Так далеко ходил, — в моей душе она».

— А кто такой этот Джамшид? — поинтересовался Костик.

— Джамшид? Это легендарный царь иранского эпоса, прообраз более позднего варианта древнеиранского первочеловека Йимы. По легенде он обладал «чашей», то есть тем, в чём отражался мир... Вообще я должен отметить, что даже те известные стихотворения Омара, которые вы имеете возможность сегодня читать на русском языке, иногда не совсем точно передают смысловую нагрузку стиха. Ну, во­первых, Омар Хайям писал на персидском языке «фарси», этой своеобразной литературной «латыни» Востока, где очень много специфических терминов и своих понятий, старинных обозначений. И, кстати говоря, стихи, которые он в основном писал на полях своих черновиков научных работ, были для него просто увлечением, душевным порывом. Многие его стихи записывали друзья по­памяти. Во­вторых, гораздо позже, люди, которые занимались переводом этих стихов, пропускали их через собственное восприятие жизни, своё мировоззрение, да к тому же облекая перевод в произвольную стихотворную форму, чтобы он выглядел стихом на том же русском языке. Так и происходило некоторое искажение сути. В подлиннике, конечно, его стихотворения звучат потрясающе.

И тут Сэнсэй совершенно неожиданно для нас стал читать стих на каком­то чудном языке, очевидно на этом самом «фарси». Вернее он даже не читал, а словно пел, произнося слова протяжно, нараспев. Да и сам стих мне показался каким­то необычным. Не знаю, то ли оттого, что его читал Сэнсэй, то ли от необыкновенного сочетания звуков, но меня точно с головой накрыла какая­то необъяснимая волна всеобъемлющей благодарности, из­за которой мой «Цветок лотоса» стал словно расцветать внутри, разливая по телу благодатное тепло. Я даже замерла, боясь пошевелиться и потерять это нахлынувшее чувство лёгкости и внутреннего блаженства.

После того как Сэнсэй закончил читать стих, воцарилась тишина.

— Мощно! — первым восхищённо произнёс Николай Андреевич. — Такая внутренняя встряска!

— Ага, у меня аж мурашки по телу пробежали, — согласился с ним Стас.

— Вот видите, — отметил Сэнсэй. — В стихах заложена частица души самого Омара Хайяма. И несмотря на то, что самого автора уже давно нет, вернее нет его тела, его поэзия до сих пор будоражит людские души, заставляя их просыпаться. Люди что­то чувствуют, а что, не могут понять. Их тянет к его стихам. Недаром о стихах Омара Хайяма говорят, что они не знают ни временных, ни национальных границ, волнуют мысли людей, заставляя их задуматься о смысле своей жизни. И это, заметьте, несмотря на все противодействия «Вольных каменщиков», которые старались, чтобы имя Омара Хайяма было стёрто в веках. Как они ни тормозили процесс роста популярности Омара Хайяма в Европе, дабы не высветились их подленькие делишки, этот процесс всё равно стал неизбежным. — И помолчав, Сэнсэй добавил: — Но самое смешное во всей этой истории, это попытки «Вольных каменщиков» даже сегодня дискредитировать Омара Хайяма в глазах общества. На сегодняшний день известно около пяти тысяч его рубаи, то есть стихов. Хотя большая их часть — это всего лишь приписка к его имени, не более того. Ныне учёные отводят Омару авторство 300–400 рубаи. Причём распространена информация, что в библиотеке Кембриджского университета якобы хранятся подлинники этих древних рукописей, аж целых 293 рубаи. Естественно, нашлись и «востоковеды», подтверждающие несомненную достоверность, что данные рукописи принадлежат руке Омара Хайяма, ставшего знаменитым на весь мир. Причём последние пропагандируются с особенной тщательностью при упоминании Кембриджского университета.

— Кембриджского университета, говоришь? — с усмешкой проговорил Николай Андреевич.

Когда до ребят дошёл смысл этих слов, они рассмеялись. В ответ Сэнсэй с улыбкой пожал плечами.

— А потом и появляются в миру стихи, что­то вроде такого:

«Вхожу в мечеть смиренно, с поникшей головой,

Как будто для молитвы... Но замысел иной:

Здесь коврик незаметно стащил я в прошлый раз;

А он уж поистёрся, хочу стянуть другой».

Возьмите любой из переводов этого стиха, смысл останется тем же, что Омар якобы пришёл в святую мечеть, чтобы украсть там себе молитвенный коврик. Хотя первоначальный смысл стиха, ещё до исторической подделки его людьми «Вольных каменщиков», имел совершенно иной смысл. Там говорилось, что Омар пришёл в святую мечеть не для того, чтобы услышать слово людское, а для того, чтобы спросить у Бога о том, что ему делать, поскольку тело его, как покров для истинной молитвы, уже обветшало, и нужно ли ему новое тело или это будет последним для него. Проще говоря, достоин ли он выйти из круга реинкарнаций или же нет. То есть речь шла о духовных, а не материальных ценностях.

