Метаистория развития культуры и цивилизации

Историческая наука говорит, что первые люди зани­мались собирательством плодов. Человек жил тем, что природа сама давала ему. Затем возникают две новые формы занятий - скотоводство и земледелие. Если по­нимать текст применительно к истории, то Адам и Ева по изгнании из рая могли питаться лишь плодами де­ревьев. Учиться земледелию им пришлось вскоре после изгнания из рая. Откровение на языке легенды указы­вает, что первым земледельцем был Каин, а первым ско­товодом - Авель. Первым, кто ввел многоженство, был Ламех. Первым живущим в шатрах со стадами назван Иавал, отцом всех играющих на гуслях и свирели - по­томок Каина Иувал, первым ковачем всех орудий из меди и железа был потомок Каина Тувалкаин (18-22).

Таким образом, в Откровении за много лет до появ­ления науки о жизни первобытных людей указывается верная последовательность способов добывания пищи и возникновения человеческих занятий. Может быть, эти имена - эпонимы, то есть их звучание символично и имеет какой-то скрытый смысл, нам уже неизвестный. Но Откровение о природе души человека всегда верно, и оно дается нам не столько с целью дать точную хро­нологию событий, сколько для того, чтобы рассказать, как все это связано с жизнью души человека.

Текст четвертой главы хронологически не укладыва­ется в те рамки, которые намечены также через имена допотопных патриархов в главе пятой. Однако он, верно, соотносится со всей историей первобытного челове­чества. Это видно уже из того, что указанные занятия «отцов», будучи не указанными в 5-й главе, все же «пе­режили» потоп и не были уничтожены его волнами. По­этому, хотя и сам Каин, и его сыновья не указаны по­именно в главе пятой на период до потопа, они все же остаются в истории как родоначальники этих ремесел, возникших после ухода от лица Господа.

Приходится предполагать, что потоп, истребив всех людей, кроме семейства Ноя, не истребил начатков культуры. Вернее всего, вся эта глава является паралле­лью и в хронологическом смысле, и в общеисториче­ском. Ведь то, чем стали заниматься потомки Каина, продолжали и потомки Ноя (об этом говорится в поэме Максимилиана Волошина «Путями Каина»).

Создание культуры неизбежно влечет за собой и по­строение цивилизации, в которой неизмеримо больше, чем в культуре, виден отход от Бога, начатый Каином и его потомками - «отцами» тех или иных занятий. За­нятия требуют серьезного к ним отношения. Так возни­кает наука. История показывает, что наука сначала воз­никает в недрах религии, преимущественно у жрецов, как людей, наиболее способных мыслить и отвлеченно, и практически. Возрастая сначала под опекой религии, наука все бо­лее и более разрастается и вширь, и вглубь, и ей стано­вится уже тесно под опекой религии. Так, сначала неза­метно, а потом все сильнее и сильнее начинается отход науки от религии, временами переходящий в серьезный разрыв, как это было после открытий Коперника и Дарвина. Оба эти «разрыва» по своей сущности были пло­дом недоразумения, так как истина, как таковая, всегда одна, едина и неделима. Но всякое новшество обычно вызывает первичное удивление, а затем и смятение умов.

Наука в самом своем принципе есть познание мира, в котором живет человек, и является лишь ветвью того об­ладания землей, которое Творец заповедал человеку. Тем самым и религия, и наука - это как бы два этажа чело­веческого мировоззрения, две линии - одна вертикаль­ная, другая горизонтальная. В идеале они должны быть между собой гармонически улажены. Но вследствие грехопадения представители той и другой ветви часто не могут понять друг друга. За историю человечества было высказано много суждений об их взаимоотношениях. Мы слышали, что наука должна быть служанкой бо­гословия, и что религии никакая служанка не нужна, и о том, как гармонично должны сочетаться они между собой, оставаясь каждая в своей сфере. Но вся беда в том, что построение города на восток от Едема проис­ходит после общего грехопадения, и сам Едем мыслит­ся как нечто самодовлеющее, как принцип наслаждения, а стремление к раю остается уделом немногих. Кроме того, у людей в крови постоянно кипит чувство враж­ды. И эта потребность, идущая откуда-то из глубины психики, побуждает вносить раздор в сферу отношений и между идеологиями, и между разными методами по­знания мира.

