Глава XIV. Объединяющие элементы.

Ненависть.

65.

Ненависть — самый доступный и наиболее объемлющий из всех объединяющих элементов. Ненависть отрывает и уносит человека от его «я», он забывает про свое благо и свое будущее и освобождается от мелочной зависти и корысти. Он превращается в безымянную частицу, трепещущую от страстного желания раствориться и слиться с ему подобными в одну кипящую массу. Гейне говорил: то, чего не может сделать христианская любовь, можно добиться всеобщей ненавистью1.

Массовые движения могут появиться на свет и распространиться без веры в Бога, но без веры в дьявола не могут никогда! Сила массового движения обычно пропорциональна яркости и конкретности своего дьявола. Когда Гитлера спросили: думает ли он, что евреи должны быть истреблены, он ответил: «Нет... Тогда нам пришлось бы изобрести еврея. Очень важно иметь конкретного врага, а не только абстрактного»2. Ф. А. Фойгт рассказывает о японской миссии, прибывшей в Берлин в 1932 году для изучения национал-социалистского движения. Когда Фойгт спросил одного члена миссии, что он думает об этом движении, тот ответил: «Это великолепно. Я хотел бы, чтобы мы имели у себя в Японии нечто подобное, только это невозможно, потому что у нас нет евреев»3.

Может быть, верно, что проницательность и хитрость людей, знающих, как поднять массовое движение или как его поддерживать, проявляется не в том, что они знают не только какую выбрать доктрину и какую принять программу, но и какого выбрать врага. Кремлевские (110:) теоретики, едва дождавшись, пока остыли орудия второй мировой войны, выбрали себе удобного врага — демократический Запад и особенно Америку. Весьма сомнительно, чтобы проявление доброй воли или какая-либо уступка с нашей стороны уменьшили размер и злобность нападок на нас со стороны Кремля.

Одним из самых больших недостатков Чан Кайши было его неумение найти подходящего нового дьявола после того, как в конце войны враг — японец исчез со сцены. Честолюбивый и недалекий генерал был, пожалуй, слишком большого мнения о себе, чтобы понять, что это вовсе не он, а японский дьявол порождал в китайских массах единство и готовность к самопожертвованию.

66.

Общая ненависть объединяет самые разнородные элементы. Разделить общую ненависть даже с врагом — значит заразить его чувством родства и таким образом подорвать силы его сопротивляемости. Гитлер использовал антисемитизм не только для объединения всех немцев, но и для того, чтобы подорвать решимость антисемитской Польши, Румынии, Венгрии и даже Франции. Таким же образом он использовал и антикоммунизм.

67.

Выходит, что, подобно идеальному божеству, идеальный дьявол — един. Мы знаем от Гитлера, лучшего знатока дьяволов, что гениальность великого вождя — это умение сосредоточивать всю ненависть против одного врага так, чтобы «под категорию этого врага попали самые разные противники»4. Когда Гитлер своим дьяволом объявил еврея, он почти весь мир вне Германии как бы заселил евреями и работающими на евреев. «За (111:) спиной Англии стоит Израиль, за спиной Франции и за спиной США — то же самое»5. Сталин придерживается того же монотеистического принципа, когда выискивает себе дьявола. Раньше этим дьяволом был фашист, теперь — американский плутократ.

Идеальный дьявол подобно идеальному божеству — всесилен и вездесущ. Когда Гитлера спросили не придает ли он евреям слишком большого значения, он воскликнул: «Нет, нет и нет!... Преувеличить опасность евреев как врага невозможно»6 Каждое затруднение и неудача движения объясняется работой дьявола, каждый успех — триумф против происков дьявола7.

В конце концов выходит, что идеальный дьявол — иностранец. Чтобы выдать домашнего врага за дьявола, надо приписать ему иностранное происхождение. Гитлеру было нетрудно наклеить на немецких евреев ярлык иностранцев. Русские революционные агитаторы делали упор на иностранное происхождение правящей аристократии (варяги, татары, западноевропейцы)8. В дни Французской революции на иностранцев смотрели как на «потомков варваров-германцев, тогда как нетитулованные французы были потомками цивилизованных галлов и римлян»9. В пуританской революции на роялистов навешивали бирку «норманны», т. е. потомки иностранных захватчиков10.

68.