— М­да, чувствуется существенная разница, — кивнул Николай Андреевич.

— Ну, это вы сейчас прочувствовали разницу, — сказал Сэнсэй, — потому что чуть­чуть начинаете понимать, что к чему. А большинство же людей наивно верят в то, что благодаря «Вольным каменщикам» популяризируется, что именно это и есть подлинные стихи Омара Хайяма... Вот вам и результат мнения масс об этом Человеке.

— А Омар Хайям умер в пожилом возрасте? — поинтересовался Николай Андреевич.

— Да, — ответил Сэнсэй и задумчиво проговорил, — Омар Хайям достойно прошёл самое трудное испытание — испытание деньгами и властью. Даже после того как переменилась власть и обсерватория, которую он возглавлял, пришла в запустение, вследствие отсутствия к ней интереса правящих кругов, Омар не впал в отчаяние. Он продолжал приносить пользу людям, работая врачом. И, по сути, дожив до старости, он не умер. Он ушёл. Незадолго до смерти Хайям поведал своим ученикам не только дату своей смерти, но и где будет расположена могила для его «обветшалого тела» и даже то, что она будет покрыта розовыми и белыми лепестками от цветов груш и абрикос. Так оно и случилось.

И помолчав, Сэнсэй промолвил:

— Мы здесь временны. А время летит очень быстро. Ведь то, что было вчера, уже прошло. А ведь когда­то оно было отдалённым будущим, — и уже более оживлённо добавил. — Вот вам два примера: Ньютон и Омар Хайям. Один всю жизнь прослужил тьме, а другой — свету. Делайте выводы! Ньютон — вор, который всю жизнь прожил с внутренним позором и в смерть ушёл отягощённый такой кармой, что и врагу не пожелаешь. А Омар Хайям за свою жизнь сделал огромный скачок в духовном развитии. И своим трудом сотворил не просто много полезного для людей, но и, работая над собой, смог уйти из этого мира в более высшие сферы.

Николай Андреевич, выслушав Сэнсэя, стал размышлять вслух:

— Согласись, Сэнсэй, всё­таки для истинного пути важно знать верное направление. Однако ведь кто­то его должен и задавать. Взять того же Омара Хайяма. Ведь ему указал путь ученик самого Агапита! Всё­таки не каждому подобное дано.

— Увы, доктор, вынужден с вами не согласиться. Каждый человек в жизни встречает указатели направлений. И только от самого человека зависит, какой он выберет себе путь.

— Каждый? Не думаю, — возразил Николай Андреевич. — К примеру, мне, допустим, повезло, что я встретил тебя и многое познал. Но миллионы людей об этой информации не то что не слышали, но даже и не подозревают, что она существует.

— И здесь вы ошибаетесь, доктор. То, что я говорю сейчас, будут знать миллионы. И каждому из них будет предоставлено право самостоятельного выбора... В ближайшем будущем очень многие люди будут не просто знать, но и видеть подлинную картину этого мира.

— И насколько отдалено это ближайшее будущее? — с улыбкой уточнил Николай Андреевич.

Сэнсэй усмехнулся:

— Скажем так, вы ещё успеете увидеть, как начнут лопаться швы, сотворённые «Вольными каменщиками» на определённых событиях, как данные «портные» в панике будут защищать ими же созданные иллюзии, те миражи, которые они соткали для людей. Кстати говоря, для вас это будет шанс выявить, кто есть кто. Вы увидите, как начнут спадать маски с тех, кто стоит на коленях перед Ариманом.
И когда личины рухнут, не разочаровывайтесь, если за маской «приличного человека» вы обнаружете верного слугу Архонтов... Так что, ребята, наблюдайте, думайте, делайте выводы и поступайте в своей жизни, как Человек, как духовная личность, а не безликий раб Архонтов.

— Да как же избежать этого рабства? Понять, кто есть кто в этом мире, если эти Архонты невидимы для нас! — в сердцах посетовал Андрей.

— Ну, не так уж они невидимы. Как говорится, стоит захотеть, и ты прозреешь. На самом деле трудно вычислить только самих Архонтов, тех двенадцать человек, которые составляют личный круг Аримана. Однако вычислить, кем они управляют и кто из сильных мира подвешен на их ниточки — элементарно. Нужно просто знать архонтскую структуру, атрибутику и методы их действий. И вы тогда не просто сможете глубже понять этот мир, но станете лучше разбираться в людях, видеть без пелены кто есть кто. Вы будете становиться настоящей Личностью, а не оставаться серым болтом в чьём­то ржавом механизме. Поэтому максимально расширяйте свои познания о мире, пребывая на духовной стезе. И тогда в своей жизни вы увидите много указателей вам в помощь, даже нужная книга в нужный момент упадёт и раскроется на необходимой странице. Будьте во всём Человеком, а не бараном, которого загоняют в стойло сект и партий. Думайте самостоятельно! Держите свою мысль в чистоте духовной! И тогда никто не сможет вас закабалить в этой жизни, ибо того, кто обладает самым ценным богатством в этом мире — внутренней, безграничной Свободой Духа, не удержать ни в каких оковах материального рабства!

