правила принадлежат к этой же надстройке). Знание, как писал апостол Павел, надмевает, а любовь созидает, строит, если точнее переводить стих 1 Кор. 8, 1. Апостол Иаков, имея в виду эту же веру как знание, заметил, что «и бесы веруют и трепещут» (Иак. 2, 19). Конечно, можно через различные культурные и вероучительные надстройки обрести живую веру как базис, и многие, идя по этому пути, со временем ее обретают по крупицам. И в то же время есть немалый риск увязнуть в этих надстроечных деталях, если воспринимать саму веру статично как мировоззрение, а не динамично как действие и жизнь, если не ставить каждый раз самого себя перед Богом под сомнение («Испытывайте самих себя, в вере ли вы, самих себя исследывайте» - 2 Кор. 13, 5).

«Сын Человеческий, придя, найдет ли веру на земле?» (Лк. 18, 8)? - спрашивал Иисус учеников. Какую веру Он имел в виду?

Конечно, не статическую веру-знание, заключающуюся в догматических формулах, а динамическую веру-доверие, личностную веру в Него. «Вера твоя спасла тебя», «по вере вашей будет вам» - говорил Он кровоточивой женщине, слепцам, прокаженным, жаждавшим и ждавшим Его помощи. Никто из тех, кто к этой помощи прибегал, не могли исповедовать Иисуса Христа как истинного Бога, воплотившегося и вочеловечившегося, в двух естествах и двух волях. Также как невозможно себе представить, что апостолы Петр или Нафанаил могли рассуждать о сущностях и ипостасях Святой Троицы. В лучшем случае они верили в Иисуса как обещанного Израилю Мессию, великого Человека, через которого действует Сам Бог. Большего израильтяне тогда просто не могли бы вместить.

Разумеется, да не подумает здесь никто, что все догматические истины, накопленные за 2000 лет христианства, здесь подспудно предлагается списать в архив. Безусловно, есть основные истины веры, принимаемые всеми христианами в мире, которые составляют фундамент последующей надстройки и фактически неотделимы от базиса веры. Это догматы о боговоплощении и о Троице в рамках Никео-Константинопольского Символа Веры. Но все же они относятся больше к знанию о Боге («верую, что», «верую в») которое обогащает веру-доверие (верю кому), задает ей правильный ориентир, ибо, ограничиваясь только рамками веры во Христа, которая была у блудниц и мытарей Его времени, в последующие эпохи, включая современную, вне видимого присутствия Христа есть немалая вероятность довериться ложному авторитету, который может приходить под личиной праведности и творить чудеса, как их творил Сам Иисус (см., например, Мф. 24, 23-27). Последующее знание о Боге в рамках Церкви пополнялось и уточнялось всю дальнейшую историю. Но в то же время многих христиан в процессе этого пополнения и уточнения могли подстерегать многочисленные ловушки в виде споров о словах, ведущих к разделениям и расстройствам. Тем более, что до конца в словах раскрыть тайны Божества в любом случае невозможно, а потому в ряде вопросов появление разномыслий было и остается неизбежным. То есть, знание о Боге в любом случае относительно, какому бы вероисповеданию человек ни принадлежал и каким бы образом мысли ни руководствовался. Но философствовать интеллектуально о Боге для людей определенного склада всегда было легче, чем верить Богу в простоте сердца и практически действовать в этой вере. И с некоторых пор тут и там появлялись книжники и богословы, как со стороны ортодоксов, так и еретиков, от имени всей Церкви отлучая друг друга за малейшие несогласия между собой, да еще и призывая на свою сторону административный и силовой ресурс императорской власти Византии или Руси. Что многими столетиями позже вызвало обратную реакцию в виде адогматизма среди ряда протестантов или просто невоцерковленных верующих, позиционирующих себя как христиан, но не связывающих себя с определенной конфессией.

Однажды мне написала одна участница православного форума, позиционирующая себя как атеист, но скорее всего просто ищущая и сомневающаяся:

«Мне никогда не было ясно понятие “вера”, вернее что верующие вкладывают в это слово. Ведь что такое вера? - это ПОЛНОСТЬЮ ДОВЕРИТЬСЯ БОГУ, ПРИНЯТЬ БОГА ВСЕМ СЕРДЦЕМ, а это значит: следование всем заповедям должно быть ЕСТЕСТВЕННО как дышать. Человек же не может не дышать. То есть что-то сделать противное Богу – это как перестать дышать, физически невозможно. И тогда заповеди перестают быть заповедями. Они просто не нужны, человек просто не знает другого пути, если есть вера. А тогда и вопрос Суда Божьего под вопросом. Я не понимаю, что верующие вкладывают в слово “маловерие”. Вера, она ведь либо есть, либо её нет. А маловерие – здесь верю “множко”, а здесь немножко? Здесь - верить играть, здесь - не играть? Я бы назвала такок состояние не маловерием, а жаждой веры. Веры-то, по сути, ещё нет, только желание её».

Конечно, она имела в виду под словом «вера» веру-доверие и верность Богу. И тогда действительно, она либо есть, либо ее нет. Это подобно тому, как Христос говорил о «вере с горчичное зерно», которое, по Евангелию, меньше всех других семян. Если есть именно такая вера, она может двигать горы, не обязательно в буквальном смысле, разумеется, а просто человек, исполненный такой верой, попадает в струю божественного действия и становится орудием Бога. В этом смысле подавляющее большинство верующих, от нихже первый есмь аз, могут быть в редкие моменты своей жизни верующими по вере-доверию, но чаще не имеющими такой веры (Иисус в ответ на недоумение апостолов, не справившихся с бесноватым-лунатиком, ответил им: «по неверию вашему» (Мф. 17, 20)). Ну а по вере-знанию, в общем-то, неверующих практически нет, просто знание, принимаемое на веру, у каждого выходит своим.