Когда мы любим, обыкновенно не ищем себе союзников. Наоборот, часто видим соперников и посягателей на наши права в тех, кто любит то же, что и мы. Но, когда ненавидим, мы всегда ищем союзников.

Вполне понятно, что мы ищем союзников, которые станут на нашу сторону, если мы имеем справедливые претензии и желаем отплатить причинившим нам зло. Странно в этом только одно: чем меньше наша ненависть (112:) имеет справедливых оснований, тем настойчивее наше желание иметь союзников. Необоснованная ненависть главным образом и гонит нас слиться с теми, кто, как и мы, ненавидит. Подобная ненависть и есть один из наиболее цементирующих элементов для слияния.

Откуда она берется, эта ничем не оправданная ненависть, и как объяснить ее объединяющий эффект? В ненависти выражаются отчаянные усилия подавить сознание нашей собственной недостаточности, никчемности, вины и других недостатков. Здесь презрение к самому себе переходит в ненависть к другим, но при этом делается все, чтобы скрыть, замаскировать этот переход. Лучшая маскировка — найти как можно больше соратников по ненависти. В этом больше чем в другом нам нужно общее согласие, и обращение в свою веру состоит, пожалуй, не в том, чтобы заразить человека нашей верой, а скорее нашим видом необоснованной ненависти.

Даже в случаях справедливых претензий наша ненависть исходит меньше из действительно нанесенной нам обиды, чем из сознания нашего бессилия, нашей неполноценности и трусости, иначе говоря: из презрения к самим себе. Когда мы чувствуем себя выше наших мучителей, мы презираем их, даже жалеем, но не ненавидим11. Зависимость между нашей претензией, обидой и нашей ненавистью не всегда простая и прямая. Это видно из того, что зародившаяся ненависть не всегда направляется против наших обидчиков. Часто обиженные кем-либо, мы начинаем ненавидеть совершенно непричастного к этому другого человека или группу людей. Русские, запуганные секретной полицией Сталина, легко воспламеняются ненавистью против капиталистических «поджигателей войны»; немцы, угнетенные Версальским договором, отомстили тем, что истребили евреев; угнетенные бурами зулусы режут индусов; чернь из белых, эксплуатируемая политиканами Юга, линчует негров. (113:)

Чувство самоунижения вызывает в человеке «страсти преступные и несправедливые по отношению к другим: в нем нарождается жгучая ненависть к горькой для него правде»12.

69.

Тесная связь между ненавистью и нечистой совестью видна из того, что ненависть чаще возникает из презрения к самому себе, чем из законной претензии.

Для того чтобы люто возненавидеть кого-либо, нет, пожалуй, более верного средства, как совершить по отношению к нему грубую несправедливость. Мы скорее ненавидим тех, кто справедливо недоволен нами, чем тех, кем мы справедливо недовольны. Нельзя сделать людей смиренными и кроткими тем, что мы укажем им на их вину и заставим стыдиться. Этим мы, скорее, сделаем их высокомернее и безрассудно агрессивнее.

Винить во всем других — это громко шуметь с целью заглушить внутренний голос собственной вины. За каждым бесстыдным словом или действием, за каждой попыткой оправдать себя, сваливая вину на других, — всегда стоит нечистая совесть.

70.

Причинять зло тем, кого мы ненавидим, это значит подливать масла в огонь нашей ненависти. И, наоборот, поступать с врагом великодушно — значит притуплять нашу ненависть к нему.

71.

Самый лучший способ заставлять молчать нашу совесть — все время убеждать себя и других в том, что люди, перед кем мы виновны, на самом деле развратники, заслуживающие всяческого наказания, даже ликвидации. Жалеть тех, кого мы обидели, не можем. Безразлично (114:) относиться к ним мы тоже не можем. Мы должны или ненавидеть их и преследовать, или же останется открытой дверь к презрению самих себя.

72.

Возвышенная религия неизбежно порождает в человеке сильное чувство вины. Неизбежен конфликт между высоким духом этой религии и несовершенством верующего в жизни. Логично, что чувство виновности способствует ненависти и бесстыдной злобе. Получается: чем выше и чище вера, тем злобнее ненависть, порождаемая этой верой.

73.