От таких вдохновляющих слов Сэнсэя наш коллектив словно просиял в лицах, наполнившись незримым светом оптимизма. В воздухе витала даже какая­то торжественность момента. Мы ожидали, что Сэнсэй скажет что­то ещё, но он лишь, сделав длительную паузу, внимательно посмотрел на нас, а потом перевёл разговор на бытовые темы:

— Так, ну будем считать, что официальная часть чаепития закончена. Традиционный вопрос «знатокам»: кто будет мыть посуду?

При этом он кивнул на «последствия» нашей коллективной трапезы. Ребята от души рассмеялись.

— Да ладно, мы уберём! — сказала я, махнув рукой. — Тут делов­то...

— О нет, отдыхайте, девчата! — с улыбкой сказал Сэнсэй.

И тут же встав, сам принялся убирать посуду.

— Да отдыхайте, девчата! — тут же подскочил Виктор, помогая Сэнсэю. — Мы сами тут разберёмся.

* * *

Мужская половина нашего коллектива, как сговорившись, последовала примеру Сэнсэя, отстраняя нас от работы. Мы сидели с Татьяной, как почётные гости во время уборки. Блеск и красота были наведены достаточно быстро. Не обошлось и без Женькиных каламбуров. Он, как всегда, вначале рьяно взявшись за дело «посудодрайщика», очень быстро к этому охладел и стал муссировать излюбленную тему про свою совесть, про то, что законы пишутся людьми и нигде в них в общем­то не указано, что мужчины должны мыть посуду, окромя как 8 Марта. Шутки шутками, но Сэнсэй, наводя порядок, рассказал нам довольно интересную легенду про Совесть, которая по смыслу была гораздо глубже и занимательней всех Женькиных каламбуров вместе взятых.

— ...Правильно ты заметил, законы пишутся людьми, — как­то серьёзно сказал Сэнсэй, отвечая на очередную Женькину шутку. — Я вам, пожалуй, расскажу на этот счёт одну очень древнюю китайскую легенду о похождениях Совести, и вы сами поймёте, насколько люди и тогда, и сейчас остаются людьми.

«Случилась эта история в далёкие­далёкие времена. Родилась на свет Совесть. Родилась она в ночной тиши, когда всё живое думает. Думает речка, сверкая в лунном свете, думает небо, усыпанное звёздами, думает травинка, замерши в ночной мгле. Куколка думает, с какими бы пёстрыми разводами сотворить ей бабочку. Растения думают о своих прекрасных соцветиях, птицы — о песнях, а звёзды — о будущем. Потому так и тихо ночью. Днём всё шумит и живёт, а ночью всё молчит и думает. Вот в такую­то тихую ночь, когда всё живое думало, и родилась Совесть. Она была прекрасна. В глубине её больших, красивых глаз отражался огонь далёких звёзд. Лунный свет окрасил её лик своим сиянием. А ночь укутала в свои таинственные покровы.

И пошла Совесть к людям. Жилось ей среди них наполовину хорошо, наполовину плохо. И жила она, как ночная птица. Ведь днём никто с ней не хотел даже разговаривать. К кому ни подойдёт — всяк отмахивается от неё руками и ногами, мол: «Дел невпроворот, кругом работа кипит! Время ли с тобой ещё разговаривать?!» Но зато ночью она беспрепятственно заходила и в богатые, и в бедные дома. Тихонько дотрагивалась до спящего и тот просыпался. Увидев её, спрашивал:

— Что тебе надо, Совесть?

А она тихонько говорила:

— А что ты сегодня сделал?

— Я? Да ничего такого я не делал...

— А ты подумай.

— А... Ну разве что...

И пока он вспоминал, Совесть уходила к другому. А проснувшийся человек уже не мог заснуть до утра и всё размышлял о том, что он делал днём. И многое, чего он не хотел слышать в шуме дня, слышалось многократным эхом в ночной тишине. И так приходила Совесть к каждому до тех пор, пока на всех людей не напала бессонница.