Поэтому, кстати, бесполезно спорить по поводу того, та же вера у православных сейчас, что была в первохристианское время или нет, та же Церковь Христова сейчас, что была тогда, или другая. Сначала надо определиться, что в данном случае понимать под верой. По вере-знанию – явно другая. По вере-доверию Христу – той же, безусловно, быть должна, поскольку «Иисус Христос вчера, сегодня и во веки Тот же» (Евр. 13, 8). Но что тогда понимать под Церковью, и кого?.. Большинство людей-христиан, имеющих веру-знание, или тех немногих, преисполненных верой-доверием? Во всяком случае ясно, что Церковь здесь величина переменная, а не постоянная…

Вот напоследок иллюстрация к данной ситуации в словах Клайва Льюиса:

«Немало на свете людей, которым так важно доказать бытие Божие, что они забывают о Боге. Словно Богу только и дела, что быть! Немало людей так усердно насаждало христианство, что они и не вспомнили о словах Христа. Да что там. Так бывает и в мелочах. Ты видел книголюбов, которым некогда читать, и филантропов, которым не до бедных. Это — самая незаметная из всех ловушек» (Клайв Льюис, «Расторжение брака»).

Тут можно много чего добавить. Можно видеть священников, которым некогда служить и молиться; миссионеров, которым не до живых, вопрошающих и сомневающихся людей; богословов, цепляющихся за слова оппонентов, но не вникающих в суть, за отдельными тонкими деревьями догматических тонкостей и нюансов не видящих леса живой веры, действующей любовью, ее многогранности, разнообразия проявлений и лишь частичной вместимости в слова… Но вот, написав эти строки, вспомнил про одного интересного израильского философа Мартина Бубера, у которого написан целый труд – «Два образа веры». Полистал, почитал – и нашел лишний раз подтверждение своим мыслям. Иудейская вера-эмуна и эллинская вера-пистис в чем-то соответствуют тому, что я определил как веру-доверие и веру-знание: эмуна ближе к первому, пистис ко второму, хотя оба эти понятия, безусловно, шире. Как пишет Бубер, «Эмуна есть «постоянство» (можно также назвать ее и доверием в экзистенциальном смысле) отношения человека к незримому и все же дарующему себя видеть, сокрытому, но открывающему себя водительству. Но личная эмуна каждого человека погружена в эмуну еврейского народа и черпает свою силу из живой памяти поколений о великом водительстве начальных времен». Христианская пистис, замечает Бубер, «родилась за пределами исторического опыта народов, так сказать, при выходе из истории, в душах отдельных людей, куда проник призыв верить в то, что человек, распятый в Иерусалиме, есть их Спаситель. Хотя эта вера по своей сути могла возвыситься и возвысилась до благочестия полной самоотдачи, до мистики пребывания в единстве с Тем, в Кого веруют, - она покоится на основании, которое, не взирая на его «иррациональность», следует называть логическим или ноэтическим. Эта вера покоится на принятии-за-истину и признании-в-качестве-истинного некоего утверждения, возвещаемого о предмете веры».

Кризис нашего времени, замечает Бубер, есть кризис обоих образов веры, и эмуны, и пистис. Желаемая полнота веры, бесспорно, заключается в синтезе обоих этих образов.

Назад

Пшеница и плевелы

(На Мф. 13, 24-30)

Вся человеческая история по сути представляет собой разные и многочисленные попытки отделения добрых ростков от плевел. Либо радикальными силовыми методами (войнами, революциями), ибо более умеренными и постепенными реформами. Нельзя утверждать, что эти попытки совсем уж бесперспективные, как нельзя видеть в данной притче явный запрет на подобные действия. Эта притча была объяснена Иисусом к тому же весьма приспособительно для понимания слушателей и в некотором плане даже упрощенно. В частности: «доброе семя – сыны Царства; плевелы – сыны лукавого» (Мф. 13, 38). Но кто суть сыны Царства, а кто от лукавого? Кто будет оценивать это, по каким признакам? Если учесть еще и то, что для «сынов лукавого» вовсе не закрыт путь в Царство, поскольку всегда остается возможность для их покаяния и обращения. Ясно, что здесь основная трудность различения: Иисус говорит как бы в общем, но не конкретизирует, кто есть кто. Когда же сами люди начинают такую конкретизацию, то по-неволе в очередной раз появляются всё новые и новые попытки, с благими намерениями, разумеется, отделений «зерен от плевел».

Разумеется, временные результаты, приятные определенным группам людей, этим иногда достигаются, но другие группы при этом всегда остаются разочарованными, поскольку ростки пшеницы в большей или меньшей степени оказываются вырванными вместе с сорняками (хорошо еще, что не уничтоженными физически, а просто изолированными и пересаженными в отдельное место). Но самое главное то, что пшеница с сорняками растет внутри каждого человека. Вопрос лишь в пропорции того и другого, в том, что преобладает! Путаница добра и зла, как внутри любого человека, так и вокруг него среди других людей, приводит чаще всего к известному «правилу Черномырдина» - хотели, как лучше, получили, как всегда.

Но рано или поздно настанет жатва, по словам Иисуса, - тогда, когда и те, и другие ростки созреют в свою полную меру. Эту аналогию можно применить не только для конца мировой истории, но и для индивидуальной кончины большинства людей. При исходе из этой временной жизни как раз начнетс<