Легче ненавидеть врага, в котором много хорошего, чем врага насквозь дурного. Кого мы презираем, того ненавидеть не можем. Японцы имеют перед нами преимущество: они уважают нас больше, чем мы их. Американцы в международной политике не умеют ненавидеть благодаря врожденному чувству превосходства надо всеми иностранцами. Ненависть американца к американцу (например, к Гуверу или Рузвельту) куда более злобна и опасна, чем его антипатия к иностранцу. Интересно отметить, что отсталый Юг проявляет больше ксенофобии, чем остальная часть страны. Если бы американцы начали ненавидеть иностранцев, это был бы признак того, что они утратили веру в собственный образ жизни.

В ненависти есть скрытая доля восхищения, проявляющаяся в склонности подражать тем, кого ненавидим. Таким образом, каждое массовое движение складывается по подобию своего дьявола. Христианство в дни своего расцвета приняло образ антихриста. Якобинцы прибегли ко злу тирании, против которой они восстали. Советская Россия является величайшим примером чистейшего монополистического капитализма. Гитлер взял (115:) «Протоколы сионских мудрецов» как учебное пособие для руководства и следовал им «вплоть до малейшей детали»13.

Просто поразительно наблюдать, как угнетенные стараются почти всегда принять образ своих ненавистных угнетателей. Зло, которое совершают люди, продолжает жить и после их смерти, и объясняется это частично тем, что другие люди, имеющие больше всех оснований ненавидеть это зло, большей частью формируются по образу этого зла и тем самым увековечивают его. Поэтому влияние фанатика значительно больше, чем его способности. Обращая людей в свою веру или отталкивая их от нее, он создает мир по своему подобию.Фанатичное христианство оставило свой след на античном мире как привлечением приверженцев, так и тем, что вызвало в своих оппонентах-язычниках несвойственную им нетерпимость и жестокость. Гитлер навязал себя миру распространением нацизма и тем, что заставил демократии сделаться нетерпимыми, одержимыми и безжалостными. Коммунистическая Россия создает своих сторонников и своих противников по своему образцу.

Таким образом, хотя ненависть — удобное орудие для мобилизации общества в целях самозащиты, в конечном счете обходится она обществу не дешево. Мы расплачиваемся за ненависть тем, что теряем все или многие ценности, которые старались защитить.

Гитлер, догадавшийся, что в ненависти заключена и доля восхищения, пришел к замечательному выводу. Крайне важно, говорил он, чтобы национал-социалисты добивались жгучей ненависти своих врагов. Такая ненависть докажет превосходство национал-социалистской веры. «Наилучшее мерило ценности его (национал-социализма) позиции, искренности его убеждений и силы его воли — это враждебность, какую он вызывает у... врага»14. (116:)

74.

Когда мы угнетены сознанием нашей никчемности, то считаем себя не просто ниже людей определенной категории, а самыми что ни на есть низкими во всем человечестве. Тогда мы ненавидим мир и готовы гнев свой излить на все мироздание. Неудовлетворенных укрепляет падение счастливых и позор праведных. Во всеобщем падении они видят приближение всеобщего братства. Хаос, как и смерть, уравнивает всех. Пламенное убеждение неудовлетворенных в том, что новая жизнь и новый порядок будут построены, подкрепляется сознанием, что старое надо разрушить до основания, прежде чем может быть построено новое. Их вопль о пришествии полон ненависти ко всему существующему и полон тяги к концу мира.

75.

Страстная ненависть может придать значение и цель даже пустой жизни. Таким образом, люди, угнетенные бесцельностью своей жизни, пытаются найти для нее новое содержание, не только посвящая себя «священному делу», но и воспитывая в себе фантастические требования к жизни. А массовое движение предоставляет им неограниченные возможности и для того и для другого.

76.

Паскаль говорит, что «все люди от природы ненавидят друг друга» и что любовь и милосердие — только «притворство и фальшивая личина, потому что, по сути, они — та же ненависть»15. Правда это или нет, но нельзя не заметить, что ненависть — постоянный ингредиент в соединениях и комбинациях нашей внутренней жизни. Все виды нашего энтузиазма, наши привязанности, увлечения, страсти, надежды, если разложить их на составные части, выделят ненависть. С другой стороны, (117:) энтузиазм, привязанность, надежду можно составить путем синтеза, активизируя ненависть. Мартин Лютер говорил: «Когда мое сердце холодно и я не могу как следует молиться, я бичую себя мыслью о греховности и неблагодарности моих врагов: папы римского с его сообщниками и паразитами и Цвингли, так что сердце мое переполняется справедливым негодованием и ненавистью, и я могу сказать горячо и страстно: «Да святится имя Твое, да приидет царствие Твое, да будет воля Твоя!; и чем больше я распаляю себя, тем горячей становится моя молитва»16.