И решили люди спросить совета у самого пре­муд­рого в их провинции Ли­Хан­Дзу, не знает ли он средства от бессонницы. Люди звали Ли­Хан­Дзу премудрым, потому что думали, раз у него больше всех денег, больше всех земель, больше всех домов, значит у него больше всех ума! Но не знали они, что тот, кого они звали «премудрым», ещё больше других страдал от той же болезни­бессонницы и не знал, как от неё избавиться. Ведь все кругом были ему должны. И всю жизнь эти люди только и делали, что отрабатывали ему долг. Так мудрый Ли­Хан­Дзу устроил свою жизнь. Как мудрый человек он, например, знал, что надо делать, когда кто­нибудь из должников крал у него и попадался. Ли­Хан­Дзу по своей мудрости колотил его, да так усердно, чтобы другим было неповадно. Днём у него это выходило очень мудро, так как другие, видя эти наказания, боялись его. Но по ночам Ли­Хан­Дзу сам боялся и за жизнь свою, и за своё богатство. И потому по ночам ему приходили совсем иные мысли, чем днём: «А почему бедняк ворует? Потому что ему есть нечего и зарабатывать на еду некогда. Ведь он весь день только и делает, что мне долг отрабатывает». Ли­Хан­Дзу даже спорил с Совестью, оправдывая свои поступки: «Выходит, меня обворовали, я же и не прав?!» Однако хоть и оправдывался, а заснуть всё равно не мог. И до того его довели эти бессонные ночи, что однажды Ли­Хан­Дзу не вытерпел и, несмотря на свою мудрость, объявил:

— Верну я им все их деньги, все их земли, все их дома!

Но тут уже родня мудрого Ли­Хан­Дзу, услышав это, подняла страшнейший шум и вой, крича людям:

— Это от бессонных ночей на мудрого человека такое безумие напало! А всё «она» виновата — Совесть!

Испугались богатые:

— Если уж на мудрейшего безумие напало, то что же с нами будет?

Испугались и бедные:

— А у нас­то всего меньше всех, значит и ума меньше. Если на мудрейшего от бессонных ночей безумие нападает, что же с нашим умишкой будет?

Богатые же, видя страх бедных, держали совет меж собой:

— Видите, как Совесть бедных людей пугает. Надо нам хоть за бедных вступиться и от Совести отделаться!

И стали думать, как бы им это дельце провернуть, но ничего придумать не могли. И решили они отправить послов к самому мудрейшему во всём Китае А­Пу­О, жившему тогда в Нанкине. Был он такой мудрый и учёный, что за советом к нему приходили правители со всего Китая. Снарядили к нему послов. Принесли ему щедрые дары, до земли много раз поклонились и изложили свою просьбу, мол, помоги от бессонницы избавиться, которую нам Совесть творит. Выслушал А­Пу­О об этом «народном горе», улыбнулся и сказал:

— Да, можно сделать так, что Совесть даже не будет иметь права к вам приходить! Где же тёмному человеку знать, что он должен делать, чего не должен? Так давайте сочиним законы. Напишем на свитках, что человек должен делать, а чего нет. Мандарины же будут учить законы наизусть. А прочие пусть у них спрашивают: чего можно, чего нельзя. Но вначале, конечно, пусть платят им: ведь недаром же мандарины будут мозги себе законами набивать! А когда Совесть придёт и спросит тёмного человека: «Что ты сегодня делал?», тот ответит: «А то, что полагается делать, что в свитках написано». И все будут спокойно спать.

Обрадовались этому решенью все. И в первую очередь мандарины. Ведь всё­таки легче в книжных значках ковыряться, чем землю обрабатывать. И прочие обрадовались. Ведь им лучше мандарину заплатить, чтобы днём с ним минутку поговорить, чем по ночам с Совестью по душам общаться. И принялись писать законы, что человек должен делать, а чего нет. И написали, а мудрого А­Пу­О за такой ценный совет сделали верховнейшим из мандаринов, дабы он своей мудростью помогал умным людям жить спокойно от Совести.

И зажили люди по законам мандаринов и верховнейшего А­Пу­О. Нужно что сделать или спор какой зайдёт, идут люди к мандарину и, щедро оплатив ему ответ, спрашивают:

— Разворачивай свитки. Кто из нас по ним выходит прав?

Теперь только самые последние бедняки страдали бессонницей, так как у них даже мандарину за совет нечем было заплатить. А прочие, как только ночью к ним приходила Совесть, говорили:

— Что ты ко мне пристала! Я по законам поступал! Как в свитках написано! Я не сам!

Отворачивался от неё на другой бок и засыпал.

Даже премудрый Ли­Хан­Дзу, который больше всех от бессонницы страдал, теперь только посмеивался, когда к нему ночью Совесть приходила:

— Ну, здравствуй, красавица! Что теперь скажешь?

А Совесть говорила, глядя на него своими глазами, в которых мерцали звёзды:

— Что же ты, хотел имущество бедным вернуть, а не возвращаешь?!

— А имею ли я на это право?! — насмехался над ней Ли­Хан­Дзу. — Ведь что в свитках написано? «Имущество каждого принадлежит ему и его потомству». Как же я буду чужое имущество расточать, если моё потомство на раздачу не согласно? Выходит я вор, так как у них краду, или сумасшедший, потому что у себя ворую. А в законе сказано: «Вора и сумасшедшего сажать на цепь». Потому оставь меня в покое. Да и тебе советую спать, а не шататься по ночам!

