Просчет в елизаветской драме

Я, однако, располагаю одним преимуществом перед елизаветинцами. Когда я

пишу о средних веках, они передо мной как на ладони, ибо их, можно

сказать, открыли заново в середине XIX века после периода забвения лет

этак в четыреста пятьдесят. Возрождение античной литературы и искусства в

XVI веке и бурный рост капитализма совместно похоронили средние века. Их

воскрешение - это второй Ренессанс. Должен сказать, что в шекспировских

исторических пьесах нет и признака атмосферы средневековья. Его Джон Гант

прямо этюд, написанный с Дрейка в старости. Хотя Шекспир по фамильной

традиции был католиком, его персонажи - в высшей степени протестанты: они

индивидуалисты, скептики, эгоцентрики во всем, кроме как в делах любовных,

но даже и тут они себялюбивы и сосредоточены на собственном чувстве. Его

короли - не государственные деятели; его кардиналы чужды религии. Человек

несведущий может прочитать его пьесы от корки до корки и так и не узнать,

что мир, в конечном счете, управляется силами, которые находят свое

воплощение в определяющих эпохи религиях и законах, а вовсе не вульгарно

честолюбивыми личностями, охочими до драк. Божество, которое лепит наши

судьбы, как бы мы потом ни обтесывали их по-своему, если и упоминается в

фаталистическом смысле, то сразу же забывается, словно мимолетное смутное

ощущение. Для Шекспира, как и для Марка Твена, Кошон был бы тиран и

грубиян, а не католик; инквизитор Леметр был бы садист, а не законник. У

Уорика было бы не больше черт феодала, чем у его преемника, делателя

королей, из пьесы "Генрих VI". Как видим, все они были абсолютно убеждены

в том, что главное: будь верен сам себе, тогда ты не изменишь и другим

(заповедь, отражающая крайнюю реакцию на средневековые воззрения), - как

будто они жили в пустом пространстве, не имея никаких обязательств перед

обществом. Все шекспировские персонажи таковы, потому их так легко

принимают наши буржуа, которые живут безответственно и припеваючи за счет

других, не стыдятся такого положения дел и даже не сознают его. Природе

противен этот изъян у Шекспира, и я постарался, чтобы средневековая

атмосфера свободно веяла в моей пьесе. Повидавшие спектакль не примут

потрясающее событие, описываемое в пьесе, за обыкновенный частный случай.

Перед нами предстанут не только реальные человеческие марионетки из плоти

и крови, но и сама Церковь, и инквизиция, и феодальная система, и

божественное дыхание, бьющееся об их непроницаемую оболочку, - и выглядит

все это куда страшнее и драматичнее, чем фигурки простых смертных,

лязгающих металлом лат или бесшумно двигающихся в рясах и капюшонах

доминиканского ордена.

ТРАГЕДИЯ, А НЕ МЕЛОДРАМА

В пьесе нет негодяев. Преступление, как и болезнь, не представляет

интереса, - с ним надо покончить с общего согласия, и все тут. Всерьез же

нас интересует то, что лучшие люди делают с лучшими намерениями и что люди

обыкновенные считают себя обязанными сделать, несмотря на свои добрые

намерения. Гнусный епископ и жестокий инквизитор Марка Твена и Эндру Ланга

скучны, как карманные воришки; они и Жанну низводят до уровня заурядного

персонажа, у которого обчистили карманы. Я изобразил их одаренными и

красноречивыми представителями церкви воинствующей и церкви судействующей.

Только так я могу удержать свою драму на уровне высокой трагедии и не дать

ей превратиться в сенсацию уголовного суда. Злодей в пьесе никогда не

будет ничем другим, кроме diabolus ex machina [дьявол из машины (лат.)], -

быть может, прием более волнующий, чем deus ex machina [бог из машины

(лат.)], но в такой же степени механический, а следовательно, интересный

тоже только как механизм. Нас, я повторяю, занимают поступки людей, в

обычных обстоятельствах добродушных. И если бы Жанну сожгли не такие вот

добродушные в своем праведном усердии, то ее смерть от их рук имела бы не

больше значения, чем смерть многочисленных девиц, сгоревших в Токио во

время землетрясения. Трагедия подобных убийств в том, что совершают их не

убийцы, - это убийства узаконенные, совершаемые из благочестивых

побуждений. И это противоречие сразу же вносит элемент комедии в трагедию:

ангелы, быть может, заплачут при виде убийства, но боги посмеются над

убийцами.