77.

Единение и самопожертвование, даже когда они воспитываются самыми благородными средствами, сами по себе порождают ненависть. Даже тогда, когда люди объединяются вместе, чтобы способствовать терпимости и миру на земле, и тогда они часто проявляют нетерпимость по отношению к тем, кто с ними расходится во мнениях.

Отчуждение от самого себя, без чего не может быть ни самопожертвования, ни полного слияния личности с коллективом, приводит, как уже упомянуто17, к страстным чувствам, в том числе и к страстной ненависти. Имеются, конечно, и другие факторы, способствующие росту ненависти в обстановке единства и самопожертвования. Акт самоотречения, по-видимому, дает нам право относиться сурово и беспощадно к другим людям. Преобладает почему-то мнение, что истинноверующий, особенно религиозный человек, — личность смиренная. На самом деле самоотречение и самоунижение порождают гордость и надменность. Истинноверующий склонен видеть в себе одного из избранных, соль земли, светоч мира, князя, прикрытого смирением, но предназначенного унаследовать и эту землю и царство небесное18. Каждый, кто не (118:) принадлежит к его вере, порочен; кто не желает слушать его, обречен на гибель.

Существует еще и другое мнение: когда отрекаемся от себя и становимся частью единого целого, мы не только отрекаемся от личной выгоды, но и от личной ответственности. Невозможно предвидеть, до какой крайней жестокости и безжалостности может дойти человек, когда он освобожден от страха колебаний, сомнений и совестливости — того, что нормально для сознания самостоятельной личности. Когда теряем нашу личную независимость в коллективности массового движения, мы находим для себя новую свободу — свободу ненавидеть, запугивать, лгать, мучить, убивать, предавать без стыда и зазрения совести. В этом и есть часть того, чем притягивает массовое движение. Мы находим в этом «право на позор», имеющее — по Достоевскому — непреодолимый соблазн19. Гитлер презрительно говорил о зверстве отдельной личности: «Всякий акт насилия, не имеющий крепкой духовной основы, полон колебаний и неуверенности. Ему не хватает твердости, которая возможна только в фанатической перспективе»20.

Таким образом, ненависть — не только средство для объединения, но и продукт объединения. Ренан говорит, что мы никогда, начиная с сотворения мира, не слышали о милосердной нации21. Можно добавить: мы никогда не слышали также о милосердной церкви или о милосердной революционной партии. Ненависть и жестокость, берущие свое начало в себялюбии и эгоизме, не идут ни в какое сравнение по эффективности со злобой и безжалостностью, порождаемыми самоотверженностью.

Когда нам приходится наблюдать кровопролитие, террор, разрушение во имя таких благородных порывов, как любовь к Богу, ко Христу, нации, народу, к эксплуатируемым и тому подобному, мы обычно приписываем это постыдное извращение властолюбивому и циничному (119:) руководству. В действительности же не манипуляции вождей, а процесс объединения, начавшийся во имя благородных целей, превращает благородные побуждения в ненависть и насилие. Деиндивидуализация — необходимое условие полной интеграции и самоотверженной преданности — в значительной степени является и варварским процессом. Камера пыток — это корпоративное учреждение.

Подражание.

78.

Подражание — один из необходимых факторов объединения. Создание единой группы без распространения единообразия невозможно. Единомыслие и Gleichschaltung* высоко ценятся каждым массовым движением и достигаются как подражанием, так и послушанием. Само по себе послушание есть не что иное, как подражание и следование предписаниям.

Хотя подражание присуще всем людям, но у одних оно сильнее, у других слабее. Вопрос заключается в том: обладают ли неудовлетворенные, у которых существует склонность к объединенному действию и которые снабжены механизмом для его реализации (как об этом говорилось в разделе 43), развитой способностью подражать? Является ли подражание в каком-либо роде средством для бегства от неудовлетворенности?