Повернулся к ней спиной и сладко заснул.

И повсюду, куда ни приходила Совесть, она слышала одно и то же:

— Почём мы знаем?! Как мандарины говорят, так мы и делаем. У них пойди и спроси! Мы — по закону.

Пошла Совесть по мандаринам и спрашивает у них:

— Почему меня никто слушать не хочет?

А они смеются в ответ:

— Разве можно, чтобы люди тебя слушались и поступали так, как ты советуешь? А законы на что? Ведь тут для всех тушью на жёлтой бумаге написано! Великая вещь! Недаром А­Пу­О за то, что это выдумал, верховнейшим из мандаринов числится.

Пошла тогда Совесть к верховнейшему мандарину, самому наимудрейшему во всём Китае А­Пу­О. Дотронулась до него слегка. Проснулся А­Пу­О, вскочил, увидев Совесть, и закричал с перепугу:

— Как ты смеешь ночью без спроса в чужой дом являться? Что в законе написано? «Кто является ночью тайком в чужой дом, того считать за вора и сажать его в тюрьму»!

— Да не воровать я пришла у тебя! — отвечала она. — Я Совесть!

— А по закону ты развратная женщина! Там ясно сказано: «Если женщина является ночью к постороннему мужчине, считать её развратной женщиной и сажать в тюрьму!» Значит, если ты не воровка, то развратница!

— Да какая я развратница?! — удивилась она. — Я Совесть!

Но А­Пу­О вскипел ещё больше от гнева.

— Ах, ты, значит, не развратница и не воровка, а просто не хочешь исполнять законов? В таком случае и на это есть закон: «Кто не хочет исполнять законов, считать того беззаконником и сажать в тюрьму». Эй, слуги! Заколотить эту женщину в колодки и посадить за решётку на веки вечные, как развратницу, подозреваемую в воровстве и уличённую в явном неповиновении законам.

Схватили слуги А­Пу­О Совесть, надели на неё колодки и заперли в темнице. С тех пор она уже ни к кому больше не является и никого не беспокоит. Так что даже совсем про неё забыли. Разве что редко когда какой­нибудь человек, недовольный мандаринами, крикнет:

— Совести у вас нету!

Так ему сейчас же бумагу покажут, что Совесть под замком сидит, да ещё ответят:

— Значит есть, если мы её под замком держим!

И человек смолкает, смотрит на бумажку мандаринов, исписанную чернилами, и видит, что действительно они правы! И живут с тех пор люди без Совести по законам мандаринов и верховнейшего А­Пу­О. А тяжко ли кому от этого или сладко, — каждый решает сам, когда наступает ночь и всё живое начинает думать».

Когда Сэнсэй закончил рассказывать эту старинную легенду, вся посуда уже блестела от усердного натирания её полотенцами заслушавшимися ребятами.

— Действительно про нашу жизнь! — пробасил Володя.

— Хорошая легенда, прямо о нашем обществе! — заметил Николай Андреевич. — В мире людей и впрямь ничего не изменилось.

— О нашем обществе?! — тут же подхватил реплику Женька, покосившись на Стаса и Виктора. — Я всегда подозревал, что вокруг меня одни китайцы и мандарины. — И, передав в руки нашего юриста Виктора свои протёртые тарелки, со смехом добавил: — На тебе, мандарин! Это тебе взятка, чтобы ты не приставал своими забитыми законами мозгами к моей чистой Совести!

— Ну что я могу сказать? Против фактов аргументы бессильны! — с улыбкой принял посуду Виктор.

Ребята расхохотались. На этой весёлой ноте наша хозяйственная деятельность закончилась.

* * *

Сэнсэй предложил всем искупаться и заняться подготовкой к завтрашнему отъезду. Коллектив с удовольствием поддержал это предложение. Правда, мы с Татьяной уже не захотели лезть в воду, ограничившись ожиданием ребят на берегу. И вот, когда все уже наплававшись вышли на берег обсыхать на вечернем солнышке, произошёл довольно­таки странный случай, если не сказать больше.

Виктор, видимо ещё плавая с Сэнсэем, завёл с ним весьма любопытный разговор, часть которого я услышала, когда они вышли на берег. Сидя на песке, в нашем большом кругу, Виктор вошёл в раж от своих личных впечатлений.

— Нет, всё­таки тяжело понять, что «ты умер ещё вчера», — говорил он, обращаясь к Сэнсэю. — Вернее тяжело поверить в это. Я как­то осознаю это поверхностно, но не могу в него углубиться, прочувствовать. Все мои попытки осмысления этого процесса сводятся к какому­то бытовому страху... А ведь, как я понял, самый лучший способ убить свой эгоизм — это осознать, что смерть неизбежна и что тебя уже практически нет.