Песнь Ламеха.

Ближе к концу главы автор, перечисляя потомков Каина, упоминает одного из них, уже в пятом поколе­нии, - Ламеха. Мафусал родил Ламеха. И взял себе Ламех две жены: имя одной: Ада, и имя второй: Цилла. Ада родила Иавала: он был отец живущих в шатрах со ста­дами. Имя брату его Иувал: он был отец всех играющих на гуслях и свирели. Цилла также родила Тувалкаина, который был ковачем всех орудий из меди и железа (ст. 19-22). Многозначительны также и имена его самого и его жен. Ламех означает воинственный. Ада означает украшение, привлечение, а Цилла - тень, ширма. Как ви­дим, имена характеризуют типичные свойства и муж­ской, и женской натур.

Далее приводится зловещая песнь Ламеха: И сказал Ламех женам своим: Ада и Цилла! послушайте голоса мо­его; жены Ламеховы! внимайте словам моим: я убил мужа в язву мне и отрока в рану мне; если за Каина отмстит­ся всемеро, то за Ламеха в семьдесят раз всемеро (ст.23-24).

Эта песнь, если ее связать с предыдущим текстом, яв­ляется чем-то обособленным от предыдущего, где гово­рилось о потомках Каина. Но таковы законы поэтики древнего мира. Нам они непривычны и потому могут быть непонятны. Но это «типичный пример в еврейской поэзии параллелизма мыслей, т.е. повторения одной и той же мысли в разных словах». Здесь разнородные темы как-то пере­плетаются друг с другом, выходя на арену общего пове­ствования, точно самостоятельные лица. Автору надо дать общую характеристику всей истории человечества вне отдельных ее сторон. И он дает ее в форме песни. Она говорит о характеризующей всю историю человече­ства кровавой вражде людей между собой, о неизменном стремлении душевных потомков Каина воздать врагу не­измеримо большим злом, нежели получил от него сам.

Труден вопрос, в каком смысле следует понимать всю эту речь Ламеха перед своими женами о каком-то будто бы совершенном им убийстве. Говорится ли все это только в вопросительной форме, т.е. в смысле того «разве я убил мужа… юношу», или в положительной – как уже о совершившемся факте только двойного убийства, или же, наконец, лишь в предположительной – именно, что я убью всякого, кто станет на моей дороге, будет ли то зрелый муж или юный отрок? Большинство современных экзегетов склоняются на сторону последнего решения вопроса, находя, что здесь прошедшее время глагола «убил» употреблено вместо будущего, для выражения несомненности исполнения выражаемого им действия: «я, несомненно, убью, все равно, как бы уже убил», дерзко и хвастливо заявляет о себе Ламех.

В зависимости от такого взгляда на характер текста и вся песнь Ламеха получает значение победного гимна мечу. Восхищенный кровавым изобретением своего сына Тувалкаина, Ламех как бы подходит к своим женам и, потрясая грозным оружием, надменно хвалится перед ними этой новой культурной победой, создающей ему положение деспота и властелина. «Я убью всякого, будет ли то почтенный, зрелый муж или легкомысленный отрок, раз он осмелится нанести мне хотя бы малейшее оскорбление. И если Бог за смерть Каина обещался воздать всемеро, то я, вооруженный грозным изобретением своего сына, сумею в семьдесят раз лучше постоять за себя сам!» Таким образом, «самый древний из дошедших до нас памятников поэзии – воспроизведенная в Библии кровавая песнь Каинова внука Ламеха, дышит не материальной нуждой, а дикой злобой и свирепым высокомерием», - замечает, вопреки позитивистам, наш известный философ-богослов В.С.Соловьев.

