Урок шестой. О сексуальной революции: экскурсия в США
– Самоотдача, самопожертвование… Кому это сегодня надо? Устарело.
– Я-то надеялась, что церковники придумают что-нибудь позанимательнее. А это просто скучно.
– Вот видите, какие у нас отклики учащихся! Позанимательнее можно найти в самом начале первого урока. Если вас устраивает, кушайте, переваривайте и не нервничайте. Хотел бы сказать «на здоровье», но тут уж никак не получается. Предполагалось, что такие «весельчаки» отсеются где-то между первым и вторым уроком, в крайнем случае, после четвертого – ан нет! Зачем же вы здесь так задержались? Предупреждал же вас: надо будет потрудиться, поработать с известной долей терпения и упорства – а для вас это, конечно же, устарело.
– Пускай себе любители развлечений освобождают аудиторию, но это еще не значит, что остальные с вами согласятся. Меня, конечно, не надо убеждать, насколько существенны и самоотдача, и самопожертвование в жизни человека, но давайте всё же посмотрим правде в глаза: ваше «открытие» не имеет ни малейшего касательства к предмету нашего общего внимания! Не только заядлый едок макарон, и не только Катя со своим плюшевым мишкой, и не только бабушка о своим военно-морским креном, и не только Маяковский со своими миллионами, но и пушкинский гений в недоумении пожмет плечами в виду такой «настоящей» любви.
– И всё же я уверен, что мы с вами найдем общий язык – с теми, кто всерьез и непредвзято добивается истины. На четвертом уроке у нас уже шла речь про омонимы. Любовь к макаронам, даже самая «страстная» – как и многие-многие другие сходные проявления нашей природы – это типичные омонимы по отношению к той любви, которую искал герцог де Ларошфуко и оплакивал Ходжа Насреддин. Слово вроде бы то же самое, да предмет другой.
– В чем же он другой? Точно тот же самый. Мы ведь с вами против ханжества. Помнится, Н. Гумилев писал нечто такое:
Прекрасно в нас влюбленное вино,
И пышный хлеб, что в печь для нас садится,
И женщина, которою дано,
Слегка помучившись, нам насладиться…
Так, кажется, он выразился, и уж конечно не ошибся. Насладиться хлебом, вином, женщиной (или мужчиной) – разница невелика. Та же самая любовь… Любовь и в самом деле одна.
Никто не спорит, что в человеческом сознании живут всевозможные идеальные образы: религия, Бог, самопожертвование и т.д. Но ведь вы, батюшка, толкуете о реальности, а это обязывает. Повторяю, надо смотреть правде в глаза. ХХ век для этого сделал очень многое: благодаря исследованиям ученых, сегодня мы точно знаем, каковы интимные отношения в действительности. Мы больше не фантазируем на этот счет, а оперируем реальными фактами. Вам не приходилось, наверное, читать работы д-ра Альфреда Кинзи и его школы?
– Приходилось, и даже более того. Не надо только делать поспешных выводов, не надо подменять правду правдоподобием, а науку – наукообразием. И мы с вами на третьем уроке, на нашей тихоокеанской экскурсии, уже знакомились с исследованиями ученых и видели, когда они приносят точное знание, а когда – прямую липу. Что же, наверное, снова пора отправиться на экскурсию, на этот раз – в США, где в процессе «сексуальной революции» якобы раскрылись реальные факты. Попытаемся понять: насколько они всё же реальные?
Шаткое основание
Знакомо ли вам имя доктора Альфреда Кинзи? Если вы не социолог, не психолог и не историк-зарубежник, то скорее всего нет. А между тем именно он, с небольшой группой сотрудников (хоть и при всемерной поддержке сильных мира сего), в 1950-х г.г. практически заново перестроил мировоззрение современников в такой фундаментальной области, как интимные отношения, семья и нравственность. Уму непостижимо?
«Уму непостижимо, – пишет д-р Джудит Райзман в своей новой книге «Кинзи: преступления и последствия», – глядя в прошлое всего лишь на пятьдесят лет, как американцы могли принять любой из «выводов» Альфреда Кинзи, не только вопреки общеизвестным данным социальной статистики, но, главное, вопреки собственным глазам и ушам, вопреки здравому смыслу, вопреки всему тому, что они твердо знали о самих себе, о своих мужьях и женах, родителях и детях, братьях и сестрах, друзьях и соседях, обо всей своей жизни».
Хоть ХХ век и называют веком непостижимого, попробуем постичь умом, как это произошло.
В то время человек, общество, государство еще вполне сохраняли свой нормальный облик, и жизнь текла по нормальному руслу. Но основание, на котором стоял жизненный уклад Америки и всей западной цивилизации – христианское мировоззрение – было уже изъедено бесчисленными паразитами, и ему на смену подвели новое основание, вроде бы более надежное: научное мировоззрение. На первых порах так оно и казалось: почетное место, отведенное разуму, доказательству, опыту и истине, обеспечили научному мировоззрению будто бы несокрушимую прочность. Будто бы… «Аще не Господь созиждет дом, всуе трудишася зиждущии» (Пс. 126:1): если христианское мировоззрение, хоть и подточенное, и подгнившее на Западе, все-таки сохраняет в себе несущий стержень, то вышибить сердцевину из научного мировоззрения не составило большого труда.
В то самое время, когда в домах у американцев засветились экраны телевизоров, когда у них в полях заколосились невиданные прежде урожаи, когда из глубины мельчайшего атома извлекли что-то большое и страшное и отправили в тартарары двести с чем-то тысяч японцев, так что те и глазом моргнуть не успели, когда на смену тощим годам депрессии и войны пришли тучные годы процветания и оптимизма, когда пять-шесть, а то и девять-десять детей, были нормой для американской семьи, а запирать дома и машины никому не приходило в голову, – тогда слово «наука» стало для них синонимом истины в последней инстанции. Оно работало как маска с эфиром, подавляя всякую критическую мысль, всякое неспокойное чувство, всякую непокорную волю. «Наука доказала» – о чем тут еще толковать? Пусть кое-кто и спрятался за старинный американский индивидуализм, но демократия и рынок последнее слово всегда отдают большинству… Неясно, сумеет ли Америка, а вслед за ней и весь мир, расплатиться за свою непростительную доверчивость.