На что Сэнсэй ответил:

— Совершенно верно. Однако осознать неизбежность смерти — это не означает впасть в депрессию и ожидать своего конца. «Умереть» — это, значит, отделиться внутри от своего Животного, прочувствовать, кто ты и что ты есть на самом деле. Умирает власть Животного над тобой, множество желаний Животного. Просто ты отстраняешься от всего этого множества и порождаешь внутри себя единственное желание, единую цель — достойно прийти к Богу. Как бы ты ни пытался насытить и удовлетворить желания своего тела, оно всё равно рано или поздно превратится в грязь, в пыль, которая будет валяться под ногами следующего путника. Люди, часто жалея себя и зацикливаясь на своих неудовлетворённых желаниях Животного, разом забывают и о своей душе, и о том, для чего им дана эта жизнь. Низменное затмевает им глобальное. А надо жить, не теряя из виду глобальное, то есть цели своей души. Когда умирает эгоизм, человек действительно начинает служить Богу и жить, помогая другим людям.

Виктор внимательно выслушал Сэнсэя и произнёс:

— Всё так. Но мне кажется, что эгоизма во мне ещё полно. И испугать его всего лишь простой фразой «умри» никак не получается. Я сегодня себе весь день твердил об этом. И что?! Всё равно нет представления реальной «смерти». Наоборот, вместо этого пошёл целый поток каких­то навязчивых контраргументов моего Эго, точно я вместо «смерти» спровоцировал ему «самооборону». Может я такой дуб непробиваемый, что не пойму очевидного?!

— Да причём здесь это благородное дерево, — промолвил Сэнсэй. — Естественно, что у тебя ничего не получилось. Сколько бы ты ни твердил себе, это было бы равносильно труду попугая. Ведь на данном этапе тело и ты — единое целое. Это «принцип гусеницы». Ты пытаешься незрелую личинку отделить от кокона.

— Хорошо, но вот тогда объясни, как ученики того же Имхотепа осознавали эту «смерть»?

— Ты правильно сказал, они именно осознавали этот процесс, глубоко прочувствовав его, а не просто мысленно себя убеждали. Ведь человек может умереть в любую секунду по совершенно независящим от него причинам. Поэтому всякий вставший на духовную стезю проживает каждую секунду своей жизни так, чтобы максимально приблизиться к глобальной цели души. Остальное всё пустое и проходящее. Обычные люди не понимают ценность времени, из­за страха смерти они его отклоняют и не признают, считая, что времени у них неограниченное количество. И даже за мгновение до смерти отказываются верить в то, что их тело сейчас умрёт.

Поэтому очень важно именно прочувствовать и осознать, что ты уже умер «здесь и сейчас». Конечно, в мире существует масса специальных техник, позволяющих подойти к осознанию данного внутреннего ощущения. Но все они из разряда психологических тренировок. Хотя, по большому счёту, эти техники особой роли не играют. Ибо сам процесс осознания зависит исключительно от самого человека.

— Ну как это не играют? — возразил Женька. — Если я такой молодой и красивый, как мне просто так взять и осознать, что я могу умереть в любую секунду?

— Да, — поддержал его Виктор. — Как говорится, солнце светит, войны нет, в мире почти мир. — И, задорно поправив свой роскошный чубчик, пожал плечами. — Действительно, что со мной может случиться «здесь и сейчас»?

— Да всё что хочешь, — басом ответил им уже Володя. — Летальный исход может наступить от чего угодно: от банального несварения желудка до случайной судороги в море. Вон поплыл на лодке рыбку половить, а вместо этого сам камнем пошёл на дно в виде корма для тех же рыб. И осознать не успеешь, зачем ты на этой земле воздух портил...

Пока ребята рассуждали в таком стиле, мне показалось, что в этот момент Сэнсэй, сохраняя на лице загадочную улыбку, углубился в какие­то свои размышления. Когда старшие ребята вдоволь наговорились, ожидая, что Сэнсэй скажет что­то ещё по этому поводу, тот просто поднялся и по­дружески похлопал Виктора по плечу:

— Ничего, всему своё время.

Сказав это, Сэнсэй молча прошёл через общий круг и направился к палаткам. Наша же компания продолжила обсуждение данной темы.

— Да, тут живёшь­живёшь и мало что можешь сказать о жизни, а тут «прочувствовать смерть»! — промолвил Стас.

Николай Андреевич, вертя в руках какой­то зелёный стебелёк с мелкими колосками, подметил:

— Ну, если постараться, можно вникнуть в этот вопрос и с философской точки зрения. Взять, на­ пример, эту травинку. Нам кажется, что она ещё живая, но ведь по сути­то она уже мёртвая. Да, в ней теплится ещё жизнь, и если поставить её в пресную воду, она ещё какое­то время протянет. Но, по существу, травинка­то умерла уже в тот момент, когда я подумал о том, чтобы её сорвать. Так же и люди. Мы как те сорванные колоски — рождаемся уже будучи мёртвыми. В нас теплится какое­то время жизнь, но быстро иссякает. Поэтому мы умираем ещё до своего рождения.