Главное для неудовлетворенного — его сознание своего изуродованного и бесплодного «я»; основное желание — оторваться от нежеланного «я» и начать новую жизнь. Это желание он пытается осуществить либо приобретением нового лица, либо стремлением затушевать и замаскировать характер своей личности: достигнуть того и другого можно подражанием.

* Унификация (нем.). (120:)

Чем больше мы недовольны собой, тем больше хотим стать похожими на других. Поэтому мы готовы подражать скорее тем, кто отличается от нас, чем тем, кто на нас похож. Всем хорошо известна способность подражания у угнетенных, например у негров и евреев.

Чтобы затушевать себя или замаскироваться, следует подражать, т. е. стать как можно больше похожим на других. Желание чему-то принадлежать есть частично желание в чем-то затеряться.

Наконец, отсутствие уверенности в себе, типичное для неудовлетворенных, также усиливает их желание подражать. Чем больше мы не доверяем своему суждению и счастью, тем больше готовы следовать примеру других.

79.

Простой отказ от своего «я», даже без поисков нового «я» для себя, может усилить склонность к подражанию. Отвергнутое «я» перестает заявлять о своих правах, и ничто больше не мешает его склонности подражать. Это как у детей и у бесхарактерных взрослых, у которых собственной индивидуальности не хватает для охраны разума от влияний извне.

80.

Чувство собственного превосходства противодействует подражанию. Если бы миллионы эмигрантов, приехавших в нашу страну, были бы «сливками» народов тех стран, откуда они приехали, не было бы единых США, а была бы разноязычная мозаика из разных по культуре групп. Но миллионы разноплеменных пришельцев перемешались быстро и до конца благодаря тому, что большинство из них были выходцами из среды низших и беднейших классов, презираемых и отверженных. Они приехали сюда со страстным желанием сбросить с себя свою принадлежность к старому миру и переродиться к (121:) новой жизни, потому они автоматически были снабжены безмерной способностью подражать и усваивать новое22. Чужое в новой стране скорее привлекало их, чем отталкивало. Они жадно хотели приобрести новое лицо и устроить новую жизнь, и чем непривычнее был для них новый мир, тем больше отвечал их желанию. Очень возможно, что для всех неанглосаксов чужой язык являлся добавочной приманкой: необходимость его изучить усиливала иллюзию перерождения.

81.

Имитация часто — кратчайший путь к решению. Мы подражаем тогда, когда нам не хватает желания, умения или времени для того, чтобы добиться независимого решения. Спешащие люди охотнее подражают, чем люди на досуге. Иными словами, спешка ведет к единообразию. Непрерывная занятость помогает соединять отдельные личности в сплоченную группу.

82.

Само по себе объединение, созданное путем убеждения, насильно или добровольно, обычно усиливает подражательность. Гражданин, призванный в армию, зачисленный в члены сплоченного воинского соединения, подражает значительно больше, чем в гражданской жизни. Личность, став членом какого-нибудь объединения, не имеет собственного определенного «я»; неполноценная и незрелая, она не может сопротивляться внешним влияниям. Сильно развитая склонность к подражанию у примитивных людей объясняется, может быть, не столько их примитивностью, сколько принадлежностью к компактному роду или племени.

Развитая способность подражания у людей, объединенных между собою, является и преимуществом, и опасностью для массового движения. Верных людей всегда (122:) легко воспитывать, но они тоже поддаются внешним влияниям. Получается, что крепко связанную между собой группу легко соблазнить и совратить. Учения всех массовых движений изобилуют предостережениями против подражания иностранным образцам, против «подражания их мерзостям». Подражание чужим проклинается как измена и отступничество. «Всякий, кто копирует иноземца, виновен в нанесении оскорбления нации, подобно шпиону, впускающему врага через потайную дверь»23. Используются все меры, чтобы оградить истинноверующих от неверующих. Некоторые массовые движения впадают в крайность: они заводят своих последователей в пустыни, чтобы внешние влияния не мешали укреплению нового образа жизни.

Презрение к внешнему миру, конечно, самая лучшая защита против подражания. Однако активное массовое движение ценит ненависть выше пассивного презрения; ненависть не подавляет подражания, а частично возбуждает (смотри раздел 73). Презрение к окружающему как метод изоляции принимается только в случае, когда малые коллективы, желающие сохранить свои особенности, окружены морем иноземцев. Но подобное положение ведет к замкнутости, исключающей приток свежих сил — приток новых последователей.