Ламех, если сопоставить его с образами римской ми­фологии, очень похож на римского бога войны Марса, который знаком нам по более поздней истории. Но биб­лейский Ламех - символ более широкий, нежели Марс. Это образ не только всех воинствующих и совершаю­щих зло, но и всех тех «великих» людей, которые «де­лают историю» своими воинскими подвигами. А его «жены», внимательно слушающие его слово, - это все сопутствующие и соучаствующие, все восхищающиеся доблестями этих движущих фигур истории. И вся эта зловещая песнь Ламеха звучит, не умолкая, над землей от каменного века и до наших дней. Это и показывает автор, завершая свою повесть о потомках Каина.

Сиф

В заключении автор от языка легенды переходит к конкретной человеческой истории. Конец главы похож на ее начало: И познал Адам еще Еву, жену свою, и она родила сына, и нарекла ему имя: Сиф, потому что, говорила она, Бог положил мне другое семя, вместо Авеля, которого убил Каин (4:25).

Теперь, после рождения третьего ребенка, она все еще помнит этого дорогого сына, а о Каине может толь­ко сказать, что он убил Авеля. Убийца ушел из дома. Родив нового сына - Сифа, она надеется, что он не бу­дет таким, как Каин, а заменит ей Авеля. Поэтому она дает ему имя Сиф, что значит основание, в надежде, что Сиф положит основание новому типу людей (стоящее в подлиннике имя Шет, переведенное на греческий как Сиф, имеет несколько значений в зависимости от огласовки, поставленной масоретами уже в позднее время, и может означать и заднюю часть тела, и основание, и подставку, и опору. Исходя из общего смысла всего пове­ствования, имя Сиф следует понимать не так, как решили масореты, по­нявшие его в грубом смысле, а в более глубоком - как основание, как на­дежду на то, что человеческое общество в будущем будет построено на твердом мирном основании, при спокойном устроении семейной жизни).

Этот плач и эта надежда матери всех живущих Евы о том, что настанет на Земле мирная жизнь, выходит за рамки единичного и особенного и расширяется до уров­ня всеобщего. Здесь опять Писание принимает форму праистории. Затем автор переходит от изложения Откровения о принципиальной характеристике течения человечес­кой истории к тому, что можно назвать историей в нашем обычном понимании. Он пишет: У Сифа так­же родился сын, и он нарек ему имя Енос (ст. 26). Древнееврейское слово Энош означает человека, но не в том собирательном, всеобщем значении, в каком сто­ит Адам, а в значении личном - особенном и единичном, имеющем даже оттенок слабости человеческой. Что есть человек (Энош) что Ты помнишь его, и сын челове­ческий (бен Адам), что Ты посещаешь его? - спрашива­ет Давид Бога (Пс. 8:5).

Сиф и Енос уже являются «отцами» человеческой ис­тории, как мы ее понимаем в современном и привыч­ном для нас смысле, хотя имена допотопных патриархов и указанная продолжительность их жизни, по всей веро­ятности, означают целые исторические эпохи. Как видим, автор Книги Бытия сумел и символичес­ким, и праисторическим, и легендарным, и приточным языком показать, насколько нестареемо Божественное Откровение, насколько оно актуально, живо и созвуч­но даже для нас, живущих через многие тысячелетия.

Глава заканчивается словами: Тогда начали призы­вать имя Господа (Быт. 4:26). Как это понять, если в тексте уже неоднократно упоминалось имя Ягве, а само явление Бога Моисею с именем Ягве было позднее? Может быть, здесь произошла порча текста? Воз­можно, Моисей, завершая все повествование, писал об этом после получения Откровения об имени Божьем и желает сказать, что он призвал Имя Ягве, Который и открыл ему тайны бытия, начиная от сотворения мира и заканчивая характеристикой истории человечества. Тогда смысл этой заключительной фразы будет таков: Будем призывать Имя Господне!

«Этот стих подтверждает предположение, что какое-то время (после убийства Авеля и до рождения Сифа) человечество существовало, не зная Бога. Какие верования и суеверия зародились в этот период неизвестно, однако именно о них сказано: "...все мысли и помышления... были зло" (6:5). Отголосок этой бездуховности (или лжедуховности) проник и в послепотопное человечество. Призывать имя Господа: называть по имени значит знать, поскольку имя выражает сущность его носителя.