Наша компания притихла, заслушавшись таким простым и в то же время мудрым рассуждением нашего психотерапевта. А мне почему­то было особенно приятно это слышать, поскольку в его размышлениях ощущалось незримое присутствие Сэнсэя, его глубокий и простой стиль объяснения. В этот момент я погрузилась в мир своих грёз о той вечно живой душе, которая кочует среди оторванных от истинного мира людей­колосков. Кто прочувствует её в себе, тот насытится ею. Ведь она, словно живая вода, оживляет умерших, возвращая их в жизнь вечную. И мне подумалось, что, наверное, всё­таки хорошо, что век человеческий столь краток, как бы это кощунственно ни звучало. Если бы он был длинным­предлинным, мы бы просто устали гаснуть в своих дряхлеющих телах, быть мёртвыми вянущими растениями. Ведь как бы человек ни придумывал различные причины, ради чего он пытается жить, но в результате, так или иначе, ощущение тотальной смерти тела заставляет задуматься о своей душе и искать пути её спасения.

Так я и размышляла о своём, пока Женька восхищённо не воскликнул:

— Ух ты!!!

Мы разом обернулись в ту сторону, куда уставился Женя. Со стороны палаток к нам шёл Сэнсэй. Причём не в обычной своей пляжной одежде, а в длинном сером халате­балахоне. Этот халат с широкими рукавами, поясом и накинутым на голову капюшоном внешне выглядел, как грубая мешковина, сотканная из крупных льняных ниток. Но что особенно нас поразило, это то, что Сэнсэй нёс в руках два меча в ножнах, перевязанных чёрной материей. Я, например, даже и не подозревала, что всё это он привёз сюда, на море. Странно, ведь сколько мы здесь ни тренировались, Сэнсэй ни разу не облачался в подобное одеяние и ни разу даже не упоминал, что взял с собой мечи, не говоря уже о том, что проводил тренировки, используя их. По крайней мере на наших глазах подобного не происходило. Да, предсказать поступки Сэнсэя действительно очень трудно.

Некоторые ребята от удивления соскочили со своих мест. Чего­чего, а такого зрелища явно никто из нас не ожидал увидеть. Очевидно, в предвкушении предстоящей тренировки глаза у старших ребят, что называется, загорелись азартным огоньком.

— Сейчас будет что­то особенное, — пророчески полушёпотом объявил Стас.

Но чем ближе подходил Сэнсэй, тем больше, как мне показалось, нарастало какое­то неумолимое напряжение в воздухе. Лёгкий страх неизвестной мне природы потихоньку стал сковывать меня словно изнутри, будто цементируя все мои движения. Причину этого страха я поняла чуть позже, лишь после того, как Сэнсэй подошёл поближе. И причина была в том, что это был совершенно другой Сэнсэй, которого я не знала!

Таким его я ещё никогда не видела. Мужественное лицо Сэнсэя, оттенённое накинутым капюшоном, в сочетании с тёмным загаром было похоже на лицо могучего воина. Целеустремлённый взгляд словно крушил на своём пути все невидимые простому глазу препятствия, очищая пространство от чего­то низменного. И в то же время его облик излучал великое спокойствие и достоинство, которое свойственно лишь Существу, обладающему огромной силой. Даже в самой походке, твёрдой и уверенной, чувствовалась эта незримая, необыкновенная мощь. Видимо поэтому моё Животное с каждым шагом Сэнсэя всё больше стало сжиматься от страха в комочек, словно обвиняемый перед грозным Судьёй. Это был страх даже не перед Человеком. Это был страх перед чьей­то огромной Духовной Волей! Страх за что­то своё маленькое и подленькое, которое, словно тяжкий осадок, накапливалось с годами, после всех эгоистичных мыслей, действий и поступков. Это был совершенно неестественный, жуткий страх, страх вины перед собой за саму же себя. И от этого давящего обвинительного чувства, несмотря на окружающую жару, внутри у меня, что называется, всё похолодело.

И подобное, очевидно, переживала не только я. Радость ребят по поводу предстоящей тренировки как­то быстро стала стихать по мере приближения Сэнсэя. Когда он подошёл к нам в своём странном одеянии, то ничего не объясняя стал молча развязывать чёрную материю на ножнах мечей. Казалось, что ткань была завязана очень крепко. Однако Сэнсэй быстро справился с узлами, размотав их лёгкими ритуальными движениями. Накинув чёрную ткань на руку, он взял один из мечей и резко протянул его... Виктору. Настолько резко, коротким движением, словно это был вызов не на жизнь, а на смерть. Мы даже вздрогнули от такого выпада его руки в сторону Виктора. Парень, видимо так же как и мы явно не ожидавший подобных действий и тем более выбора Сэнсэем своей кандидатуры в соперники, чисто механически взял протянутый ему меч, растерянно глядя на Сэнсэя расширенными от ужаса глазами.