Большая склонность к подражанию у членов тесно объединенной группы придает этой группе гибкость и приспособляемость. Она усваивает нововведения и меняет ориентацию с поразительной быстротой. Быстрая модернизация объединенной Японии, а также Турции находится в резком контрасте с медленными и мучительными поисками путей для нового в Корее, Иране и в других странах, не охваченных духом единства. Объединенная Советская Россия имеет лучшие шансы для усвоения новых методов и новых путей жизни, чем это было в слабо связанной царской России. Совершенно (123:) очевидно, что примитивный народ с неповрежденным коллективным хребтом легче и быстрее модернизируется, чем такой же народ с разрушенными родовыми или общинными устоями24.

Убеждение и принуждение.

83.

В наше время мы склонны преувеличивать эффективность убеждения как средства внушать мысли и направлять поведение. В пропаганде мы видим могучий инструмент. Искусному применению пропаганды приписываем многие поразительные успехи современных массовых движений. Мы стали бояться слова так же, как меча.

На самом же деле сказочные результаты, приписываемые пропаганде, совсем не похожи на падение стен Иерихона, приписываемое трубным звукам Иисуса Навина. Будь пропаганда сама по себе хотя бы на одну десятую так сильна, как ее изображают, тоталитарные режимы России, Германии, Италии, Испании были бы значительно мягче. Они были бы крикливыми и бесстыдными, но без страшных зверств секретной полиции, без концлагерей, без массового истребления людей.

Правда заключается, по-видимому, в том, что одна пропаганда не может насильно овладеть не принимающими ее умами; пропаганда не способна внедрять совершенно новое, а потерявших веру привести к ней не может. Пропаганда проникает в уже открытые умы и утверждает в них не новые мысли, а только оформляет те, которые уже существовали. Умелый пропагандист заставляет кипеть мысли и страсти, бродившие в умах слушателей. Он только отзывается на их сокровенные чувства. Добровольно верить можно заставить только в то, что люди уже «знают». (124:)

Пропаганда в чистом виде имеет главным образом успех у неудовлетворенных. Их страхи, надежды и страсти толпятся у «выхода» чувств и не позволяют этим людям видеть внешний мир. Они видят только то, что уже вообразили себе, а то, что они слышат в горячих речах пропагандиста, — только музыка их собственных душ. В самом деле, неудовлетворенным легче открывать свои собственные фантазии и слышать эхо от собственных грез в запальчивом наборе слов и громких фраз, чем в точных словах, связанных безукоризненной логикой.

Сама по себе пропаганда, как бы ни была искусна, не может удерживать людей в каком-либо убеждении, если они перестали верить. Поэтому массовое движение устанавливает такой порядок, при котором, если люди перестают верить, их заставляют верить силой25.

Как мы увидим дальше (в разделе 104), слова — только необходимый инструмент для подготовки почвы массового движения. Как только движение осуществлено, все, еще полезные слова перестают играть решающую роль. Такой признанный мастер пропаганды, как Геббельс, в минуту откровенности признал: «За пропагандой, чтобы она была эффективной, всегда должен стоять острый меч»26. Потом, будто извиняясь, добавил: «Отрицать нельзя: с помощью хорошей пропаганды можно сделать больше, чем без пропаганды вообще»27.

84.

Против всех ожиданий, пропаганда становится более горячей и настойчивой, когда сопровождается принуждением, а не тогда, когда полагается на самое себя.

Те, кто обращает других в новую веру, как и те, кого обращают в веру насильно, нуждаются в горячем убеждении, что вера, которую они навязывают или которая им навязывается, является единственно истинной. Без такого убеждения террорист, обращающий других в веру, (125:) вероятно, будет чувствовать себя преступником, а принужденный к вере будет считать себя трусом, продавшим, чтобы выжить, душу свою.

Таким образом, пропаганда служит больше для собственного оправдания, чем для убеждения; и чем больше у нас оснований чувствовать себя виноватым, тем страстнее наша пропаганда.

85.