— У тебя один шанс... выжить, — строго и жёстко заявил ему Сэнсэй, сделав ударение на последнем слове.

Ребята стояли, как вкопанные столбы, в полном недоумении глядя на происходящее. И казалось, боялись даже шевельнуться, дабы ни единым движением мускула не выдать своего присутствия и не занять место Виктора в этом более чем странном инциденте. А у меня от этих слов Сэнсэя по спине даже пробежал лёгкий холодок.

— Ты понял! Один! — как громогласное эхо приговором прозвучали слова Сэнсэя.

— Сэнсэй, я... я, — чуть ли не заикаясь, пробормотал Виктор, удерживая дрожащими руками меч.

— У тебя ровно три секунды до начала боя, — чеканя каждое слово, произнёс Сэнсэй. — Если ты не начнёшь атаку, я начну её первым. И шанса у тебя не будет!

Сэнсэй перевёл свой тяжёлый взгляд на Володю и окликнул его по имени, отчего сам Володя как­то неловко дёрнулся, словно с перепуга, глянув на него преданными глазами и превратившись в единый слух. И тут Сэнсэй заявил ему такое, отчего у меня чуть волосы дыбом не встали.

— К трупу одного из нас привяжешь камень, вывезешь на лодке и сбросишь в море. Ты меня понял?!

Володя кивнул с такой готовностью, словно ответил «Так точно!» Сэнсэй вновь перевёл взгляд на Виктора:

— У тебя... один... шанс!

Сказав это, он повернулся к Виктору спиной и запихнул ножны с мечом за пояс своего одеяния. Его слова повергли меня не просто в шок. Они опрокинули на меня целое цунами такого ужаса, что мои зубы стали выбивать мелкую дрожь. Одновременно мой разум, точно вулкан, взорвался от непомерного возмущения: «Какой труп? Какая лодка? Да они что тут все обалдели?! С ума сошли?! Взять и друг друга поубивать? Ни за что ни про что! Да и вообще, разве можно за что­то убивать друг друга?! Мы же люди, а не звери! Люди! А как же эти убеждения — «надо ценить жизнь человеческую»?! Кошмар!» Я просто захлёбывалась от этого внутреннего отчаяния и беспомощности. Одна часть меня содрогалась от безумного страха, словно осиновый лист во время урагана, а другая часть понимала, что словами мне уже не успеть переубедить «соперников» и переломить ситуацию. Надо было срочно что­то делать, что­то предпринять. Предпринять быстро и сейчас же. И ничего другого в голову не пришло, как дурацкая идея броситься между ними. Глупо до невозможности, но вдруг это спасёт ситуацию? Лучше уж пусть мой труп сбросят в море, чем погибнет кто­то из них. Но только я об этом подумала, как моё тело ещё больше сковало страхом и точно пригвоздило к месту. Душа кричала и рвалась, желая предотвратить неизбежное, а тело предательски продолжало цепенеть от ужаса одной только мысли сиюминутно распрощаться с жизнью.

Напряжение решающей схватки нарастало. Неожиданно плечо Сэнсэя слегка дёрнулось. Виктор точно сорвался, как будто выпущенная пружина после нажатия спускового крючка. Он с криком ужаса практически вырвал меч из ножен, отшвырнув их в сторону. Резко взмахнул им и направил на своего беспощадного «соперника». Со свистом разрезая воздух, его меч приближался к Сэнсэю. В это время Сэнсэй моментально выхватил свой меч и, развернувшись вполоборота, даже не переставляя ног, нанёс мощный удар по оружию Виктора, практически сразу же выбив его из рук одним взмахом. Совершая обратный полёт, меч Сэнсэя полосонул по голове Виктора. Множество шёлковых волосинок разом взметнулись вверх, купаясь в лучах солнечного света. Виктор же с остекленевшими глазами медленно рухнул на колени, осев на песок. А сверху россыпью опускался целый каскад его волосинок. Глядя на каменное бледное лицо Виктора моя особа, застыв от ужаса, так и не смогла понять, жив он или нет. Всё это произошло настолько быстро, что если бы я в этот момент моргнула, то ничего бы не увидела. Сэнсэй вновь отвернулся спиной, словно и не поворачивался вовсе. И в этой абсолютной тишине прозвучал всё тот же его могучий голос, наполненный внушительной силой:

— Теперь тебе нечего бояться, потому что ты... УМЕР!

Меня словно шибануло током по позвоночнику. Струйка электрического разряда, как по спиральке пробежала от самого копчика до макушки. Странно, но вопреки пережитому практически животному страху смерти, я как­то чётко ощутила совершенно противоположное этом<