Вероятно, верно, что сила порождает фанатизм, но верно и то, что фанатизм порождает насилие. Очень часто невозможно сказать, что появляется раньше и что после. Ферреро говорит о террористах Французской революции: «Чем больше они проливали крови, тем больше должны были верить в свои принципы как в абсолютные истины. Только абсолют мог оправдать их в собственных глазах и поддерживать их отчаянную энергию. Проливали они кровь не потому, что верили в принципы народовластия, как в религиозную истину, наоборот, они старались верить в народовластие, как в религиозную истину, потому что их собственный страх заставил их пролить столько крови»28. Истинноверующий пользуется практикой террора не только для запугивания и подавления своих врагов, но и для укрепления и усиления своей собственной веры. Каждое линчевание на нашем Юге не только запугивает негров, но и усиливает фанатичное убеждение белых в их превосходстве.

У принявших веру под давлением насилия также может появиться фанатизм. Имеется не мало доказательств тому, что новообращенный в веру путем принуждения бывает так же, а иногда и более фанатичен, чем новообращенный путем убеждения. Не всегда верно, что «тот, кто соглашается против воли, остается внутри при своем мнении». Ислам навязывал свою веру насильно, однако ставшие мусульманами по принуждению (126:) проявляли более горячую веру, чем арабы, начавшие движение ислама. По Ренану, ислам получил от насильно обращенных «веру, которая все время усиливалась»29. Фанатичная ортодоксальность в массовых движениях появляется позднее, когда движение достигает власти и может свою веру навязывать не только убеждением, но и насилием.

Таким образом, беспощадное и настойчивое принуждение обладает невероятной убедительностью, и не только для простых людей, но и для тех, кто гордится силой и целостностью своего мышления. Когда очередное кремлевское постановление заставляет ученых, писателей, художников отрекаться от своих убеждений и каяться в грехах, очень возможно, что эти отречения и раскаяния не только словеса, но искренние. Оправдать свою трусость помогает фанатичная вера.

86.

Вряд ли возможно такое массовое движение — широкое, хорошо организованное, — которое возникло путем одного убеждения. Ортодоксальный христианский историк, профессор К. С. Латуретт допускает, что «как бы ни были несовместимы дух Иисуса Христа и вооруженная сила, и как не неприятно признать это, но история показывает, что вооруженная сила часто делала возможным дальнейшее существование духа Иисуса»30. Мировой религией христианство сделал мирской меч. Завоевание и крещение шли рука об руку, причем второе часто служило для оправдания первого и было его оружием. Там, где христианству не удавалось заручиться поддержкой государственной власти, оно не получило широкого распространения и долго не удерживалось. «В Персии.... христианство столкнулось с государственной религией, поддержанной короной, и не стало верой для большинства»31. В феноменальном распространении ислама завоевание было (127:) главным фактором, а обращение в веру — побочным. «Наибольший расцвет магометанства совпадает во времени с его наибольшей политической властью»32. Реформация имела успех только там, где она заручалась поддержкой монарха или местного правительства. Меланктон, самый умный из помощников Лютера, говорил: «Без вмешательства гражданских властей чем бы стали наши заповеди? — Платоническими законами»33. Там, где государственная власть была против Реформации, например во Франции, движение было потоплено в крови и никогда больше не поднималось. Что касается Французской революции — «это были революционные армии, а не революционные идеи, которые прошли через всю Европу»34. Главным было не идейное влияние. Дюмурье протестовал, когда Франция провозгласила священный закон о свободе «подобно Корану — с мечом в руке»35. Угроза коммунизма в настоящее время — не от силы его учения, а от того, что его поддерживает одна из сильнейших армий на земле.

Получается так: когда массовое движение имеет выбор — убеждать или принуждать, — оно предпочитает принуждение. Убеждение — метод неудобный и его результаты ненадежны. Испанец св. Доминик сказал еретикам: «В течение многих лет я тщетно убеждал вас — мягкостью поучений, наставляя вас молитвами и слезами. Но, как говорит поговорка моей родины, если молитва не помогает, поможет битье. Мы поднимаем на вас принцев и прелатов, которые — увы! — вооружают народы и царства против этой страны... Удары помогут там, где благословение и милосердие оказались беспомощны»36.

87.

Утверждение, что массовое движение нельзя остановить силой, не совсем точно. Силой можно остановить и раздавить даже самое мощное движение. Но для этого (128:) сила должна быть жестокой и неистовой. И вот тут-то и необходима вера, ибо безжалостное и упорное преследование может проистекать только из фанатичного убеждения. «Всякий акт насилия, не опирающийся на крепкую духовную основу, не имеет твердости и полон колебаний. У него нет крепости, которая возможна только при фанатичной точке зрения»37. Терроризм, опирающийся на личную жестокость, не идет далеко и не длится долго. Такой террор имеет спорадический характер и зависит от личных настроений и колебаний. «Но как только насилие ослабевает и начинает чередоваться с терпимостью, доктрина, против которой это насилие направлено, будет всякий раз расти и извлекать новые выгоды из каждого преследования»38. Священный террор беспределен и никогда не слабеет.

Таким образом, очевидно, что мы нуждаемся в пламенной вере не только для сопротивления насилию39, но и для применения насилия.

88.

Откуда появляется желание обращать в свою веру других?

Сила убеждения не есть главный фактор, заставляющий движение распространять свою веру на все страны света: «религии большой интенсивности часто ограничивают себя сами — они разрушают или, в лучшем случае, осуждают все чужое»40. Импульс обращать в свою веру не вытекает из переизбытка сил, которые, по словам Бэкона, «подобно могучему потоку неизбежно превратятся в наводнение»41. Миссионерское рвение, по сути, выражает глубокое опасение, какое-то упорное чувство недостаточности. Обращение в свою веру является скорее страстными поисками чего-то еще не найденного, чем желанием подарить миру нечто, что мы уже имеем. Это поиски окончательного и неопровержимого (129:) доказательства того, что наша истина является действительно единственной. Фанатик, обращающий других в веру, укрепляет этим и свою веру. Вера, к догматам которой легко придраться, особенно активна в обращении других. Сомнительно, чтобы движение, не основанное на какой-либо невероятной иррациональной догме, могло настойчиво стремиться к тому, чтобы «либо привлечь людей, либо разрушить мир». Похоже на то, что движение с большими внутренними противоречиями между теорией и практикой, т. е. с сильным чувством вины, будет больше стараться навязывать свою веру другим. Чем меньше коммунизм окажется подходящим для России, чем больше советские вожди будут идти на компромисс и разбавлять свою первоначальную веру, — тем более наглыми и вызывающими будут их нападки на неверующий, по их мнению, мир. Рабовладельцы Юга стали более агрессивными в распространении своего образа жизни, когда стало ясно, что их позиции в современном мире обречены. Если бы частное предпринимательство, основанное на личной собственности, превратилось в «священное дело», это было бы явным признаком, что все его преимущества перестали быть очевидными, а оно перестало быть выгодным.

Страсти обращать людей в свою веру и господствовать над миром являются, пожалуй, симптомом серьезного внутреннего недостатка движения. И апостолы и конкистадоры, как и беженцы, отправлявшиеся в далекую страну, — все они, по сути дела, бежали от обреченности у себя дома. И в самом деле, как часто эти три категории людей встречаются, перемешиваются и меняются ролями.

Руководство.

89.

Как бы значительна ни была роль руководства в массовом движении, но нет сомнения, что сам вождь не (130:) может создать условий, делающих движение возможным. Он не может, как волшебник, создать движение из ничего. До появления движения и вождя должно существовать страстное желание следовать и подчиняться и активное недовольство существующим порядком. Если эти условия еще недостаточно созрели, то потенциальный вождь, как бы он одарен ни был, и его «священное дело», каким бы оно великим ни было, останутся без последователей. Первая мировая война и ее последствия подготовили почву для подъема большевистского, фашистского и нацистского движений. Если бы война была предотвращена или отложена лет на 10-20, то судьба Ленина, Муссолини и Гитлера не отличалась бы от судьбы блестящих интриганов и агитаторов XIX века, которым не удалось развить частые беспорядки и кризисы того времени в массовые движения. Чего-то недоставало. Европейские массы, вплоть до катастрофических событий первой мировой воины, не особенно отчаивались в своем настоящем и потому не были склонны жертвовать им ради новой жизни и нового мира. Даже вожди националистов того времени, имевшие больший успех, чем революционные вожди, не сумели превратить национализм во всеобщее «с<